У каждого своя цена

Лорен Вайсбергер

У каждого своя цена

Лорен Вайсбергер

У каждого своя цена

Ну и как это тебе – быть красавцем?

Д. Леннои и П. Маккартни. Детка, да ты богач (1967)

Промелькнувшую тень я заметила краем глаза, но могу поклясться, что коричневая тварь, стрелой метнувшаяся по старенькому деревянному полу, – таракан. И не просто таракан, а самое здоровенное и жирное насекомое, какое мне доводилось видеть. Едва не задев мою босую ступню, он шмыгнул под книжный шкаф. Меня затрясло, но я прибегла к чакральному дыханию, которое целую неделю изучала в коммуне хиппи вместе с родителями. После нескольких сосредоточенных вдохов на слово «я» и выдохов на слово «спокойна» сердце забилось ровнее, и через несколько минут я уже была в состоянии предпринять необходимые меры.

Прежде всего, я вытащила Миллингтон, съежившуюся от страха, из ее убежища под диваном. Затем торопливо натянула кожаные ботфорты, распахнула входную дверь в надежде, что таракан выбежит сам, и принялась орошать все открытые поверхности крошечной двухкомнатной квартирки супермощным средством против насекомых подпольного производства. Надавив на кнопку, словно на спусковой крючок боевого автомата, я остервенело брызгала и брызгала жидкостью с едким запахом…

Через полчаса зазвонил телефон. На определителе высветился номер Пенелопы. Первой мыслью было не отвечать, но я тут же сообразила, что у меня появился шанс сбежать от таракана. Если, несмотря на дезинсекцию, страшилище выживет и снова примется кружить по гостиной, сбегу к Пенелопе или дяде Уиллу. Не зная планов дяди на вечер, я благоразумно не стала портить отношения и сняла трубку.

– Пен, на меня напал самый крупный таракан в Манхэттене. Что делать? – выпалила я в трубку.

– Бетт, у меня новость! – оглушила меня подруга, не обратив внимания на панику в моем голосе.

– Важнее, чем заражение паразитами?

– Эвери только что сделал мне предложение! – прокричала Пенелопа. – Мы обручились!

Проклятие… Всего два простых слова могут сделать счастливым одного человека и несчастным другого. К счастью, внутренний автопилот напомнил, что, мягко говоря, неуместно озвучивать мысли вроде: «Он тебя не стоит, Пен. С виду взрослый парень, в душе – избалованный щенок, не брезгующий выпивкой и наркотиками. Знает, что в подметки тебе не годится, и спешит надеть кольцо на палец, пока ты сама этого не поняла. Выйдешь за него замуж, через несколько лет Эвери бросит тебя ради молодой и горячей версии самого себя, а ты останешься с разбитым сердцем, и жизнь твоя будет сломана. Не делай этого! Не делай этого! Не делай этого!»

– Божжже мой! – завопила я с восторгом. – Поздравляю! Я так рада, ну так рада за вас обоих!

– О, Бетт, я знала, что ты обрадуешься. Едва могу говорить от волнения, все произошло так быстро!

«Это, по‑твоему, быстро? – хмыкнула я. – Тоже мне неожиданность! Ты встречаешься с Эвери с девятнадцати лет, вы восемь лет вместе. Остается надеяться, на „мальчишнике“ в Вегасе он не подцепит герпес».

– Ну, рассказывай. Когда? Как? Какое кольцо? – заторопилась я, довольно правдоподобно играя роль лучшей подруги.

– Я не могу долго говорить, мы в «Плазе». Помнишь, Эвери настаивал, что заберет меня сегодня с работы? – Не дождавшись моего ответа, Пенелопа продолжала: – Приехал на своей машине, объяснил, что не нашел такси. Оказалось, его родители ждут нас на ужин, а до их дома ехать десять минут. Конечно, я немного рассердилась – Эвери даже не спросил, хочу ли я пойти к ним ужинать. Днем он говорил, что заказал места в «Пер се»[1], а ты знаешь, как туда трудно попасть. Пьем мы аперитивы в библиотеке, и тут входят наши родители. Не успела я понять, что к чему, как Эвери опустился передо мной на колено.

– В присутствии родителей? Так он сделал тебе предложение при свидетелях? – В моем голосе прозвучал ужас, но я ничего не могла с собой поделать.

– Ну, вряд ли их можно назвать свидетелями, Бетт, это же наши родители. Эвери говорил такие чудесные слова о том, что мы бы никогда не встретились, если бы не папа с мамой, так что мы друг друга поняли. Да, и знаешь что? Эвери подарил мне два кольца!

– Как – два?

– Представляешь? В знак помолвки – старинное платиновое с безупречным круглым бриллиантом в шесть каратов, принадлежавшее когда‑то его прапрабабушке и переходившее в семье из поколения в поколение, и очень милое трехкаратное колечко багетной огранки, гораздо более практичное.

– Что значит практичное?

– Ну, нельзя же, в самом деле, ходить по Нью‑Йорку с шестикаратным булыжником на пальце. Мне идея показалась остроумной.

– Это два‑то кольца?

– Бетт, не отвлекайся. Оттуда мы поехали в «Таверну Грэмерси», где отец отключил сотовый на все время ужина и произнес довольно милый тост, потом в Центральный парк кататься в повозках, а сейчас находимся в номере в «Плазе». Я просто не могла не позвонить и не рассказать обо всем!

Надо же, какие изменения! Пенелопа, которая еще недавно считала покупку обручальных колец пустяком – дескать, они все равно одинаковые, – а три месяца назад при известии, что наша подруга по университету[2]обручилась в ковбойском фургончике, назвала это пошлейшей вещью на свете! А теперь она сделала первый шаг на пути превращения в Cтэнфордскую невесту[3]. Может, я брюзга? Мне‑то не удалось приблизиться к обручению, ближе регулярного чтения рубрики брачных объявлений в воскресной «Нью‑Йорк тайме», больше известной как «Спортивная страничка одиноких девушек». Но это к делу не относится.

– Как я за тебя рада! Не терпится узнать подробности, но у тебя такой плотный график… Заканчивай болтать, ступай делать своего жениха счастливейшим из смертных. Жених, надо же… Чудно звучит…

– О, ему как раз позвонили с работы. Я уже устала повторять, чтобы закруглялся, – повысила голос Пенелопа, чтобы услышал Эвери, – но он никак не наговорится. Как ты провела вечер?

– А‑а, еще одна выдающаяся пятница. Мы с Миллингтон прогулялись вдоль реки. Какая‑то старушенция угостила ее печеньем, и Милли была на седьмом небе. Затем я вернулась домой и посмотрела, как швейцар убивает самое огромное насекомое в Западном полушарии. На ужин собиралась заказать вьетнамской еды, но вспомнила о соседе‑вьетнамце, которого арестовали за то, что приготовил и съел собаку, и решила ограничиться разогретым рисом с бобами и окаменелой пастилой «Твиззлерс». Надеюсь, я не смахиваю на тетку из рекламного ролика о диете для похудания?

Пенелопа рассмеялась, не находя слов утешения. В трубке послышался писк, означавший, что ей звонят по второй линии.

– О, это Майкл. Нужно ему рассказать. Не возражаешь, если я подключу его к нам? – спросила подруга.

– Нет, конечно. С удовольствием послушаю его реакцию.

Будет, с кем поскорбеть о событии, когда Пенелопа отключится: Майкл тоже терпеть не может Эвери.

Щелчок, короткая пауза, новый щелчок.

– Все здесь? – Пенелопа взвизгнула, что ей совершенно не свойственно. – Майкл? Бетт? Вы оба меня слышите?

Раньше Майкл, я и Пенелопа работали в «Ю‑Би‑Эс»[4], но с тех пор, как он стал исполнительным директором (кстати, Майкл самый молодой из нас), мы видим его гораздо реже.

– Привет, девчонки, – послышался усталый голос Майкла.

– Майкл, знаешь что?! Я обручилась!

После небольшой паузы (как и я, Майкл не был приятно поражен), прозвучал правдоподобный энтузиазм, который он сыграл гораздо лучше меня.

– Пен, потрясающе! – заорал Майкл в телефон.

Я мысленно взяла на заметку, что громкость голоса не может компенсировать недостаток искренней радости.

– Спасибо! – откликнулась Пенелопа. – Я знала, что вы с Бетт за меня обрадуетесь. Все произошло несколько часов назад, эмоции захлестывают…

– Ну, это точно надо отпраздновать, – громко заявил Майкл. – «Черная дверь», мы втроем и много‑много порций чего‑нибудь крепкого и дешевого.

