Рождение экспедиции 3 page

Мартин снова нервно озирается по сторонам и затем извлекает на свет свернутый в рулон лист чертежной бумаги, торчавший из его рюкзака. «Диплом еще не закончен», – говорит Мартин. Живя в городе, он никак не может завершить эту работу, из‑за девушек, которые преследуют его толпами. Столько праздников! Ему нужна спокойная обстановка. Работа будет завершена. И это дело его жизни.

Я рассматриваю лист. Он очень большой. Почти плакатного формата. На нем представлена таблица. Бросается в глаза сходство с периодической системой химических элементов. Мартин кивает: здесь изображена периодическая система девушек, объясняет он. Знай, мол, наших! Едва дав мне взглянуть на таблицу, он тотчас же свертывает лист в рулон и убирает обратно в рюкзак. Мартин рассчитывает, что, когда он доработает свою таблицу, у него начнут обрывать телефон рекламные конторы и агентства по охоте за мозгами, психологи и разные ученые, отечественные и заграничные. Он дорого продаст свое творение. Уж это точно! Чертовски дорого.

Я спрашиваю Мартина, есть ли у него братья и сестры. Он говорит, что у него несколько братьев, но он младший. «Самый младший?» – спрашиваю я, а мысленно уже вижу, как нас встречают на аэродроме с оркестром, когда мы вернемся с полными чемоданами открытий, и потребуется эскорт, чтобы оградить нас от натиска журналистов, а картографы тем временем уже принялись за работу, чтобы отметить Норвегию на карте мира, раз и навсегда.

– Самый‑самый младший, – говорит Мартин.

– Ты готов отправиться в Полинезию? – задаю я вопрос.

– Когда ехать? – спрашивает он.

Эрленд, Эвен и Мартин.

Итак, нас трое.

Английские чистокровные скакуны. Арабские кони. Ганноверские. Венгерские гидраны. Бельгийские арденнской породы. Липицкие.[7]Дёлефьелльские лошади.[8]Ева только ресницами моргает, слушая, как я рассказываю о породах, на которых мне доводилось ездить верхом. На диких лошадях я никогда не катался. Зато с домашними, или с Eccus caballus, как я зачастую их называю, у меня имеется некоторый опыт. «Люблю лошадей!» – говорю я, сам напуганный, что так рьяно взял с места в карьер. Я пытаюсь себя обуздать, но тщетно. «Впервые лошади появились в Северной Америке, – продолжаю я, но еще в древние времена перебрались в Азию, а оттуда расселились по Европе и Африке. Почему это произошло, никто точно не знает. Возможно, Америка уже тогда была слишком американизированной. В сентиментальном, коммерческом и напористом духе. В четвертичный период американские лошади вымерли. Такая жалость и безобразие! Но, к счастью, часть из них успела перебраться на другие континенты, где они стали размножаться и жили припеваючи. Я идентифицирую себя с лошадьми. Вот почему я так много езжу верхом».

С Евой дело стронулось с мертвой точки. Все идет как по маслу. В ее глазах я, похоже, идеальный мужчина. Значительно старше ее. С определенным жизненным опытом и так же увлеченный лошадьми, как она. Мы просто созданы друг для друга.

Вот мы и подошли к центру верховой езды, и я стараюсь создать впечатление, что часто бывал тут раньше. Дежурный по клубу смотрит на меня как на дурачка, но зря старается. Мы побродили по конюшне, выбирая себе лошадей. Тут у меня защипало в глазах и потек нос. Я то и дело отлучаюсь, чтобы за порогом высморкаться и глотнуть свежего воздуха. Вот выведем лошадей на свежий воздух, и станет, наверное, полегче. Еве я говорю, что немножко простудился, потому что катался недели две назад по пояс раздетый, а было холодновато, и Ева признается, что никогда еще не встречала такого заядлого лошадника, как я. Поганая штука аллергия! Она отдаляет меня от природы. Заставляет сторониться животных, с которыми я хотел бы дружить. Лошадей, собак, кошек и многих других. Очевидно, я носитель какого‑то поврежденного гена. Наверное, наши с Евой дети тоже будут аллергиками. Придется Еве подыскивать себе другое хобби, а я сделаю вид, будто отказ от верховой езды для меня большая жертва. Но не стоит опережать события.

