Фаридун ЮСУПОВ

ИРАНЦЫ

Очерк

Наибольший процент представителей моего народа от их общего числа в Союзе (в настоящее время на территории СССР их проживает около 80 тысяч) приходится на Советский Азербайджан (около 40%). Остальная часть расселилась в республиках Средней Азии. Очень высокий процент иранцев сосредоточен в Самарканде. Много их также в Казахстане, где они оказались в результате насильственного пересе­ления с территории Азербайджана в 1938 году. Собственно, под общим названием "иранцы" были объединены в основном три национально­сти, в разные годы прибывшие с территории Ирана: это иранские азербайджанцы (около 60 %), персы или фарсы (30 %) и иранские курды (10 %). Все они являют собой яркий пример билингвизма, тем не менее персы, свободно владеющие азербайджанским языком, пред­почитали расселяться не в Закавказье, а среди таджиков, язык кото­рых относится к иранской языковой группе.

Появлению моих соплеменников на территории СССР предшест­вовало два миграционных потока, первый из которых начался задолго до Октябрьской революции и был прерван в 1938 году, в период ста­линских репрессий.

Было время, когда жители Ирана, имевшие на советской террито­рии родственников, беспрепятственно приезжали в нашу страну. На надутых воздухом бурдюках иранцы спокойно пересекали Аракс, про­водили трапезу на советском берегу и вечером возвращались на роди­ну. Но немало было и таких, что оставались в Союзе навсегда: одни - в поисках лучшей работы, другие по политическим мотивам. По этим, кстати, мотивам все они продолжали сохранять подданство своей род­ной страны - Ирана.

Представители иранской интеллигенции, составлявшей основную оппозицию шахскому режиму, прибыли, в основном, с первым пото­ком. Среди них - впоследствии известный советский поэт и прозаик Абулькасим Лахути. Одним из иранцев, с которым Лахути поддержи­вал близкие отношения, был мой дед по матери, Ибрагим Мамед-заде, прибывший в Россию еще до Октябрьской революции. Выпускник Тегеранского университета, он всю свою жизнь отдал преподаватель­ской работе. Свободно владея, помимо тюркских и иранских языков, еще и арабским, Мамед-заде одно время преподавал в Ленинградском институте восточных языков имени Енукидзе. Кроме того, он редак­тировал и сам составлял учебники по грамматике, разговорной лекси­ке арабского и языка фарси, внеся, таким образом, лепту в дело ликвидации безграмотности в Средней Азии...

Казалось, люди обрели, наконец, то, к чему так упорно стремились: жилье, работу, семейное счастье. Но наступил 1938 год, и надежды на благополучную жизнь разом рухнули. Все эмигранты, в соответствии с их национальной принадлежностью были поделены на немецких, японских и английских шпионов. Иранцы оказались в числе послед­них. Пятого февраля 1938 года был отдан приказ об аресте всех иран­цев, проживающих в Киргизии. Грозный лев на обложке иранского паспорта не производил ни малейшего впечатления на неустрашимых сотрудников НКВД: иранцев бросили за решетку, наплевав на их иностранное подданство. Отец оказался в одном подвале с боевым командиром кавалерийского полка времен гражданской войны Алие­вым и наркомом земледелия Киргизии Эсенамановым. (Оба вскоре были расстреляны как "враги народа").

Допрашивали заключенных, как и было принято по тем временам: били - жестоко, превращали человека в безвольный мешок костей, затем сталкивали вниз по лестнице в подвал, где сидящий за столом следователь вручал своей жертве бумагу и ручку и заставлял их под­писывать "признание в шпионаже". Применялись пытки - примитив­ные, но рассчитанные на максимальный успех: арестованных заставляли стоять во время допросов, пока не сознаются в содеянных преступлениях. У стоящего без сна и отдыха человека неимоверно распухали ноги, не вмещались в штанины брюк. Тогда брюки разре­зали, а человек продолжал стоять. Если " британский агент" делал попытку прислониться к стене, его снова били - по чему попало и чем попало, чаще всего по голове рукояткой нагана. Мне рассказывал об этом 78-летний Гулам Мамед-заде, отстоявший во время допросов восемнадцать суток кряду, а чтобы убедить меня в правдивости своих слов, он оттянул нижнюю губу и продемонстрировал мне в виде доказательства обломки передних зубов, изувеченных во время допросов с пристрастием. Гулам Мамед-заде был среди тех, кто, не выдержав пыток, "сломался" и подписал компрометирующие его бумаги, абсо­лютно не понимая, в силу слабого знания русского языка самой сути обвинений. Его единственным желанием, по его собственным словам, было - "умереть лежа". Мой отец отстоял на ногах шестнадцать суток, но обвинительного акта не подписал. Когда я вздумал похвалить его за мужество, он усмехнулся и сказал, что просто из двух, сменявших друг друга караульных, один оказался "хорошим человеком" и иногда позволял ему стоя вздремнуть, прислонившись к стене.