– Согласна, – подхватила я, радуясь возможности подбросить свои три гроша. – Непременно отметим.

–Дорогой! – произнесла Пенелопа, отвернувшись от трубки и оставив без внимания наши планы напиться. – Ребята, Эвери закончил говорить по телефону и тянет у меня трубку за шнур. Эвери, перестань! Мне надо бежать, созвонимся позже. Бетт, увидимся завтра на работе. Всего вам самого‑самого!

В трубке послышался щелчок. Майкл спросил:

– Ты слушаешь?

– Конечно. Ты мне позвонишь или я тебе? – Мы давно усвоили, что нельзя полностью полагаться на то, что третья линия отключена, и всегда предусмотрительно перезванивали по новой, чтобы всласть перемыть косточки товарищу, отключившемуся первым.

В трубке послышался искаженный интеркомом голос, и Майкл вздохнул:

– Проклятие, меня срочно вызывают. Не смогу сейчас говорить. Мы можем созвониться завтра?

– Конечно. Передай от меня привет Мегу. И вот еще что, Майкл, пожалуйста, не обручайся в ближайшее время. Этого мне уже не пережить.

Он засмеялся и, судя по шорохам, выключил бипер, который неистовствовал рядом с телефоном.

– Об этом можешь не волноваться. Поговорим завтра. Кстати, Бетт, выше нос! Пусть Эвери один из худших парней, но Пенелопа на седьмом небе от счастья, а это главное, верно?

Повесив трубку, я несколько минут, не отрываясь, смотрела на телефон, потом с трудом протиснулась в окно в тщетной попытке полюбоваться успокаивающим пейзажем с рекой.

Квартиру нельзя назвать просторной, но, к счастью, она принадлежит только мне. С тех пор, как Кэмерон съехал – два года назад, – я живу одна. И хотя комната длинная и такая узкая, что, если вытянуть ноги, упрешься в противоположную стену, дом расположен в Мюррей‑Хилл, дощатый пол покоробился, а территорию заполонили тараканы, – важно, что я сама себе хозяйка в собственной отдельной квартире.

В многоэтажном бетонном монстре, расположенном на пересечении Тридцать четвертой и Первой авеню (этакий бегемот с флигелями), обитает самая разношерстная публика: участник молодежной рок‑группы, профессиональный игрок в сквош, второразрядная порнозвезда с постоянной клиентурой, соседка, раньше что‑то значившая в реальном мире и молодежном объединении с одноименным названием, бывший средний американец и сотни, тысячи недавних выпускников университета, еще не отвыкших от жизни в общежитии. Из окна открывается панорама Ист‑Ривер, если понятие «панорама реки» подразумевает строительный кран, пару мусорных баков, стену соседнего дома с множеством окон и кусочек реки шириной примерно три дюйма, который удавалось разглядеть вследствие непостижимого эффекта пространственных искажений. Вся эта роскошь принадлежала мне за ежемесячную квартплату, равную ренте пригородного дома на одну семью с четырьмя спальнями и двумя с половиной ванными.[5].

Ворочаясь на диване, я обдумывала, как отнестись к свалившейся мне на голову новости. Вроде бы мне удалось изобразить восторг, ну а то, что не настоящий экстаз, так Пенелопа знает – я не из экстатических натур. Я даже спросила о кольце, вернее кольцах, и заверила, что очень рада за подругу. Конечно, я не смогла произнести что‑нибудь неподдельно сердечное и значительное, но у Пенелопы голова кружилась от радости, она, скорее всего ничего не заметила. Итог: исполнение на твердую четверку с плюсом.

Отдышавшись, я выкурила сигарету, и меня немного отпустило. Я старалась убедить себя, что причина дурного настроения в том, что Пенелопа собралась замуж за засранца, а не в глубокой зависти, ведь у нее есть жених, а у меня не предвидится.

Убедить себя не получалось. После ухода Кэмерона прошло два года, и хотя я прошла обычный круг свиданий «вслепую» – за бокалом вина и реже с полноценным ужином, за двадцать четыре месяца мне не встретился ни один мало‑мальски привлекательный парень. Я решила, что проблема не во мне, и заставила Пенелопу это подтвердить, но теперь серьезно сомневалась в правомочности такого заявления.

Я прикурила вторую сигарету от окурка первой, не обращая внимания на неодобрительный взгляд Миллингтон. Отвращение к себе опустилось на плечи, словно привычное одеяло. Ну почему, черт побери, не выразить искреннюю, неподдельную радость в один из лучших дней в жизни подруги? Каким неискренним и ненадежным должен быть человек, втайне надеющийся, что новость о чужой помолвке окажется недоразумением? Как можно не суметь правдоподобно изобразить восторг по поводу новости об обручении лишь по той причине, что ты сама вот‑вот попадешь в официальную категорию «завистниц»?

Сняв трубку, я набрала номер телефона дяди Уилла в надежде получить хоть какое‑нибудь подтверждение, что я не совсем пропащая. Будучи очень эмоциональным и острым на язык, Уилл, тем не менее, всегда терпеливо поддерживал меня. Дядя отозвался с едва уловимой медлительностью, вызванной джином с тоником. Я поведала Уиллу сокращенную и оттого менее болезненную историю чудовищного предательства Пенелопы.

– Ты, кажется, чувствуешь себя виноватой, потому что Пенелопа счастлива, а ты не очень рада за подругу.

– Вот именно.

– Что ж, дорогая, могло быть хуже. По крайней мере, несчастье Пенелопы не наполняет тебя восторгом и удовлетворением.

– Что?

–Schadenfreude[6]. Ты же не извлекаешь эмоционального наслаждения или другой выгоды из ее несчастья?

– Пенелопа не несчастна, она в эйфории. Это я несчастна.

– Ты так считаешь? Знаешь, тебе не так уж и плохо. Ты, дорогая, хотя бы не собираешься замуж за паршивого испорченного сопляка, чьи природные таланты исчерпываются умением проматывать денежки родителей и выкуривать марихуану тоннами. Я прав?

– Да, конечно. Просто у меня ощущение, что все резко изменилось. Пенелопа – моя жизнь. И вдруг она выходит замуж… Я знала, рано или поздно это случится, но не думала, что так скоро.

– Как тебе известно, брак – это буржуазный предрассудок, Бетт.

Память услужливо подсунула воспоминание о традиционных воскресных бранчах: Уилл, Саймон, ресторан «Эссекс», я и раздел «Стиль» в «Санди таймс», особенно «Спортивная страничка одиноких девушек». Не один год во время бранчей мы разбирали венчания по косточкам, всякий раз заканчивая сеанс злорадным хихиканьем, ибо творчески читали между строк.

Уилл между тем продолжал:

– Почему, черт побери, все вы так стремитесь завязать длительные отношения и тем самым выхолостить индивидуальность человека? Посмотри на меня: шестьдесят шесть лет, никогда не был женат и абсолютно счастлив.

– Ты гей, Уилл. Да и не в этом дело: ты, между прочим, носишь кольцо на безымянном пальце!

– Значит, ты считаешь, я женился бы на Саймоне, если б мог? Однополые браки, как в Сан‑Франциско, не моя стихия. Не в этой жизни.

– Вы с Саймоном жили вместе еще до моего рождения. Ты осознаешь, что вы фактически супруги?

– Ответ отрицательный, детка. Каждый из нас волен уйти в любой момент, без утомительных юридических или эмоциональных сложностей, потому‑то мы и остаемся вместе. Но довольно об этом: я не открою тебе ничего нового. Расскажи лучше, какое у Пенелопы кольцо.

Хрустя остатками «твиззлерс», я описала кольца до мельчайших деталей. Дядя с удовольствием вникал в подробности. Затем я незаметно заснула на диване и проспала до трех утра, когда Миллингтон тявканьем заявила о своем желании спать в настоящей постели. Прихватив малышку, я поплелась в спальню, улеглась и накрыла голову подушкой, снова и снова убеждая себя, что все не так уж плохо. «Это еще не катастрофа, – повторяла я. – Не катастрофа… не катастрофа…»

Мне, как всегда, «повезло». Празднование помолвки Пенелопа наметила на четверг – раз и навсегда установленный день ужина с дядей Уиллом и Саймоном. Ни одну из встреч отменить невозможно. Я стояла перед своей безобразной, послевоенной постройки, уходящей в небо многоэтажкой в Мюррей‑Хилл, отчаянно пытаясь поймать машину, чтобы добраться до огромной дядиной двухуровневой квартиры на западе Центрального парка. Не час пик, не Рождество, не пересменка и не новый потоп, но поймать такси невозможно.