Мы выбрали себе коней и оседлали. Я исподтишка подглядывал за Евой – она привычно выполняла эту работу, – и сам старался делать все так же. Она не заметила, что я никогда не проделывал этого раньше. Она – слепа. Любовь всегда слепа. Должно быть, она уже влюбилась.

И вот мы сели и поехали. Я кое‑как держусь, вспоминая свой двухчасовой опыт. До поры до времени. Но вот Ева пожелала пуститься в галоп. Таких вершин я еще не достигал под руководством моего деревенского наставника. Я, как обезьяна, повторяю ее движения, и вдруг моя лошадка припускает вскачь. Она черт знает как быстро скачет. К такому темпу я вообще не подготовлен. Тут я начинаю проклинать лошадей (an sich) [9]и четвертичный период за то, что он не покончил с этими чудовищами раз и навсегда. Впереди я слышу смех Евы. Беспричинный веселый девичий смех. Ей‑то хорошо радоваться! Она живет полной жизнью! А я вцепляюсь в коня изо всех сил. «Это же денежки смеются там, впереди», – говорю я себе мысленно. Сотни тысяч крон, я могу получить их и сделаться великим путешественником и ученым! Напрягая последние силы, я стараюсь смеяться так же звонко, как она. Так, чтобы она услышала и почувствовала нашу общность, ведь мы с ней вместе, мы – не разлей вода, какие бы трудности ни встретились на дороге! Я хохочу чудовищно неестественным смехом. Фальшивым смехом. Я думаю: вот цена, какую платишь, чтобы добиться успеха в этом мире! Я перегоняю Еву, смеясь небывало притворным смехом. Наклоняюсь пониже, чтобы проскочить под веткой. Еле‑еле проскакиваю, но теряю ритм. Наездник без ритма – вообще не наездник. Ева замечает это и смотрит ошеломленно. Навстречу еще ветка. Тут у меня уже нет ни единого шанса. Ветка бьет меня по плечу. Бумс! Я вываливаюсь из седла, а чертова лошадь несется дальше, устремившись куда‑то в чащу, и скрывается там. Носится и резвится. У нее, у дурехи, свое на уме! Что она вообще понимает! А я валяюсь на земле с полными штанами и стараюсь не встречаться взглядом с Евой. Она повернула назад и подъехала ко мне, слезла с лошади и склонилась надо мной с озабоченным видом.

Очень больно спину. В самом неудобном месте. Но я говорю, что это всего лишь легкий ушиб. Подумаешь, царапина! Ничего серьезного.

– Слушай, а сколько раз ты вообще ездил верхом? – спрашивает Ева.

Вот он – момент истины, нежданно‑негаданно.

– Ну, как бы это… – говорю я, смущенно улыбаясь.

– Ты так странно смеялся, – продолжает она. – Ты что, обманул меня?

Жестокий вопрос! Вся жизнь в один миг пробегает перед моими глазами. Я вижу себя ребенком. Юношей. Взрослым мужчиной. Взрослым? Нет! Куда мне до взрослого! Все, чего я не построил, маячит у меня перед глазами. Не построенные мною дома. Организации. И сама страна Норвегия.

Здесь покоится Эрленд, который не строил страну и вообще ни черта не построил. Мелодраматическим жестом я хватаюсь за Евину руку и испускаю дух, тихо и без драматического пафоса.

Очнувшись в больнице, я в первый миг испытываю облегчение, что живой, облегчение, что остался жив, несмотря ни на что, но затем оглядываюсь вокруг, чтобы посмотреть в лицо жестокой действительности. Рядом со мной сидят Ева и мои родители, и родители Евы. Меня мгновенно охватывает стыд, но, к счастью, эта волна быстро проходит. Это меня не сломит, думаю я. Это не сломит ни меня, ни мою экспедицию.

– Чего тебе вдруг взбрело залезть на лошадь? – спрашивает мой отец.