Впрочем, признания арестованных принципиального значения не имели, так как дело до суда не дошло. То ли обвинения были слишком смехотворны, то ли расстрел Ежова внес некую сумятицу в ряды НКВД, а может, тюрьма на улице Логвиненко уже не вмещала "врагов народа" (по словам моих собеседников, в камеры, рассчитанные на двенадцать человек, набивалось по восемьдесят с лишним, примерно через год иранцев начали выпускать на свободу. Военный прокурор, рассмотрев апелляционные жалобы, нацарапанные под диктовку за­ключенных их сердобольными сокамерниками из числа местных жи­телей, распорядился об освобождении "английских шпионов" иранской национальности. Сами пострадавшие считают, что решаю­щую роль в их освобождении сыграл расстрел Ежова. По их словам, все следователи, проводившие допросы, после устранения главы НКВД, бесследно исчезли. Часть освобожденных, получив по буханке хлеба и по сорок пять рублей деньгами, была выслана в Талас. Очень немногим разрешили остаться в столице. Те, кому после всего пере­житого в тюрьме даже деспотический шахский режим показался раем, использовали все возможные средства, чтобы вернуться в Иран, и многим это удалось. Оставшиеся все же не теряли надежды на переме­ны к лучшему. Для них Киргизия стала второй родиной.

Сегодня почтенный Мамед-заде с присущим ему юмором, который не смогли выбить полсотни лет назад его мучители, вспоминает, как его водили на допросы. Двое солдат упирались штыками ему в спину, еще двое, направив штыки в грудь, пятились задом вверх по лестнице, каждую секунду рискуя опрокинуться на задницу. Тут бы порадовать­ся за старого человека: значит, время действительно залечивает раны, раз уж многие трагические эпизоды способны вызвать самый искрен­ний смех у тех, кто все эти ужасы испытал на себе. Но я смотрю в глаза дедушки Гулама и вижу, как плещется в них смертельная тоска, которую не выразишь никакими словами, не скроешь даже за толстен­ными стеклами очков...

Второй поток миграции иранских подданных приходится на после­военные 1946-1947 годы. Незадолго перед этим по инициативе совет­ских оккупационных властей на территории Иранского Азербайджана была создана так называемая демократическая партия Азербайджана, основной целью которой было присоединение Иранского Азербайджа­на к советскому. Молодых членов партии, имевших образование не ниже шести классов (т.е. умеющих свободно писать и читать), агити­ровали поступать на учебу в Бакинское военное училище, где им предстоял фантастически краткий срок обучения - всего три месяца.

Среди первой партии добровольцев, прибывших в Баку, был и нынешний житель г.Фрунзе Пиригам Мамед-заде. Он вспоминает, какая торжественная встреча была устроена будущим офицерам: иг­рала духовая музыка, произносились громкие речи, перед присутст­вующими выступил сам первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Багиров...

Шло время. Вместо назначенных трех месяцев минуло девять. Бу­дущие офицеры возрастом от 17 до 19 лет, истосковавшись по родным и близким, запросились домой. Они не знали, что на их родине с уходом оттуда советских войск разразились репрессии против тех, кто принадлежал к демократической партии. Количество людей, бе­жавших от расправы в Советский Союз, колебалось от 20 до 30 тысяч.

Родители многих курсантов Бакинского военного училища были брошены в тюрьмы Ирана, многие из них подверглись мучительной казни. Молодым иранцам было предложено оставаться в Союзе, назы­валось и место их предполагаемого поселения - город Нуха на севере Азербайджана. Но эти предложения никто не захотел слушать. Реше­ние иранских парней было единым: лучше смерть на родине, чем любые блага на чужбине.