Минут двадцать я свистела, орала, подпрыгивала на месте как умалишенная, пока, наконец, какой‑то автомобиль не притормозил у обочины. В ответ на просьбу довезти в жилой квартал таксист буркнул: «Слишком плотное движение», – и машина тут же с визгом сорвалась с места и исчезла. Добравшись, в конце концов, куда надо, я оставила водителю в знак благодарности чаевые в половину стоимости поездки.

– Привет, Беттина, что‑то у тебя несчастный вид. Все в порядке? – Джордж, старенький швейцар, знавший меня с детства, упорно произносил имечко, которое родители в свое время выбрали не иначе, как в состоянии помрачения ума. Я настаивала, чтобы люди называли меня Бетт, и большинство так и делали. Лишь родители и швейцар в доме Уилла (старый добряк, которому все сходило с рук) продолжали называть меня полным именем.

– Как обычно, ловила такси, Джордж, – вздохнула я, чмокнув его в щеку. – Как день прошел?

– Не хуже, чем у денди, в точности как всегда, – отозвался Джордж без намека на сарказм. – Утром несколько минут видел солнце и счастлив до сих пор.

Меня чуть не стошнило, но я вспомнила, что Джорджу никогда не приходилось иметь дело с девизами дня.

– Бетт! – услышала я голос Саймона из комнаты доставки корреспонденции, хитро спрятанной в коридоре. – Это ты, Бетти?

– Са‑аймо‑он, – пропела я, обрадовавшись впервые за несколько дней. – О, Са‑а‑а‑а‑аймо‑о‑о‑о‑о‑он. – Я не стала говорить, что мне придется уйти, не дождавшись ужина.

Саймон вышел из почтовой комнаты в белых теннисных шортах, с сумкой в виде ракетки, закинутой за широкую спину, и обнял меня так крепко, как ни один мужчина традиционной ориентации никогда не делал.

Пропустить ужин у дяди было кощунством: помимо отличного времяпрепровождения, в четверг я получала большую часть мужского внимания, выпадавшего на мою долю за неделю, не считая бранчей.

Каждое воскресенье я сопровождала Уилла, правившего бал, простите, бранч, в «Эссекс», на что сбегались смотреть представители масс‑медиа и индустрии развлечений. Уилл славился сердечностью, юмором, радикальными политическими взглядами и стойкой ненавистью к картофелю. Жареное мясо с картошкой, картофель по‑домашнему, жареный картофель по‑французски, хорошо пропеченный картофель, картофель, запеченный в сыре или сухарях, картофель лионез – все было предано анафеме. Уилл придерживался диеты Аткинса[7]еще до того, как Аткинс вошел в моду, и если он не ел картофель, то картофеля не ел никто.

За тридцать лет совместной жизни Уилл и Саймон выработали ряд ритуалов. Они проводили отпуск только в четырех местах: Сен‑Барте[8](хотя с недавних пор Уилл стал жаловаться, что Сен‑Барте слишком «офранцузился»), Палм‑Спрингс[9], Бриджхэмптон[10], а в выходные иногда – Ки‑Уэст[11].

Джин с тоником они признавали только из бокалов фирмы «Розенталь»[12], каждый понедельник с семи до одиннадцати вечера проводили в ресторане «У Элейн» и каждый год устраивали рождественскую вечеринку, причем один надевал зеленую кашемировую водолазку, а другой – красную.

Уилл – ростом шесть футов три дюйма, с коротко стриженными серебристыми волосами, предпочитал свитера с замшевыми заплатами на локтях. Саймон – гибкий, мускулистый, ростом едва пять футов девять дюймов, с головы до ног одевался в лен независимо от времени года. «У геев, – говорил он, – карт‑бланш презирать условности моды. Мы заслужили это право». Даже сейчас, только что с теннисного корта, он щеголял в белом льняном анораке.

– Как дела, красавица? Проходи, проходи, Уилл небось уже гадает, куда мы с тобой запропастились. А еще я знаю, новая девушка приготовила на ужин что‑то фантастическое, – с безукоризненными манерами, Саймон снял с моего плеча туго набитую сумку, придержал дверцу лифта и нажал на кнопку.

– Как игра? – спросила я, удивляясь, почему у шестидесятишестилетнего мужика фигура лучше, чем у молодого парня.

– О, ну ты же знаешь, как это бывает; старики носятся по корту за мячом, который им нипочем не отбить, и притворяются, что выполняют подачу не хуже Роддика[13]. Зрелище жалкое, но забавное.

Дверь в квартиру была приоткрыта, и оттуда доносилась перебранка Уилла с телевизором. В прошлом Уилл первым сообщал широкой аудитории сенсационные новости: о рецидиве у Лайзы Миннелли, об амурах РФК[14]и прыжке Патти Хёрст[15]от рядовой «богатенькой дочки» до культовой фигуры.

В политику от гламурных событий его толкнула «аморальность» демократов, дядя называл это «клинчем Клинтона». Сейчас, спустя несколько десятилетий, Уилл «подсел» на новости с политическим уклоном, слегка смахивающим на убеждения Аттилы, предводителя гуннов.

Гомосексуалист и праворадикал, Уилл, пожалуй, был единственным автором колонки о светской жизни и развлечениях, проживающим на Манхэттенском Вест‑Сайде. Он не желал писать о развлечениях и светском обществе. Из двух телевизоров в дядином кабинете большой был всегда настроен на «Фокс ньюс».

– Наконец‑то, – любил повторять дядюшка, – канал для моих единомышленников.

Саймон всякий раз возражал:

– Ну, еще бы, на Вест‑Сайде пруд пруди геев с ультрарадикальными взглядами, пишущих в рубрику о сфере развлечений и светской тусовке, правда?

Телевизор поменьше дядя переключал с Си‑Эн‑Эн на Главные новости Си‑Эн‑Эн, Си‑СПЭН[16]и Эм‑Эс‑Эн‑Би‑Эс[17], которых Уилл именовал «разжигателями заговора либералов». Над этим телевизором висел написанный от руки плакат: «Знай своего врага».

По каналу Си‑Эн‑Эн Билл Хеммер интервьюировал Фрэнка Рича[18]по поводу освещения недавних выборов в средствах массовой информации.

– Билл Хеммер – трусливый слюнтяй, манную кашку ему кушать! – прорычал Уилл, отставляя хрустальный бокал, и запустил в телевизор бельгийской туфлей.

– Привет, Уилл. – Я поставила сумку у стола.

– Из всех людей, достаточно подкованных для обсуждения политики страны, способных дать объяснения или подкинуть интересную мысль о том, как средства массовой информации повлияли или не повлияли на последние выборы, эти идиоты выбрали для интервью кого‑то из «Нью‑Йорк таймс»! Вся их стряпня воняет хуже, чем несвежий бифштекс! А я должен сидеть и выслушивать их мнение?

– Отчего же, дядя Уилл, телевизор можно выключить. – Я подавила улыбку, когда дядя и не подумал отвести взгляд от экрана.

Мысленно я прикинула, через сколько минут дядя назовет «Нью‑Йорк таймс» советскими «Известиями» или припомнит скандал с Джейсоном Блэром[19]как еще одно доказательство того, что посредственная газетенка процветает, а заговор против честных трудолюбивых американцев набирает силу.

– Что, и пропустить упорное желание мистера Билла Хеммера скрыть упорное желание мистера Фрэнка Рича обойти тему, которую они, черт побери, обсуждают? Кроме шуток, Бетт, не забывай, что это именно та газета, где репортеры попросту выдумывают сюжеты, когда «горят» сроки сдачи статьи. – Дядя отпил глоток из бокала и с двух пультов одновременно выключил телевизоры, уложившись сегодня с обвинительной речью в пятнадцать секунд. Рекорд.

– Хватит на сегодня вздора. – Уилл обнял и чмокнул меня в щеку. – Выглядишь прекрасно, деточка, как всегда. Но неужели ты помрешь, надев на работу платье вместо бесформенного костюма?