– Может быть, ты все‑таки не так много ездил верхом, как ты рассказываешь? – говорит Ева.

– Может, и нет, – соглашаюсь я.

Но тут же напоминаю им про Кристофера Рива, артиста, который сыграл супермена, а потом остался парализованным после падения с лошади в 1995 году. Он был опытным наездником. Иными словами, со всяким может случиться.

– Да, такое может случиться со всяким, – кивает Ева. – Но, может быть, все‑таки ты не так уж и часто ездил верхом, а?

– Да, – сознаюсь я. – Не так уж и часто.

Затем приходит доктор и говорит, что мне здорово повезло, я отделался только небольшим пролапсом. Пустяковым пролапсиком диска. Скорее всего, я уже через несколько дней смогу выйти из больницы.

– Ваше счастье, что у вас такой крепкий организм, – добавляет он перед тем, как уйти.

Глядя на доктора, кажется, что он даже несколько огорчен тем, что я так дешево отделался.

– Чертова лошадь! – говорю я.

А затем спрашиваю у Евы, согласна ли она выйти за меня замуж. Не верите? Действительно так вот прямо и спросил. Поступил как мужчина. «Ты согласна выйти за меня замуж?» – спрашиваю. Наверно, надо было сперва загадать, хотя бы на пуговицах, стоит ли сейчас спрашивать, но у меня вдруг появилось такое чувство – сейчас или никогда! Нападение – лучшая оборона! Ну и так далее.

Но Ева, как зачарованная, не хочет выходить за меня замуж.

– Ты что, чокнулся? – спрашивает она и выскакивает из палаты.

Я бы побежал вдогонку, но пролапсик не пускает, пришлось лежать и – куда денешься – встретиться глазами с моими родителями и Евиными родителями, они уже встали, чтобы уходить.

Сейчас или никогда! Я обращаюсь к Евиному отцу, директору, и спрашиваю, не найдется ли у него для меня несколько минут. Он неуверенно глянул, но, видно, почувствовал, что не может мне отказать, ведь я только что чудом избежал верной смерти. Я излагаю ему свою теорию и быстренько набрасываю в общих чертах картину экономической составляющей. Он улыбается. Ему понравилось, что я не испугался его и четко изложил обстоятельства. Он хочет пожать мне руку. Говорит, что побольше бы таких, как я! Не успел пережить одно приключение и уже полным ходом ведет подготовку к следующему! Он спрашивает меня, не потому ли я обратил внимание на Еву, и дает понять, что и сам, случалось, пользовался довольно грязными методами. Я говорю «да», именно поэтому я и обратил внимание на Еву. Но, кроме того, я вижу, что она очаровательна и у нее доброе сердце, и все такое.

– Правильно, – подтверждает директор. – Все так и есть.

И тут жена директора утаскивает его за собой из палаты. Она, видно, считает, что незачем углублять отношения с отвергнутым женихом, который только что схлопотал от их девятнадцатилетней дочери отказ. Но прежде чем убраться, директор мне подмигивает, оставляя мне тайную надежду, что скоро деньги потекут ко мне рекой.

Меня еще держат в больнице, и я живу тут настоящим барином. День‑деньской валяюсь в постели, пью соки и обзваниваю потенциальных спонсоров и разные бюро путешествий, справляясь о ценах и всем таком прочем. Телефон у меня рядом с кроватью. Устройство современного норвежского общества мне импонирует. Куда ни повернись, всюду телефоны. Житуха – лучше некуда.