Убедившись, что иранцев уговорами не возьмешь, власти обошлись с ними так, как принято было в ту пору обращаться с собственным народом: всех непокорных поместили в лагерь для военнопленных в Мингечауре, где содержалось около 30 тысяч немцев. Все личные и ценные вещи, деньги у них отобрали. Новых пленных перевели на такой режим заключения, что смерть в сравнении с ним выглядела наградой. Уже через полгода некоторые из них не выдержали, согла­сились на предложенные им ранее условия. Но услышали в ответ: "Поздно..."

Всем заключенным предъявили стандартное обвинение по форме НППГ - нарушение правил перехода границы. Вскоре их погрузили в вагоны для перевозки скота и отправили в долгий путь. На двадцать вторые сутки поезд прибыл в Архангельскую область, где молодых иранцев, испытавших за время пути нечеловеческие муки голода, жесточайшие атаки холода, лишившихся за время пути половины своих товарищей, - вновь заключили в лагерь. В лагере 35-градусные морозы и непосильный физический труд окончательно сломили несо­стоявшихся офицеров-экстернов, которым удалось остаться в живых по дороге сюда: они стали гибнуть в лагерных бараках, на делянках лесоповала, от болезней, от истощения, от пуль конвоиров. Среди заключенных, рассказывал мне Пиригам Мамед, был его близкий друг Фитрат Хусейн, отца которого повесили в Иране во время гонений на демократов. У себя на родине Хусейн занимался вольной борьбой. Когда его поместили в лагерь, на могучем бицепсе его правой руки красовалась татуировка, изображавшая царя зверей. В лагере иранцы Оказались настолько истощены, что, по образному выражению Мамеда, "хвост у льва на руке Фитрата очутился в его собственной пасти". На исходе седьмого месяца в лагерь прибыла врачебная комиссия для обследования заключенных. Было решено депортировать иранцев на юг страны, чтобы не допустить их полного вымирания. Так вторая партия иранских эмигрантов, выпущенных в марте 1950 года из ста­линских лагерей, оказалась в Казахстане, там они жили в течение нескольких лет в условиях жесткого надзора спецкомендатуры. В 1955 году те, кто принял советское гражданство, были сняты со спецучета и получили свободу передвижения. Вот тогда многие иранцы перебра­лись в Киргизию. Об их количестве на территории республики сегодня статистика точных сведений не дает.

Прибывшие в Союз иранцы в большинстве своем были малограмот­ны... Основная масса иранцев традиционно занималась торговлей. Пожалуй, все фрунзенцы с ностальгической грустью вспоминали чай­хану, что располагалась напротив кинотеатра "Ала-Тоо" и где всегда можно было вкусно и дешево пообедать. Директором этой чайханы был иранец Ахмед Джамшиди, участник военных событий на озере Хасан, имевший ранения и награды. Судьба распорядилась так, что пока Ахмед с оружием в руках защищал восточные границы нашей страны, его родной брат Мамед-Али Джамшиди был безвинно осужден в 1937 году и провел десять лет за колючей проволокой Архангельских лагерей...

Сегодня редко встретишь иранцев, торгующих на рынке. После того, как перед иранцами открылись двери вузов, они стали учиться... Но среди иранцев почти не встретишь руководителей - это объясняется тем, что представителей моего народа не принимали в КПСС, а бес­партийных не делали руководителями. В своей основной массе иран­цы, прибывшие в Советский Союз, были атеистами - это явилось одной из причин, по которым они решались на эмиграцию. Однако нацио­нальные традиции мы отмечаем довольно широко, хотя редко кто из нас держит уразу - многодневный пост накануне курьян-байрама.

Время и неотвратимая ассимиляция делают свое дело: забывается язык, забываются обычаи. Но есть один день, в который все иранцы вспоминают, что они - иранцы: 21 марта, день весеннего равноденст­вия, Новруз байрам - Новый год... 22 марта немногочисленные потом­ки царя Дария и шаха Аббаса наносят визиты друг другу, чтобы посудачить за столом, узнать новости, рассказать о наболевшем. Впро­чем, на вопрос: "Существуют ли у вас какие-нибудь проблемы?" - всякий уважающий себя иранец ответит отрицательно: гордость не позволяет ему опуститься до громких жалоб...

Фрунзе, 1988

КУРДЫ