Он довольно неуклюже перешел ко второй излюбленной теме – обсуждению моего образа жизни. Дядя Уилл на девять лет старше моей матери. Оба клянутся, что родились от одних родителей, но постичь эту игру природы решительно невозможно. Мать пришла в ужас, когда я нашла себе «корпоративную должность», где форма одежды и отдаленно не напоминала широкие балахоны и парусиновые тапочки на веревочной подошве, тогда как дядя считает проявлением трансвестизма постоянное ношение делового костюма вместо сногсшибательного платья от Валентино и прелестных босоножек с ремешками от Лубутена[20].

– Так принято в инвестиционных банках, чтоб ты знал.

– Уже догадался. Никогда не думал, что ты ввяжешься в банковское дело.

Ну, вот опять.

– Почему ты так негативно настроен? Твои единомышленники просто обожают капитализм, – поддразнила я. – Республиканцы, конечно, не геи.

Дядя пристально посмотрел на меня с дивана.

– Метко. Очень метко. Я ничего не имею против банков, детка, и тебе это известно. Прекрасная респектабельная карьера. Предпочитаю видеть тебя банковским клерком, чем за какой‑нибудь кретинской работенкой типа «хиппи‑диппи‑спасем‑мир», которую стали бы рекомендовать твои родители. Но ты слишком молода, чтобы похоронить себя в унылых стенах. Ты должна веселиться, знакомиться с новыми людьми, наслаждаться молодостью, свободой от брачных уз и Нью‑Йорком, а не сидеть безвылазно в банковском отделении частных вкладов. Чем бы ты хотела заниматься?

Дядя частенько задавал этот вопрос, и я еще ни разу не придумала достойного или хотя бы сносного ответа. Одно время, еще учась в школе, я собиралась вступить в «Корпус мира». Кроме шуток! Родители искренне полагали, что это естественный шаг после получения аттестата. Я и не подозревала, что у меня есть выбор, – отец и мать говорили о «Корпусе мира» как о необходимой двухлетней подготовке практически к любой профессии. Но я поступила в Эмори[21]и познакомилась с Пенелопой. Принадлежа к двум абсолютно разным мирам, мы в лучших традициях избитых сюжетов немедленно полюбили друг друга. Пенелопе нравилось, что я не могла перечислить по памяти все частные школы Манхэттена и понятия не имела о Винограднике Марты[22], а мне, естественно, пришлось по душе, что она все это знает.

В рождественские каникулы мы были неразлучны, и в конце первого года обучения я рассталась с любимыми футболками «с мертвецами»[23], с удовольствием ходила на баскетбольные матчи и вечеринки с пивом, вступила в футбольную лигу, где числились и парни, и девушки, и общалась с людьми, которые не заплетали волосы в дреды, а приняв ванну, не использовали оставшуюся воду для чего‑нибудь еще и не душились маслом пачулей.

Я не стала в классе выскочкой, которая всегда немного иначе «пахнет» и слишком много знает о Редвудсе[24].

Носила джинсы‑футболки как другие (не озаботившись проверить, соблюдаются ли права рабочих, которые их пошили), ела гамбургеры, пила пиво и великолепно себя чувствовала.

Четыре года у меня была компания друзей со схожими взглядами, временами – бойфренд, и никто из них не был связан с «Корпусом мира». Поэтому, когда в студгородке появились представители крупных корпораций, козырявшие большими зарплатами, подписывая бонусы, и предлагавшие оплатить перелет в Нью‑Йорк на собеседование, я заинтересовалась их предложением. Почти все мои школьные друзья нашли аналогичную работу, ибо вплотную столкнулись с вопросом, как в двадцать два года оплачивать квартиру на Манхэттене.

Непостижимо, как быстро пролетело время… Целых пять лет канули в черную дыру обучающих программ, квартальных отчетов и годовых бонусов, едва оставляя время осознать, как я ненавижу то, чем занимаюсь с утра до вечера. И не утешало даже то, что я неплохой специалист. Уилл изрек, что племянница живет неправильно, интуитивно это почувствовал, но я была слишком ленива и труслива, чтобы все бросить и начать жизнь сначала.

– Чем я хочу заниматься? Как, черт побери, мне отвечать на такой вопрос? – поинтересовалась я.

– А как ты можешь не ответить? Если в ближайшее время не изменишь свою жизнь, однажды утром проснешься сорокалетней вице‑президентшей банка – и путь назад отрезан. В банковском деле ничего плохого нет, просто это не для тебя. Ты должна общаться с людьми. Должна хоть иногда смеяться. Ты должна писать. И конечно, одеваться получше.

Я не стала говорить дяде, что подумываю о работе в благотворительной организации: чего доброго, пустится в рассуждения о провале своей кампании по антипромыванию мозгов и отрыванию племянницы от родителей и весь вечер просидит за столом мрачнее тучи. Черт меня однажды дернул заикнуться о намерении сходить на собеседование в Международную федерацию планирования семьи. Дядя тогда съязвил, что эта невероятно благородная идея вернет меня в мир, как он выразился, Великих Немытых.

Беседа проходила как обычно: сначала обсудили мою несуществующую личную жизнь («Дорогая, ты слишком молода и слишком красива, чтобы работа стала твоей единственной любовью»), затем я выслушала стенания Уилла насчет последнего выпуска газетной колонки («Моя ли вина, что Манхэттен стал настолько необразованным, что люди не желают больше слышать правду об избранных ими чиновниках?»). Коснувшись моего давно забытого политического активизма, мы вновь вернулись к теме всех времен – жалкому состоянию моего гардероба («Мешковатые брюки – неудачный наряд для свидания, дорогая»).

Не успел дядя начать небольшое эссе о выгодных перспективах предприятия «Каждой женщине – по костюму от „Шанель“», как в дверь постучала горничная сказать, что обед готов. Захватив бокалы, мы прошли в столовую.

– Плодотворный день? – спросил Саймон, приветственно целуя Уилла в щеку.

Он успел принять душ и сейчас стоял с бокалом шампанского в руке, облаченный в льняной костюм свободного покроя а‑ля Хеф[25].

– Конечно, нет. – Уилл отставил джин с тоником и налил еще два бокала шампанского. Один бокал дядя вручил мне. – Срок сдачи сегодня в полночь, с какой же стати мне садиться писать эту чертовщину до десяти вечера? Что празднуем?

Я набросилась на салат с горгонцолой, радуясь возможности съесть то, что не продается на уличных лотках, и сделала хороший глоток шампанского. Найдись способ ужинать здесь каждый вечер, не вызывая у близких плохо скрываемой жалости, я бы ввела это в обычай. Но даже у меня хватало достоинства сознавать, что ужинать у одних и тех же людей, чаще, чем один раз в неделю – даже у родного дяди с его любовником – крайне унизительно.

– А что, обязательно нужен праздник, чтобы выпить шампанского? – возразил Саймон, накладывая себе несколько ломтей нарезанного бифштекса, который шеф‑повар приготовил в качестве основного блюда. – Мне показалось, будет приятно для разнообразия. Бетт, какие у тебя планы на остаток вечера?

– Праздновать помолвку Пенелопы. Вообще‑то мне скоро уходить. Вечеринку организовали мамаши Эвери и Пенелопы, прежде, чем детки смогли возразить. По крайней мере, в каком‑то клубе в Челси, не где‑нибудь в Верхнем Ист‑Сайде. Похоже, родительницы пошли на уступки, чтобы дать детям возможность повеселиться.

– Название клуба? – спросил Уилл, хотя вряд ли знал такого рода заведения, если там не было сумрачного зала, обшитого деревом и наполненного ароматным сигарным дымом.

– Пенелопа говорила, но я не помню. Начинается вроде на букву «б». Вот. – Я достала из сумки рваный клочок бумаги. – Двадцать седьмая улица, между Десятой и Одиннадцатой. Называется…

– «Бунгало‑восемь»! – воскликнули они одновременно.

– Откуда вы знаете?

– Деточка, этот клуб не сходит с «Шестой страницы»[26]. Можно подумать, его владелец – Ричард Джонсон[27].

– Я где‑то читала, что клуб переделан из настоящих бунгало отеля «Беверли‑Хиллз» и что обслуживание там хорошее. Всего лишь ночной клуб, однако, в статье упоминался консьерж, выполняющий любые причуды клиентов, от заказа эксклюзивного суши до вызова вертолета. Есть заведения, которые держатся на пике моды несколько месяцев, а затем исчезают, но все соглашаются, что «Бунгало‑восемь» – это надолго.