Меня навещает Мартин. Он очень загорелся моей идеей, и ему удалось составить компьютерную модель оледенения Тихого океана. Он показывает мне выведенные на принтер картинки. Они смотрятся очень красиво. Лед на них голубой и прочный, совсем как в моей теории, а ветер устойчиво дует на запад. Мартин говорит, что собирается заложить в программу человека на коньках, чтобы посмотреть, куда его (или, разумеется, ее) примчит, если он отправится в путь с побережья Перу. Мартин высказывает предположение, что коньки могли быть и золотые. Ведь золота у них там до прихода испанцев было навалом, и ничего, кроме золота. Золотые коньки! Эта мысль мне понравилась. И мне понравилось, что Мартин развил мысль дальше самостоятельно. Он, вроде меня, самостоятельно решает проблемы. Работа у нас идет дружно. Экспедиция еще только на стадии подготовки, а мы уже так хорошо сработались. Теория насчет золота особенно хороша тем, что золото не ржавеет и с ним не происходит никаких негативных изменений. Золото – всегда золото, хоть вся земля опустей и не останься людей. Пускай оно даже сотни лет пролежит под водой. Нам остается только смотреть, что блеснет на дне моря. Это гораздо проще, чем отыскивать ржавые железяки.

Мартин уходит, и, оставшись один, я лежу и думаю, как будет выглядеть наше путешествие. На чем мы поедем? С этим вопросом я пока еще не определился. Идеальным вариантом было бы всем надеть коньки и отправиться на них через Тихий океан. В таком случае моя теория получила бы серьезное подтверждение. Но там нет льда, и придется выбрать какой‑то другой способ. Мы вполне могли бы, например, повторить подвиг Хейердала. Построить плот и отправиться тем же маршрутом. Но так мы только лишний раз подтвердили бы теорию Хейердала и притом попали бы туда, где среди коралловых рифов лежат золотые коньки. Третий вариант – отправиться прямиком в Полинезию на самолете, выбрать там остров и начать поиски золотых коньков. Все это надо обдумать и принять решение. В конце концов, я же руководитель экспедиции! Так что решение принимать мне, я должен показать себя лидером.

Я беру в больничной библиотеке книгу о великих географических открытиях. Решил почитать литературу по теме, чтобы быть на уровне предстоящей задачи. Наверняка мы будем попадать в конфликтные ситуации. Я должен буду разрешать эти конфликты, действуя твердо, но справедливо. Старинные мореплаватели, отправляясь в экспедицию, всегда имели при себе оружие. И применяли его в случае необходимости. Очевидно, самое наличие оружия как бы парализовывало волю экипажа. Как будто они понимали, что, если начнут бузить, на них найдутся пистолеты и мушкеты или что там еще было. Обзавестись, что ли, и мне пистолетом? Надо подумать. Но скорее всего, мое положение лидера основано на находчивости и психологических хитростях, а не на вооруженной силе. Одну подсказку по части психологических хитростей я нашел у капитана Кука:

«Вначале команда отказывалась употреблять в пищу кислую капусту, и тогда я применил метод, который безошибочно действует на матросов: велел каждый день подавать кислую капусту на офицерский стол, а офицерам было сказано всем, без исключения, есть это кушанье. Команде же было разрешено брать по своему желанию, кто сколько захочет, или совсем не брать капусты. Не прошло и недели после применения этого метода, как пришлось ввести ограничения и выдавать капусту порциями, ибо темперамент и наклонности моряков таковы, что какую бы им ни давали пищу и как бы она ни была полезна, они все равно будут отказываться и роптать против того, кто додумался ее предложить. Но как только они видят, что их начальники употребляют это с удовольствием, как и для них оно становится самым лучшим, что только есть на свете, а придумщик – отличным парнем».

Итак, если мои ребята откажутся есть кислую капусту, я буду знать, что мне делать. В нашем путешествии не будет цинги. Это, по крайней мере, точно. Ни у кого не будут выпадать зубы и ломаться ногти. Такого и в помине не будет. Посмотрев, что ем я, руководитель экспедиции, ребята наверняка захотят питаться тем же самым.

Egil the eggman, Egil the eggman, Egil the walrus. Kokokocho…

Навестить меня в больнице пришел мой старый знакомый Эгиль. Тот, что чуть было не купил поддельный «ролекс» во время нашего путешествия с «Интеррейлом». Знакомы мы с ним давно. У нас есть общие знакомые и кое‑какие общие интересы. Когда мы с ним учились в университете, мы вместе ходили в кафе и пили красное вино. Слушали на CD «битлов».

