Пятый костер

Руар, обычно не большой любитель отвлеченных рассуждений и всяческих крайностей, берет у костра слово и неожиданно выступает с жесткой, но сравнительно хорошо формулированной речью о нынешнем положении дел. Во‑первых, начинает он, наша экспедиция плохо организована. Он говорит, что я хороший парень, но хотелось бы спросить, не слишком ли я о себе возомнил? Он замечал такое за мной еще в старших классах гимназии. Он говорит обо мне, что я был всегда славным и компанейским парнем. Отлично играл в баскетбол, хорош как нападающий и как защитник, но стратег из меня никакой.

– Мыслить масштабно тебе не дано, не в обиду будь сказано! Теория конькобежцев с самого начала была хлипкая, – продолжает Руар, – но я не хотел ничего говорить, раз уж меня пригласили поваром. Эта теория не стоит и пяти эре. Придумай‑ка что‑нибудь получше! – заявляет Руар. – А во‑вторых, мир катится к чертям собачьим.

Это, конечно, не новость, но Руар считает, что сейчас очень кстати об этом напомнить. На острове мы в каком‑то смысле находимся как бы за пределами остального мира, вне времени и пространства, мы тут одни. У всех у нас в голове такое представление, будто бы раньше все было лучше, но ведь ничто не доказывает, что это действительно так. Может, было лучше, а может, и нет. Вероятно, что‑то там было лучше. А что‑то и хуже, чем сейчас. Тосковать по прошлому – это болезнь. Мы думаем, что люди из Сопротивления во время войны были такие молодцы, что дальше некуда. Кто‑то, верно, и был, но многие с тех пор состарились и теперь заигрывают с неонацизмом. Они говорят, что отстояли нашу страну, а сегодня ее переполнили эмигранты, а мы словно ничего не замечаем. Надо, понимаете ли, беречь чистоту норвежской крови. Ну, совсем психи очумелые! Против чего же тогда все боролись во время войны? А еще говорят, что нужно прислушиваться к старшим! Смех да и только! Есть старики что надо, а есть дурачье. Не бывает ничего окончательного и абсолютно правильного, говорит Руар. На каждом шагу встретишь какую‑нибудь закавыку. А мы все равно оглядываемся назад, чтобы найти, на что опереться! Лучше уж смотреть вперед. Многое, что веками было для людей основополагающей истиной, за последний век отброшено за ненадобностью. Бог, например, и тональная музыка, и семья, и лошадь в качестве тяглового животного, и большая проза, и смирение, и умение пользоваться вещами дольше одного сезона. Все это пошатнулось. Особенно худо обстоит с тональной музыкой, считает Руар. И с лошадьми. Раньше ты, по крайней мере, мог быть уверенным, что музыка звучит в тон чему‑то, с чем ты можешь себя идентифицировать, а сегодня не обязательно так. И лошади используются только в коммерческих целях. Если мечтаешь в наше время о лошади, ты уже реакционер.

После столь бессвязной тирады мы примолкли и погрузились в задумчивость. В молчании сели за ужин, представляющий собой a hightech expedition meal.[34]Эвен покрошил себе в тарелку питательного печенья «Wheat Bix», чтобы заткнулся организм, громко требующий клетчатки.

Когда все наелись, Ким говорит:

– Представляете, как было бы здорово пойти сейчас в кино!

Ингве ловит его на слове. Вскочив, он зовет нас с собой. Светя себе карманными фонариками, мы направляемся к старой фабрике копры, от которой остался только скромный сарай. Ингве велит нам садиться, выключить фонарики и смотреть на самую темную стену.

– Какой фильм будем смотреть? – спрашивает Ингве.

Голос его зазвучал очень уверенно. Это говорит не какой‑то там физик‑дилетант! Это настоящий киношник, знаток материала, который все видел и знает все про фильмы и актеров, помнит даты и сюжеты.

– Я хочу посмотреть «Париж‑Техас», – заявляет Ким.

– Пожалуйста! – отвечает Ингве.

Он начинает с вводного слова, как раньше в различных отечественных и заграничных киноклубах. Он рассказывает о первых фильмах Вима Вендерса, творческом пути этого режиссера, объясняет, обрисовывает исторический контекст и лишь после этого, напевая чувствительную гитарную музыку Рая Кудера, комментирует то, что мы сейчас видим на экране. Пустынный пейзаж, засушливый, дикий и неприветливый. Идет человек. В голове у него все путается. Он оброс бородой. Мы не знаем, откуда он идет. Не знаем, кто он такой. Но вот он здесь перед нами. Идет. Громко звучит красивая музыка. Человек отбрасывает пустую фляжку из‑под воды. Он шагает и шагает. Наконец набредает на какую‑то хижину, на окраине цивилизованного мира. Ему нужно воды. История неторопливо разворачивается. Человек несколько лет считался пропавшим. У него есть сын. Где мать, они не знают.

Мы присутствуем на необыкновенном киносеансе. Ингве проводит нас по всему сюжету. Он помнит кадры, ракурсы съемки. Важнейшие реплики. Мы сидим тихо как мыши, когда Гарри Дин Стентон находит свою Настасью Кински, с которой он нехорошо обращался, когда они были вместе.

– I knew these people, – говорит Ингве. – These two people. They were in love… [35]

Мы так растрогались, что после окончания фильма нам было не до того, чтобы долго обмениваться впечатлениями. Мы залезли в спальные мешки. И даже не замечали комаров.

Снова ночь.

Все новые и новые ночи.