– Полагаю, времяпрепровождение в «Черной двери» в качестве вечерней вылазки не очень оживит мою светскую жизнь. – Я отодвинула тарелку. – Вы будете очень возражать, если сегодня я отчалю пораньше? Пенелопа хотела видеть меня до того, как в клубе соберется орда друзей Эвери и ее семейка.

– Беги, Бетт, беги[28].

Не забудь подкрасить губы и беги. И нас не обидит неприятное обстоятельство, если ты найдешь себе шикарного молодого джентльмена, – заявил Саймон, словно кругом гуляли стада роскошных, приятных во всех отношениях молодых людей, с нетерпением ожидающих, чтобы я вошла в их жизнь.

– Или лучше того, шикарного молодого ублюдка на одну ночку, – подмигнул Уилл, и едва ли он шутил.

– Вы – самые лучшие. – Я поцеловала каждого в щеку и подхватила пальто и сумку. – Не испытываете угрызений совести, торгуя единственной племянницей?

– Абсолютно никаких, – заявил Уилл, а Саймон торжественно кивнул:

– Ступай, будь умницей и, Бога ради, оттянись, как следует!

У входа в «Бунгало» оказалась толпа в три квартала шириной и в квартал длиной, и если бы не вечеринка Пенелопы, я, ей‑богу, попросила бы таксиста проехать мимо. Однако пришлось широко улыбнуться и с независимым видом пройтись вдоль очереди в сорок человек к входу, где с клипбордом в руке стоял огромный детина в костюме и с миниатюрным радиотелефоном секретной службы в ухе.

– Здравствуйте, я – Бетт, иду на вечеринку Пенелопы, – бросила я, рассматривая очередь и никого не узнавая.

Охранник посмотрел на меня абсолютно равнодушно.

– Рад познакомиться, Пенелопа. Если займете очередь, как другие, попадете в клуб, как только, так сразу.

– Нет, вы не поняли, здесь вечеринка Пенелопы, а я – ее подруга. Она просила меня прийти пораньше, поэтому будет намного лучше, если вы пропустите меня сейчас.

– Угу, потрясающе. Слушайте, отойдите и… – Он плотнее прижал наушник и некоторое время внимательно слушал, кивая и рассматривая очередь, хвост которой уже загибался за угол.

– Отлично, господа, – объявил он, и при звуке его голоса в толпе минимально одетых потенциальных гостей мгновенно установилась тишина. – Наш клуб заполнен до предела, установленного службой пожарной охраны Нью‑Йорка. Мы станем пропускать вас по мере того, как гости будут выходить, так что или устраивайтесь поудобнее, или приходите позже.

Раздались стоны. Так, первый вариант не сработал. Охранник явно не просекал ситуацию.

– Простите, сэр!

Охранник взглянул на меня уже с явным раздражением, но я не унималась:

– Тут, конечно, много народу, но это вечеринка по случаю помолвки моей подруги, и она меня очень ждет. Знай Вы ее мамочку, поняли бы, что мне действительно необходимо попасть в клуб.

– Очень интересно. Слушайте, может, вам невдомек, о чем я только что говорил, но сейчас я никого не могу пропустить. Мы нарушим нормы противопожарной безопасности, а нам это совершенно не нужно, тем более, сегодня. Станьте в очередь. Я впущу вас, как только смогу, договорились?

Думаю, он пытался смягчить ситуацию, но меня так и подмывало заставить его, что называется, потерять лицо (признаюсь, красивое). Охранник казался смутно знакомым. Не знаю, где я могла его видеть. Линялая зеленая футболка была достаточно тесной, подчеркивая, что он способен удержать людей на улице, если пожелает, но широкие потертые джинсы, мешком висящие на заднице… он явно не принимает свою должность всерьез. Невольно засмотревшись, я пришла к выводу, что у него лучшие волосы, какие мне доводилось видеть у мужчин, – темные, густые и раздражающе блестящие. Охранник натянул серый вельветовый пиджак и стал еще симпатичнее.

Удержавшись от супернаглого замечания, какой удачей должна быть подобная должность для того, кто наверняка и школу не закончил, я покорно поплелась в конец очереди. Все попытки дозвониться Пенелопе и Эвери заканчивались выслушиванием автоответчика, держиморда у дверей пропускал в клуб по два человека с интервалом в десять минут, в результате я проторчала в очереди почти час. Я обдумывала способы унизить или как‑то иначе навредить мерзкому вышибале, когда из клуба вышел Майкл с подружкой. Отойдя от входа на несколько шагов, они закурили.

– Майкл! – заорала я, сознавая, какой жалкой выгляжу, но, не придавая этому значения. – Майкл, Мегу, я здесь!

Те оглядели очередь и заметили меня, что не было слишком трудно – я кричала и подпрыгивала, забыв о чувстве собственного достоинства. Они помахали мне руками, и я побежала к ним.

– Мне необходимо войти. Я стою у дверей чертовой забегаловки уже целую вечность, а этот шкаф с пустыми антресолями меня не пропускает. Пенелопа будет в ярости!

– Привет, Бетт, мы тоже очень рады тебя видеть. – Майкл нагнулся, чтобы поцеловать меня в щеку.

– Прости. – Я обняла сначала его, затем Мегу, учившуюся в мединституте миловидную японку, с которой Майкл теперь жил в одной квартире. – Как поживаете, ребята? Как вам удалось выкроить время для вечеринки?

– Такое бывает раз в полгода, – улыбнулась Мегу и схватила за руку Майкла. – Совпадение графиков: двадцать четыре часа я не на вызовах, а он не на работе.

– И вы пришли сюда? Да вы что, чокнутые? Мегу, ты просто чудо! Майкл, ты хоть понимаешь, какое сокровище тебе досталось?

– Конечно, понимаю, – отозвался тот, с обожанием глядя на Мегу. – Пенелопа меня убьет, если мы не покажемся ей на глаза, но, боюсь, нам пора. Мне надо быть на работе через… посмотрим… о, уже через четыре часа, а Мегу надеялась в кои‑то веки проспать шесть часов без перерыва, так что пора отчаливать. О, кажется, люди заходят…

Обернувшись, я увидела массовый обмен роскошно одетых гостей: из клуба валила толпа, явно направляясь на «настоящую» вечеринку в рок‑клубе «Трай‑бека», а люди с улицы просачивалась внутрь, мимо поднятой охранником бархатной веревки.

– Вы сказали, я следующая в списке, – решительно заявила я вышибале.

– Пожалуйста, – отозвался он, делая широкий приглашающий жест, а другой рукой регулируя наушник, чтобы услышать, по‑видимому, страшно важную информацию.

– Ну, вот ты и в «Бунгало». – Майкл потянул Мегу за собой. – Позвони на неделе. Куда‑нибудь сходим, что‑нибудь выпьем. Прихвати Пенелопу – сегодня мне не удалось перекинуться с ней словечком. Целую вечность не собирались. Скажи ей, что я попрощался. – И счастливые влюбленные удалились, явно радуясь, что унесли ноги.

Обернувшись, я увидела, что на тротуаре остались лишь несколько человек, занятых разговорами по сотовым и, очевидно, им было безразлично, войдут они в клуб или нет. Как по волшебству толпа исчезла, и мне, наконец, дозволили войти.

– Господи, вот спасибо‑то! Как вы мне помогли, – съязвила я, проходя мимо охранника, и, распахнув гигантскую стеклянную дверь, вошла в полутемный зал. Первым, кого я увидела, оказался Эвери, оживленно болтавший с очаровательной девушкой с о‑очень пышной грудью.

– Привет, Бетт, где ты была весь вечер? – спросил он, помогая мне снять пальто.

Подбежала слегка всклокоченная и обеспокоенная Пенелопа. На подруге было маленькое черное коктейльное платье, плечи прикрывала розовая пашмина, а завершали ансамбль серебристые босоножки на высоченных каблуках. К наряду явно приложила руку мамаша Пенелопы.

– Бетт! – прошипела она, схватила меня за руку и потащила прочь от Эвери, который, как ни в чем не бывало вернулся к разговору с большегрудой красоткой. – Ну почему ты так долго? Я целый вечер мучаюсь одна!

Я демонстративно осмотрелась:

– Одна? Здесь, должно быть, не меньше двух сотен гостей. Впервые узнаю, что у тебя двести друзей. Вот это, я понимаю, праздник!

– Впечатляюще, правда? Всего лишь пять человек в этом зале пришли меня проводить: мать, брат, девушка из отдела недвижимости «Ю‑Би‑Эс», секретарша моего отца и ты. Мегу и Майкл ушли, да? – Я кивнула. – Остальные – гости Эвери и знакомые матери. Где тебя носило? – Отпив шампанского из бокала, Пенелопа передала его мне слегка дрожащими руками, словно это была сигарета с крэком.