Едва завидев Эгиля, я тотчас же понял, что он тоже должен участвовать. Во‑первых, потому что он мне симпатичен. Нам весело вдвоем. Всегда было весело. Он славный парень. С хорошим чувством юмора, всегда понимает то, на что другой и внимания не обратит. Еще он – кладезь всяческих познаний. Возможно, не слишком любопытен, во всяком случае, не в традиционном понимании этого слова, когда человек до остолбенения поражается всему, с чем ни столкнется. Есть в нем, пожалуй, некоторое равнодушие, будто ему все наскучило. Зато какой он полиглот! Говорит на нескольких языках. Он также любитель хорошей литературы и искусства и даже уважает грамматику. Среди братьев и сестер он средний по старшинству. Иными словами, не новатор и революционер, но, с другой стороны, не проявляет слепой приверженности ко всему традиционному. Есть, правда, одно «но»: Эгиль не из тех, кто бредит жизнью на лоне природы и туристскими походами. Он отнюдь не турист. Он в основном любитель покурить за чашкой кофе и полежать на диване. Не знаю, как он справится с трудностями экспедиционной жизни.

Однако нам с Эгилем случалось вместе переживать драматические приключения. По крайней мере, близкие к драматическим. По разным поводам. Мне вспоминается, например, вышеупомянутое путешествие на «Интеррейле». Съехав в Рёдбю с парома, наш поезд надолго застрял в Путгардене. Мы, разумеется, выпили порядком пива, и мне надо было, во что бы то ни стало, срочно отлить, а ведь, пока поезд стоит, нельзя. Я отчаялся и пристроился отлить прямо в окно. Затея оказалась безнадежной. Верхнюю часть окна можно было немножко опустить вниз, но всего лишь на десять‑пятнадцать сантиметров, не больше. Мне пришлось встать на откидной столик, и тогда я достал до щели, упершись спиной в потолок. Мне нужно было время, чтобы управиться, а по перрону неустанно рыскали немецкие таможенники с автоматами. Я пустил струю прямо на перрон в надежде, что таможенники не заметят. И они таки не заметили. Впоследствии я никогда не гордился этим подвигом, но в драматизме моему приключению никак не откажешь. Если бы меня угораздило облить какого‑нибудь немецкого таможенника, тут бы такое началось! Не видать бы нам больше «Интеррейла» как своих ушей. Не знаю, может быть, мы бы как‑нибудь и пробились и убежали бы, отстреливаясь, по крышам вагонов, но, к счастью, до этого не дошло. Единственный след, который я тогда оставил после себя, была лужа мочи, да и ту вскорости смыло дождем. Слава богу, шел дождь.

В другой раз мы с Эгилем были на острове Хальмэйа – жемчужине в устье фьорда в фюльке Нур‑Трённелаг, там родина предков Эгиля, а сейчас не осталось жителей.

Мы приплыли на лодке с подвесным мотором, удили рыбу, смотрели на орлов и морских свиней, а затем причалили к острову, привязали лодку и пили вино, и смотрели телевизионную передачу с Олимпийских игр. Художественную гимнастику. На следующее утро лодки на месте не оказалось. Ночью подул ветер, и лодка сорвалась с привязи. Как видно, наше умение вязать узлы оказалось не на высоте. В середине дня, рассекая пенящиеся волны, приплыл кто‑то из родственников Эгиля, таща на буксире нашу лодку. Он наговорил много сочувственных слов, но дал нам понять, что считает нас городскими неумехами. На Тихом океане ни у кого из нас нет родичей. И никто не притащит нам лодку, если она отвяжется.

Я спрашиваю Эгиля, как, мол, идут дела, как жизнь молодая. Помотав головой, он отвечает, что никак. В том‑то и проблема! Если бы что‑то шло! А так: работа скучная, погода паршивая, девушки циничны. Хотелось бы уехать куда‑нибудь, где можно жить интересно, не прилагая усилий.

– Ничего, Эгиль! – говорю я, похлопав его по плечу. – Тебе приходилось провести зимнюю ночь под открытым небом?

Лежа в кровати, я еле дотягиваюсь рукой до его плеча. Со стороны это, наверное, выглядит довольно беспомощно, но, изловчившись, мне все‑таки удается дружески похлопать его ладонью. Легонько похлопать.

– Насчет зимних ночей я как‑то никогда не был любителем, – говорит Эгиль. – В зимнюю ночь я стараюсь держаться в помещении. Курить косячок и смотреть телевизор. Или читать. Когда не играю в «Расхитительницу гробниц».

– «Расхитительницу гробниц»?

Эгиль взахлеб принимается объяснять, что «Расхитительница гробниц» – это такая компьютерная игра. Самая интересная! Без партнера. Играешь совсем один. Очень длинная и запутанная, причем элегантно оформленная во всех отношениях: по звуковым эффектам, дизайну, движениям, окружающей обстановке. Ее трехмерный мир кажется ему гораздо привлекательнее, чем настоящий: Лара Крофт носится там по всему свету и расстреливает врагов, она прыгает, вскарабкивается на стены, плавает, подбирает нужные предметы и разгадывает тайны. И все это она совершает, как бы защищая добро, бескорыстно, бесстрашно и умело.

– Она?

– Что она?

– По твоим словам, это стрелок, взрывник, а между тем, мне показалось, что ты говоришь о женщине. Что‑то тут не сходится!

Эгиль принимается объяснять, что нынче как‑никак – конец двадцатого века, многое сейчас изменилось и усложнилось в обществе, и, если для меня такая неожиданность встретить в компьютерной игре героя женского пола, меня можно только пожалеть.

– И как же она выглядит? – спрашиваю я.

Эгиль понял, что я имею в виду.

– О'кей, – говорит он. – Нельзя сказать, чтобы совсем уж уродина. Между прочим, у нее большие, прямо‑таки неестественно большие груди, учитывая, какая у нее стройная фигура. Такой уж ее придумали дизайнеры игры. Создавая верхнюю часть туловища, они выбирали между большими, роскошными грудями или маленькими и, может быть, даже обвислыми сиськами. Должно быть, это нелегкая дилемма, и, наверное, они долго ломали голову, задачка – не знаешь, как и подступиться. Поди, у них уже и руки опустились, однако никуда не денешься, надо же принимать какое‑то решение, и тогда они махнули рукой – была не была! – и пририсовали ей действительно‑таки большие и роскошные груди.

Я слушаю и смотрю на Эгиля. Я и не знал, что он так увлекается компьютерными играми. Наверное, если бы он знал, что я собираюсь пригласить его в необыкновенную экспедицию, он бы не стал так об этом распространяться. У меня появились сомнения в отношении Эгиля. Вроде бы компьютерные игры – детская забава, не так ли? Кстати, о детях! Мне вдруг вспомнился один сомнительный эпизод из детства Эгиля. И самое интересное, у этой истории было две версии. Версия Эгиля. И версия его мамы.

Версия Эгиля:

«У меня был в гостях приятель. Мы забрались в подвал и там играли. Мама крикнула сверху, что пора обедать. Приятель остался внизу. Когда мы уже кончали обедать, приятель вылез из подвала и сказал, что ему пора домой. Ему тоже надо обедать. Когда я снова спустился в подвал, там разгорался пожар. Приятель поджег что‑то, а сам взял и смылся».

Мамина версия:

«Эгиль с товарищем были в подвале. Они играли со спичками. Подожгли там что‑то да так и оставили. Эгиль пришел обедать, а его товарищ убежал домой. Во время обеда мы вдруг почувствовали запах дыма, мы еле успели загасить пожар, пока он не разгорелся по‑настоящему».

И вот передо мной Эгиль. Славный парень во многих отношениях. Владеет языками, ну и все такое прочее. Но зимними ночами он забавляется компьютерными играми, а совершив преступление, тотчас же вытесняет его из памяти. Во всяком случае, так он поступал в детстве. Разумеется, если правильна версия его мамы. Наверняка этого знать нельзя, но, по всей видимости, так оно и было. Мы все склонны верить взрослым больше, чем детям. И потому, сознавая свою ответственность как лидера, я должен спросить себя: а годится ли Эгиль для моей экспедиции? Я обязан задать себе такой вопрос. Хоть это и больно.