– Дорогая, я здесь уже час, пришла, как обещала. Меня не пропустили на входе.

– Не может быть! – поразилась Пенелопа.

– Может. Охранник. Очень симпатичный, но гад жуткий.

– О, Бетт, извини, пожалуйста! Ну что же ты мне не позвонила?

– Я звонила тебе раз двадцать. Наверное, ты не слышала телефон. Ладно, хватит об этом. Сегодня твой вечер, так что веселись.

– Давай‑ка возьмем тебе выпить. – Она схватила «Космополитен» с подноса проходившего мимо официанта. – Можешь поверить, что это действительно состоялось?

– Сумасшествие. Долго твоя мать планировала вечеринку?

– В «Шестой странице» упоминалось, что здесь видели Лео с Жизель[29]за конкретным петтингом. Думаю, сразу после этого мать позвонила и заказала клуб на сегодня. Она твердит, что существуют определенные заведения, где я должна показываться, поскольку там «эксклюзивная клиентура». Я не стала ей говорить, что, когда Эвери притащил меня сюда однажды, клиентура главным образом занималась сексом на танцполе и вдыханием дорожек кокаина с силиконовых грудей подружек.

– Полагаю, это ее только подстегнуло бы.

– Точно.

Высокая, как манекенщица, женщина втерлась между нами и принялась целовать Пенелопу в щеки с такой фальшивой радостью, что я скривилась, залпом допила «Космо» и незаметно отошла. Меня втянули в пустой разговор с несколькими подоспевшими служащими нашего банка, слегка контуженными из‑за расставания со своими компьютерами. Затем я перебросилась несколькими словами с мамашей Пенелопы, стараясь быть краткой, как никогда. Та немедленно похвасталась костюмом от «Прады» и высотой каблуков, на которые залезла, и потянула Пенелопу за руку к другой кучке гостей.

Я оглядела толпу собравшихся, одетых исключительно в «Гуччи», с трудом удерживаясь, чтобы не съежиться в собственном наряде, составленном из тряпок от «Джей Крю» и «Банана рипаблик», купленных он‑лайн в три часа утра несколько месяцев назад. Уилл настойчиво подчеркивал, что мне необходимы наряды «на выход», но подозреваю, он имел в виду не одежду из каталогов…

У меня возникло ощущение, что любой из собравшихся с завидной непринужденностью мог – и стал бы – расхаживать в голом виде. Гораздо лучше одежды (восхитительной, надо признать) казалась их уверенность в себе, бравшаяся неизвестно откуда, только не от костюма. Спустя два часа, выпив три «Космо», я не знала, на что решиться – поехать домой или пойти блевать. Остановилась на компромиссе: взяв еще коктейль, я нетвердой походкой выбралась на улицу.

Очередь желающих попасть в клуб рассосалась. У входа торчал лишь охранник, так долго протомивший меня в предклубном чистилище. Я приготовилась отпустить презрительное замечание, если он вздумает ко мне обратиться, но нахал лишь ухмыльнулся и углубился в книжку в мягкой обложке, казавшуюся в его ручищах крошечной, как коробок спичек. Жаль, что он такой симпатичный. Хотя негодяи все такие.

– Так что же вам во мне не понравилось? – не удержалась я.

Я всячески избегала посещать заведения с охранниками и бархатными веревками у входа без крайней необходимости и, не будь это вечеринка Пенелопы, ушла бы через пять минут. Я унаследовала частицу эгалитарного самосознания моих родителей. Или неустойчивой психики, если хотите.

– Что, простите?

– Я спрашиваю, почему вы меня не пропустили на праздник по случаю помолвки лучшей подруги?

Покачав головой, охранник сдержанно улыбнулся:

– Послушайте, я ничего не имею против вас лично. Мне вручили список и велели пускать лишь тех, кто в нем указан, а также контролировать толпу. Если вас нет в списке или вы приезжаете, когда в клубе собралась сотня гостей, приходится немного подержать вас у двери. Вот и все.

– Ну, еще бы, – съязвила я. Из‑за его пропускного режима я пропустила почти всю торжественную вечеринку лучшей подруги. – Ничего личного. Так‑так.

– Думаете, вы оригинальны? Вокруг полно людей, гораздо лучше вас поднаторевших в искусстве доставлять секьюрити неприятности. Почему бы нам просто не закончить разговор? А я найду вам такси.

Возможно, виноват был четвертый «Космо» – жидкий кураж, – но я не собиралась мириться со снисходительной позицией вышибалы, поэтому, резко повернувшись, я распахнула дверь.

– Избавьте меня от вашей благотворительности. Мерси за черствость, – бросила я и пошла назад в клуб максимально уверенной походкой.

Расцеловав на прощание Эвери и Пенелопу, я кратчайшей дорогой направилась к выходу, старательно избегая разговоров. По пути заметила девушку, скорчившуюся в углу и тихонько всхлипывавшую. Ей, судя по всему, очень нравилось, что все на нее смотрят. Потом я обогнула стильную пару иностранцев, которые неистово обнимались, лапая друг друга, и терлись бедрами. В дверях демонстративно проигнорировала дубину‑охранника, увлеченно читающего потрепанный экземпляр «Любовника леди Чаттерлей» (извращенец!). К сожалению, улица была абсолютно пуста, да еще начался холодный мелкий дождик. Было ясно, что такси в ближайшем будущем мне не видать.

– Вам помочь? – поинтересовался охранник, подняв бархатную перевязь и пропуская в клуб трех визжащих, нетвердо держащихся на ногах девиц. – С такси на этой улице туго, особенно в дождь.

– Спасибо, обойдусь.

– Как хотите.

Вскоре минуты стали казаться часами, холодная морось быстро превратилась в ледяной дождь. Кому и что я здесь доказываю? Охранник прижался к двери в поисках защиты под козырьком, продолжая спокойно читать, не обращая внимания на непогоду. Я сверлила нахала взглядом, пока он не отвлекся от книги, заметив с ухмылкой:

– Да, похоже, вы отлично о себе позаботитесь. Наверняка проучите меня, отказавшись от одного из этих здоровенных зонтов и спустившись на один квартал до Шестой улицы, где найти такси проще простого. Завидная выдержка.

– У вас есть зонты? – вырвалось у меня, прежде чем я успела прикусить язык.

Блузка уже пропиталась водой, и волосы прилипли к шее мокрыми холодными прядями.

– Есть, конечно. Специально держим на случай, вроде Вашего. Но я уверен, вы не захотите брать зонт, правда?

– Правда. У меня все отлично.

Подумать только, я почти начала испытывать к громиле теплые чувства!

Не успела я договорить, как мимо промчалось такси, выплеснув пол‑лужи мне на ноги и насквозь их промочив. Тут меня осенило позвонить в автомобильную службу «Ю‑Би‑Эс» и заказать такси до дома.

– Здравствуйте, это Бетт Роббинс, номер счета шесть‑три‑три‑восемь. Мне нужна машина доехать до…

– Свободных машин нет! – раздраженно ответила женщина‑диспетчер.

– Вы, наверное, не поняли. У меня счет в вашей компании, и…

Щелчок. Повесили трубку.

Промокнув насквозь, я стояла, закипая гневом.

– Нет машин, да? Плохо, – сочувственно прищелкнул языком охранник, не отрываясь от книги.

Я осилила «Любовника леди Чаттерлей» лет в двенадцать, когда уже просветилась насчет секса, начитавшись «Навсегда», «Женушки» и «Что происходит с моим телом: книга для девочек», но сюжет романа напрочь вылетел у меня из головы. Возможно, виной тому плохая память, или я вновь стала девственницей, раз секс не был частью моего сознания в последние два года, или мои мысли постоянно заняты романтическими сюжетами. Что бы там ни было, я мысленно поставила галочку купить себе такую книгу.

Я не нашлась даже с остроумным ответом, не говоря уж об умном.

– Нет машин, – вздохнула я. – Не везет мне сегодня.

Охранник вышел под дождь и вручил мне заботливо раскрытый дорогой длинный зонт с логотипом клуба, вытисненным с обеих сторон.

– Держите. Идите до Шестой, и если не найдете такси, поговорите с охранником «Серены» на Двадцать третьей улице. Скажите, что вы от меня, и он все устроит.