Я спрашиваю Эгиля, какая у него была в школе успеваемость по О‑циклу.

– Да ничего вроде – твердый середнячок, – отвечает Эгиль.

– А как насчет вязания узлов? Освоил еще какие‑нибудь после того случая?

– Не‑а, – говорит Эгиль. – Ни одного! Но ведь в тот раз это ты привязывал лодку.

– Мне помнится иначе, – говорю я. – Я точно помню, что лодку привязывал ты. Я стоял рядом и наблюдал, как ты ее привязываешь.

– Нет, это я стоял рядом и наблюдал, как ты привязываешь лодку, – говорит Эгиль.

– А мне, как я уже сказал, помнится иначе, – стою я на своем.

– Это ты привязывал лодку, – повторяет Эгиль.

После ухода Эгиля пришел отец Евы. Расспросив, как мое здоровье, он говорит мне, что ни Ева, ни ее матушка не знают, что он здесь, и не должны знать о его посещении.

Костюм на нем, судя по виду, эксклюзивный, а пальто, похоже, из верблюжьей шерсти. Верблюжья шерсть сейчас считается высшим шиком, сказал он, когда я у него поинтересовался.

Он хочет поподробнее узнать о планах моей экспедиции, и я рассказываю ему все детально, не упустив упомянуть про ликующие толпы и оркестры, которые, судя по всему, уже выстроились в очередь в конце туннеля.

Он высказался, что звучит это замечательно. Лучше и быть не может.

Я сказал, что мне необходимы сотни две тысяч крон, и он ответил, что, на его взгляд, это немного.

– Тебе виднее, – согласился я.

Он загорелся. Он выписывает мне чек на двести пятьдесят тысяч. Я смотрю, как он проставляет сумму, сначала буквами, затем цифрами. Двойку, пятерку и четыре нолика. Ошибиться тут невозможно. Он вписывает мое имя в нужную графу, свое – в другую.

– Но пусть это останется между нами! – говорит отец Евы.

Ему не нужна слава. Он не ждет дивидендов. И никакой благодарности. Неужели он не хочет, чтобы его именем был назван новый химический элемент, который мы можем открыть?

– О чем ты говоришь?!

Химический элемент? Названный его именем? Ну, нет! Хорош бы он был после этого! Так что об этом – молчок, договоримся раз и навсегда! И он признается мне, что делает это ради меня, потому что я напомнил ему его самого, каким он был в молодости, когда сам был переполнен разными идеями.

– Я тоже был таким же, – говорит отец Евы.

Деньги для него ничего не значат. Денег у него и так хватает. Ему понравился мой, как он выразился, трюк с верховой ездой. Ты делаешь вид, что собираешься бежать налево, противник сбит с толку, а ты в это время кидаешься направо, оставшись один с мячом и один выходишь на вратаря. Он считает, это был великолепный маневр. Ловко, мол, я обыграл дочку! А что она попалась и села в лужу, он даже не упоминает.

– Я сожалею, что обманул Еву, – говорю я ему.

– Забудь об этом! – отвечает ее отец. – Она молода, перед ней столько возможностей. Парни выстраиваются в очередь. Потом еще лошади. Одним парнем или одной лошадью больше или меньше, подумаешь – велика важность!

– Во всяком случае, у нее доброе сердце.

– Еще бы! Конечно же, доброе.

Это сказал ее отец.

Затем приходит еще один доктор и говорит, что я могу отправляться домой. Я спрашиваю его, нельзя ли мне еще у них полежать и хотя бы дочитать книжку, но он не разрешает. Ты, дескать, здоров. А здоровым нечего лежать в больнице. Тут с этим строго. Приходится мне убираться.

Руар.