Я собиралась пройти с независимым видом мимо и двинуть к метро, но испугалась подземки в час ночи.

– Спасибо, – пробормотала я, не желая смотреть в его, несомненно, горящие злорадным торжеством глаза, и пошла под зонтом к Шестой авеню.

Буквально через пять минут, едва дойдя до Шестой, я уже сидела на заднем сиденье большого желтого такси, мокрая, но согревшаяся.

Назвав адрес водителю, я обессиленно откинулась на спинку сиденья. Такси хороши лишь в двух случаях: для страстных объятий с кем‑нибудь по пути домой после прекрасно проведенного вечера и чтобы отбиваться от множества людей в трехминутных разговорах по сотовому. Сейчас и то и другое было недоступно, и я, ощущая мокрой головой грязнущий винил, где до меня перебывали сотни сальных, немытых, намасленных, вшивых и запущенных голов, закрыла глаза и приготовилась к радостному сопению и восторженному приему ожидавшей меня Миллингтон. Кому нужен мужчина и даже свежепомолвленная лучшая подруга, если у вас есть собака?

Рабочая неделя после Пенелопиной вечеринки оказалась невыносимой. Конечно, это моя вина. Наверняка существует много способов отшивать родителей и бунтовать против их давления, не превращая, однако, борьбу в самоцель. Наверное, я слишком глупа, чтобы найти эти способы. Потому сижу в «Ю‑Би‑Эс Варбург», в выгородке размером с душевую кабинку, как каждый день последних сорока шести месяцев, вцепившись в телефонную трубку, потерявшую цвет из‑за слоя тонального крема «Мейбеллин фреш лук» (с розоватым оттенком, для смуглой кожи) и мазков блеска для губ «Л'Ореаль» («Искрящийся розовый»). Я тщательно оттирала трубку, прижатую к уху, а липкие пальцы вытерла об обивку стула снизу сиденья. По телефону меня ругательски ругала «мини‑мумша» – единственная в нашем отделении клиентка с минимальным вкладом в миллион долларов, садистски дотошная и знающая все тонкости нашего дела, неизвестные хозяевам банковских счетов в сорок миллионов долларов.

– Миссис Кауфман, я понимаю вашу озабоченность из‑за небольшого падения рынка ценных бумаг, но, позвольте заверить, у нас все под контролем. Я понимаю, ваш племянник‑парикмахер считает, что ваше портфолио переполнено корпоративными облигациями, но, уверяю вас, наши маклеры отлично знают свое дело и неустанно стоят на страже интересов клиентов. Не знаю, реально ли получать тридцать два процента годовых в существующей экономической обстановке, но попрошу Аарона позвонить вам, как только он вернется за стол. Да. Конечно. Да. Да. Да, я непременно заставлю его позвонить в ту же секунду, как вернется с совещания. Да. Конечно. Безусловно. Да. Непременно. Да. И мне очень приятно было вас слышать. Ну ладно, тогда до свидания. – Дождавшись щелчка, означающего, что клиентка трубку положила, я грохнула свою на телефон.

Прошло почти четыре года, а я еще не научилась произносить слово «нет»: для этого необходимо, по крайней мере, семьдесят два месяца опыта. Я решила послать Аарону коротенький Е‑мэйл с просьбой перезвонить миссис Кауфман, чтобы она прекратила, наконец, меня доставать, и с удивлением увидела босса на рабочем месте, как всегда сосредоточенно рассылающего сотрудникам по внутренней электронной почте вдохновляющую ахинею собственного сочинения:

«Народ, всем доброе утро! Не забудьте показать клиентам, как энергично мы работаем! Хорошие отношения с этими добрыми людьми – основа нашего бизнеса: клиенты ценят терпение и предупредительность не меньше, чем правильное обращение с их портфолио, направленное на достижение впечатляющих результатов. Рад сообщить о новом еженедельном собрании группы, где мы, надеюсь, придумаем с помощью мозгового штурма способы дальнейшего улучшения обслуживания клиентов. Собрание будет проводиться по пятницам в семь утра. Это возможность мыслить, не ограничивая полет фантазии рамками наших закутков! Народ, плачу за завтрак, поэтому приходите сами, приносите идеи, которыми забеременели, и помните, что „великие открытия и выдающиеся достижения неизбежно являются плодом сотрудничества нескольких умов“ (Александр Грэм Белл)».

Я всматривалась в текст на мониторе, пока перед глазами не поплыли пятна, прикидывая, что раздражает сильнее: упорное употребление начальником обращения «народ», соблазнительная приманка в виде мыслительного процесса вне «наших закутков» или выражение «забеременеть идеей»? Неужели Аарон составляет и рассылает электронные послания специально, чтобы усугубить всепроникающие невзгоды и безнадежность, коей пронизаны мои дни?

Несколько минут я сидела подавленная, не в силах отогнать призрак будущих собраний в семь утра. Переживания пришлось отложить, чтобы принять новый панический звонок, на сей раз от племянника миссис Кауфман. Разговор продолжался два часа десять минут, причем девяносто процентов времени звонивший ругал меня за неподконтрольные мне события, а я не отвечала или соглашалась, что действительно так глупа и никчемна, как он утверждает. Повесив трубку, я вновь уставилась на текст Е‑мэйла, убежденная, что из всех сегодняшних зол это – наихудшее.

Как обычно, я не понимала, как цитата из Белла применима к моей судьбе и почему я вообще должна обращать на Белла внимание, но сознавала, что, если хочу улизнуть на ленч, сейчас у меня единственный шанс.

В начале своей карьеры в «Ю‑би‑эс Варбург» я неукоснительно следовала внутреннему правилу «не отлучаться из офиса», но с недавних пор мы с Пенелопой взяли привычку в наглую смываться на десять – двадцать минут, чтобы дать выход ярости и успеть как можно больше пожаловаться и посплетничать. На мониторе появилось сообщение:

«Готова? Берем фалафель*. В пять у ларька на Пятьдесят второй?»

Нажав клавиши «д» и «а», я отправила ответ и перекинула пальто через спинку стула, чтобы обозначить свое присутствие на работе. Один из менеджеров покосился, когда я брала сумочку, поэтому я наполнила личную кружку дымящимся кофе и поставила на середину стола в качестве доказательства, что не собираюсь выходить из здания. Пробормотав глупости насчет визита в туалет обитателям соседних клетушек, которые были слишком заняты пачканием телефона косметикой, чтобы заметить мой уход, я уверенно двинула к выходу.

Пенелопа работала в отделе недвижимости двумя этажами выше и уже поджидала в лифте, но, подобно опытным агентам ЦРУ, мы даже не взглянули друг на друга. Пропустив меня вперед, Пенелопа минуту расхаживала по вестибюлю, прежде чем я увидела, как она выходит из дверей и с бесстрастным видом идет мимо фонтана. Я поспешила за ней быстро, как позволяли безобразные неудобные туфли на каблуках, которые только тогда и попадали на асфальт, когда я потихоньку смывалась из офиса и не имела возможности сменить их на тенниски.

[30].

Мы не разговаривали, пока не заняли очередь, смешавшись с трутнями, обитающими в офисных сотах в центре города, невозмутимыми и беспокойными одновременно, стремящимися прочувствовать драгоценные мгновения дневной свободы, но инстинктивно нервничающими в ожидании неведомой кары.

– Что возьмем? – Пенелопа окинула взглядом три лотка с шипящими ароматными экзотическими блюдами, которые мужчины различной степени волосатости в разнокалиберных костюмах варили на пару, нарезали, припускали, жарили – в жире под крышкой, на шампурах, на сковородах – и вываливали перед голодными клерками.

– Тут только какое‑то мяско на шампуре и что‑то вроде пончиков с начинкой, – сообщила я, оглядывая дымящиеся мясные блюда. – Хотя какая в принципе разница…

– Кое у кого настроение сегодня хоть куда.

– О, извини, забыла, я должна прыгать от восторга, что пять лёт рабского труда принесли завидные плоды. Посмотри на нас: гламур, да и только, – съязвила я, широко разведя руки. – Противно, что нам запрещают выходить на ленч в течение шестнадцатичасового рабочего дня, но еще унизительнее, что даже нечего выбрать поесть.

– Ну, Бетт, это не новость. С чего вдруг так огорчаться?

– А‑а, уникально паршивый день. Если можно отличить один паршивый день от другого…

– Почему? Что произошло?

Мне захотелось повторить «два кольца?», но в эту минуту толстуха в деловом костюме хуже моего и кроссовках «Рибок», напяленных на колготки, пролила горячий соус на чудовищную гофрированную блузку. Я увидела в ней себя через десять лет и чуть не упала от внезапной дурноты.

– Ничего не произошло, вот в чем дело! – заорала я.

Два молодых блондина, судя по виду, только что успешно завершивших маршрут Сен‑Бернарс – Эксетер – Принстон[31], обернулись на меня с любопытством. На минуту мне захотелось успокоиться – оба весьма красивы, но я вовремя вспомнила, что эти до смешного сексуальные игроки в лакросс[32]не только едва достигли совершеннолетия, но наверняка имеют до смешного сексуальных подружек лет на восемь моложе меня.

– Сегодня, пожалуй, возьму афганские кебабы, – сообщила Пенелопа, ввернулась в соседнюю очередь, не обращая внимания на всплеск моих эмоций.

– Невероятно интересно, – пробурчала я.

– Бетт, не понимаю, чего тебе не хватает. Это же работа, верно? Так бывает всегда. Чем бы человек ни занимался, трудовые обязанности меньше всего напоминают отдых в загородном клубе. Конечно, тяжело отдавать работе целые дни за исключением нескольких часов сна. Я тоже не могу сказать, что обожаю финансовое дело – не мечтала работать в банке, – но это не так уж плохо.

Родители Пенелопы пытались пропихнуть дочку в «Вог» или «Харрисон и Шрифтман»[33]в качестве заключительного этапа обучения на степень «миссис», но в конце концов уступили настояниям Пенелопы, пожелавшей присоединиться к большинству выпускников нашего курса и стать частью корпоративной Америки. Безусловно, мужа можно найти и работая в финансовой сфере, если четко видеть приоритеты, не проявлять чрезмерного честолюбия и уволиться сразу после свадьбы. Правду сказать, хотя Пенелопа и сетовала на нудные обязанности, мне всегда казалось, что в душе ей нравится работа в банке.

Подруга протянула пятидолларовую купюру за две тарелки с неопределимым «кебабом», и взгляды окружающих словно прилипли к ее изящным пальцам. Даже я вынуждена была признать – кольцо роскошное.

Я похвалила подарок ее жениха, и Пенелопа просияла. Трудно ходить расстроенной из‑за помолвки, я понимаю. После обручения Эвери заметно подтянулся, войдя в роль заботливого жениха, который обязательно сделает счастливой свою избранницу, три вечера подряд заезжал за Пенелопой на работу и даже приносил ей завтрак в постель. Но главное, Эвери на целых семьдесят два часа завязал с посещением ночных клубов – своим любимым занятием. Пенелопа не возражала, что Эвери проводит нечеловечески много времени в кабаках, развалившись на диванах или танцуя на них, но сама не желала становиться частью этой жизни.

По вечерам Эвери развлекался в компании приятелей из консалтинговой фирмы, а мы с Пенелопой и Майклом, когда у того выдавалась свободная минута, располагались в «Черной двери» – уникально грязной и дешевой забегаловке, потягивая пиво и размышляя, почему людям не сидится на месте. Но после обручения кто‑то надоумил Эвери, что если оставлять подружку одну шесть вечеров в неделю еще туда‑сюда, то обращение с невестой должно быть совсем другим… Новоиспеченный жених предпринял отчаянную попытку почти завязать. Я знала, что долго он не продержится.

Мы проскользнули в офис под презрительным взглядом законопослушного чистильщика обуви, которому также было запрещено отлучаться на случай, если сотрудникам «Ю‑Би‑Эс» между часом и двумя дня срочно потребуется поплевать и отполировать до блеска пару дырчатых сандалий. Прокравшись ко мне в закуток, Пенелопа присела на стул для посетителей, хотя мне еще предстояло дорасти до приема визитеров.

– Мы назначили дату, – шепотом сообщила подруга, наклонившись к ароматной тарелке, кое‑как пристроенной на коленях.

– Да что ты? И когда же?

– Ровно через год, начиная со следующей недели. Десятого августа, на Винограднике Марты, потому что там все началось. Мы помолвлены всего неделю, а матери уже озверели. Не представляю, как с ними выдержать.

Семьи Эвери и Пенелопы вместе проводили отпуск, едва их детки начали ходить, болтаясь по Винограднику Марты летом (замечу, вместе с семейкой моего закоренелого БАПа – белого англосаксонца‑протестанта, – экс‑бойфренда Кэмерона). Остался ворох фотографий, где все они запечатлены с броскими пляжными сумками с монограммой «ЛЛ Бин»[34]и в шлепанцах «Стаббс и Вуттен»[35]или на лыжах в Адирондакских горах, куда наведывались каждую зиму. Пенелопа уезжала в Найтингейл, а Эвери проводил время в Колледжиате, и оба, подчиняясь мамашам – любительницам бомонда, тратили свои детские годы на разнообразные благотворительные вечера, празднества и воскресные матчи поло.

Эвери с удовольствием принимал участие в любом молодежном комитете любой организации, проводя вне дома шесть вечеров в неделю и пользуясь неограниченным кредитом родителей. Из него получился типичный нью‑йоркец, который знает всех и вся.

К немалому огорчению родителей, Пенелопа не проявляла интереса к светским мероприятиям, часто отказывалась от заманчивых предложений, предпочитая проводить время в компании мятущихся артистических натур, живущих на стипендию. Ее мать получила бы нервный срыв, узнай о причастности подобных тинейджеров к жизни дочурки. Между Пенелопой и Эвери не было даже дружбы, не говоря о романтических отношениях, пока Эвери не закончил школу на год раньше Пенелопы и не уехал в Эмори.

Если верить Пенелопе, давно скрывавшей тайную, болезненную страсть к Эвери, в школе он был одним из самых популярных парней: красавец атлет, прекрасно игравший в соккер, получавший нормальные оценки и достаточно сексапильный, чтобы ему сходила с рук глубочайшая неподдельная надменность.

Насколько я могу судить, Пенелопа всегда старалась не высовываться, как все девочки необычной красоты в том возрасте, когда имеют значение лишь светлые волосы и большие сиськи, тратя много времени на получение хороших оценок и изо всех сил стараясь остаться незамеченной. Какое‑то время это ей удавалось, но вот Эвери приехал на первые рождественские каникулы, оглядел всех наличных горячих цыпочек в окрестностях дома, который делили их семьи на Винограднике, и вдруг увидел, что Пенелопа – высокая, грациозная красавица, заметил изящные, как у лани, ноги, прямые, как струны, черные волосы и длинные ресницы, обрамляющие огромные карие глаза.

И она поступила неправильно, по мнению любой девушки, – с точки зрения репутации, самооценки и стратегии, направленной на то, чтобы парень позвонил на следующий день: Пенелопа переспала с Эвери буквально через несколько минут после того, как он потянулся впервые ее поцеловать.

«Я ничего не смогла с собой поделать, – в тысячный раз повторяла подруга, пересказывая эту историю. – Мне просто не верилось, что Эвери Уэйнрайт заинтересовался мной!» Но в отличие от многих других девочек, занявшихся сексом с парнями через несколько часов после встречи и второй раз их не увидевших, Пенелопа продолжала общаться и сближаться с Эвери, и недавнее обручение стало лишь горячо одобренной формальностью, сорвавшей бурные овации.

– Они ведут себя хуже, чем обычно?

Пенелопа выразительно вздохнула:

– «Хуже, чем обычно»! Интересная фраза. Я бы сказала, что это невозможно, но – да, в последнее время мать умудрилась стать еще невыносимее. Поводом для недавней ссоры послужили разногласия из‑за того, вправе ли человек считать свадебное платье приличным, если оно не от Веры Вонг, Каролины Эрреры или Моник Луиллер[36]. Я сказала, что да. Мать не согласилась. Очень бурно.

– Кто победил?

– Я перестала сопротивляться. Мне действительно малоинтересно, кто шил платье, лишь бы нравилось. Приходится очень тщательно отбирать поводы для ссор. Единственное, по поводу чего я не пойду ни на какие компромиссы, – это объявление о свадьбе.

– Где появится объявление о свадьбе?

– Ох, не спрашивай, – улыбнулась подруга, отпив глоток из бутылочки «Доктор Пеппер».

– Просто скажи.

– Пожалуйста, Бетт, и так противно. Не заставляй меня это произносить.

– Давай, Пен, сознавайся. Валяй, трудно только первый раз. Просто скажи это