На радостях, что с финансированием дело утряслось, мы с Мартином и Эвеном идем в ресторан. Мы пьем за здоровье Евиного отца и закусываем отличным рыбным блюдом. Мартин уговаривает Эвена купить блокфлейту. Кто‑то из участников экспедиции должен же играть на каком‑нибудь инструменте! А Эвен вряд ли успел перезабыть то, чему его учили в школе. Ведь как‑никак он младше нас. Всего‑то и прошло восемь лет с тех пор, как он учился в начальной школе. Кроме того, у Эвена, в отличие от нас с Мартином, еще не сформировалась личность. В двадцать лет формирование личности не завершено, и человек еще может многому обучиться, его развитие может пойти в самых разных направлениях. В последние годы в жизни Мартина было столько всяких событий. Он пережил много такого, что как‑то отдалило его от таких вещей, как, например, игра на блокфлейте. Скорее уж на это еще способен Эвен. Это же вам не езда на велосипеде или плавание! Умение играть на флейте не сохраняется на всю жизнь. Его надо как‑то поддерживать. Я вижу, как Эвен силится придумать аргументы, чтобы оспорить утверждения Мартина. Из кухни является повар узнать, понравилось ли нам угощение, и посмотреть, в состоянии ли мы еще высказать разумное суждение. Вот какой ресторан мы выбрали! Ресторан, где повар выходит побеседовать с посетителями. Очевидно, у него есть на это время, заведение у него маленькое и эксклюзивное. Здесь готовят вкусно и дорого. Стряпать можно поменьше, а зарабатывать столько же, сколько можно выручить на более дешевых блюдах, обслуживая вдвое больше столиков. И тут я замечаю, ведь повар – это же Руар! Руар, с которым мы в средней школе учились в параллельных классах. Мы же с ним вместе играли в баскетбол! Но потом потеряли друг друга из виду. И вот он, оказывается, стал поваром. Вот как бывает, и ты сталкиваешься с этим на каждом шагу. Люди, которых ты знал, становятся кем‑то. Пока ты периодически к чему‑то стремишься, ждешь, что будет дальше, гадаешь, кем станешь, скачешь с места на место и не можешь вразумительно объяснить, в чем тут смысл, вдруг, бац, замечаешь, что прошло уже несколько лет. А за это время другие стали мастерами. Выучились какому‑то делу, успели набраться ценного опыта, и теперь за ними не угнаться. Все это мигом пронеслось у меня в голове.

Руар хорошо выглядит. Чуть раздался вширь, но выглядит хорошо.

– Хорошо выглядишь, Руар, – говорю я ему. – Раздался вширь, но, ничего не скажешь, выглядишь ты хорошо.

– Эрленд! – обрадовался он. – Неужели это ты!

– Кто ж еще! Я самый!

– Куда пропали твои волосы!

– Да вот пропали. Лысел‑лысел и облысел.

– Да уж, что и говорить! – соглашается Руар, перекатывая за щекой табак.

Руар уже давно жует табак. Еще со школы. Я, кажется, упоминал, что мы с ним играли в баскетбол. В гимнастическом зале во время большой перемены. Или во дворе, если погода хорошая. Как‑то на переменке Руар угостил меня жевательным табачком. Шведским жевательным табачком «Генерал». Табак свалил меня с ног. Все закружилось перед глазами и затошнило на первых же секундах. Помнится, я подумал, что Руар – это да, парень что надо, куда мне до него! Помню один случай перед магазином около школы. Руар и еще один парень обсуждали прошедшие выходные. Я только что вышел из магазина, где покупал пачку «Фокса». Это такие желтые сосательные карамельки, они быстро размягчаются и растворяются во рту, и тогда если плюнуть, то плевок получается желтый с белыми прожилками по краям, как будто белое и желтое в нем не хотят смешиваться. Должно быть, там действовала какая‑то сложная химия. Мы все время поглощали тогда разные продукты в этом роде, совершенно ни о чем не задумываясь. Они же всюду лежали, только руку протяни. Ну вот мы и покупали. На это у нас хватало денег, и они продавались именно в тех магазинах, куда мы часто заходили. Совсем недавно я готов был поклясться, что они исчезли из продажи. Я решил, что их больше не делают, они сошли со сцены, а потом гляжу, они опять появились. Та же самая желтая дрянь. И ничуть не хуже, чем тогда. «Фокс» тут, никуда он не делся. И не сомневайтесь!