В саду, где цветут розы

Признаться, я толком и не знаю, как мне написать Бенке. Всё, что со мной приключилось, прямо‑таки ни на что на свете не похоже. И я никак не соображу, как выразиться, чтобы Бенке всё сразу стало понятно. Можно сказать так: «Со мной случилось нечто неслыханное». Но это ему ничего не объяснит. Мне пришлось бы послать ему не меньше дюжины бутылок, если бы я задумал рассказать ему о моём отце‑короле и про сад, где цветут розы, и про Юм‑Юма, и о моей прекрасной белой лошади Мирамис, и о злобном рыцаре Като из Страны Тридесятой. Нет, я не сумею обо всём этом рассказать.

Уже в самый первый день мой отец‑король повёл меня в сад, где цветут розы. День клонился к вечеру, ветерок шелестел, играя листвой. Когда мы подходили к саду, послышалась удивительная музыка, точно тысяча стеклянных колокольчиков зазвенели все разом. Музыка звучала тихо, но вместе с тем так выразительно, что от неё в сердце поселялся какой‑то трепет.

– Слышишь, это поют мои серебристые тополя, – сказал мой отец‑король.

Пока мы шли, он держал меня за руку. Тётя Эдла и дядя Сикстен сроду не брали меня за руку, да и никто никогда прежде меня за руку не водил. Поэтому мне было так любо, что мой отец‑король вёл меня за руку, хоть я уже и не был малышом.

Сад был огорожен высокой каменной стеной. Мой отец‑король отворил маленькую калиточку, и мы попали в сад. Когда‑то давно мне позволили поехать с Бенкой к ним на дачу на остров Вексхольм. Мы сидели с ним на прибрежном валуне и удили рыбу. Солнце клонилось к закату. Небо покрылось румянцем, а вода была гладкая, как стекло. В это время буйно цвёл шиповник. Его расцветшие кусты покрывали окрестные скалы. А вдали, по другую сторону бухты, громко куковала кукушка. Тогда мне показалось, что ничего прекрасней в мире быть не может. Я не имею в виду кукушку, потому что я её не видел, но от её кукования всё словно преображалось. Я не такой дурак, чтобы вопить о своих чувствах слух, и я ничего не сказал Бенке, но про себя повторял: «Это самое прекрасное на свете».

Но тогда я ещё не видел сада, где цветут розы, не видел роз моего отца‑короля, таких прекрасных, таких необыкновенно прекрасных, что будто струились и плыли мне навстречу, не видел его белоснежных лилий, которые тихонечко кланяются на ветру, не был знаком с его тополями, не видел их листьев, точно сделанных из чистого серебра.

Тополя были такие высокие‑высокие, до самого неба, что вечером в их кронах зажигались звёзды. Я тогда ещё не видел его белых птиц, пролетавших над садом, и не слышал такого птичьего пения и серебряного звона тополевых листьев. Никто никогда не видел и не слышал ничего более прекрасного, чем то, что мне довелось увидеть и услышать в саду моего отца‑короля, и я стоял неподвижно и держался за отцовскую руку. Какое счастье, что он был рядом, было бы просто невозможно любоваться всей этой красотой в одиночестве. Он потрепал меня по щеке и спросил:

– Мио, мой Мио, нравится ли тебе здесь, в саду?

А я даже не смог ему ответить, настолько я был потрясён. Даже вроде бы немного загрустил от потрясения. Но если вдуматься, то вовсе и не загрустил. Нет, на самом деле нет! Даже совсем наоборот! Я хотел было сказать ему об этом, но, прежде чем я сумел что‑либо выговорить, он промолвил:

– Я рад, что тебе хорошо. Пусть тебе всегда будет хорошо, Мио, мой Мио.

Потом он пошёл к садовнику, который дожидался его поодаль, а я стал носиться по саду, смеясь от души. У меня просто голова шла кругом от всей этой красоты, точно я хмельного мёду напился, ноги мои не знали удержу, а руки сделались такими сильными‑сильными. Жалко только, не было со мной Бенки. Вот бы я с ним поборолся, не всерьёз, разумеется.

В самом деле, мне очень хотелось, чтобы Бенка оказался рядом. Я бы поделился с ним своей радостью, он, должно быть, сидит сейчас в парке на скамейке. А там сумрачно и дождливо. Теперь‑то он наверняка знает, что я пропал, и недоумевает, куда бы это я мог деться, и гадает, увидит ли он меня ещё когда‑нибудь. Бедный Бенка! Нам было так весело играть вдвоём. И я даже затосковал по нему, гуляя в саду моего отца‑короля. Из моей прошлой жизни только по нему одному я и скучал. Правда, ещё тётушка Лундин бывала ко мне всегда очень добра. Но больше всего я всё‑таки думал о Бенке. Я примолк и тихонько брёл по дорожке, которая вилась среди розовых кустов. Медовый хмель понемногу покидал меня, и я даже стал понурым. И вдруг… Вдруг мне показалось, что передо мной стоит… Бенка? Но это был не Бенка. Это был Юм‑Юм. Сначала я, конечно, не знал, что его так зовут. У него были тёмные волосы, как у Бенки, и такие же карие глаза.

– Кто ты? – спросил я.

– Юм‑Юм, – ответил он.

И тут я понял: не так уж он и похож на Бенку. Он казался серьёзнее и добрее. Бенка в общем‑то добрый, как, впрочем, и я. Но с Бенкой всё‑таки можно было и подраться, иногда мы даже могли посердиться друг на друга, хотя всё равно, конечно, оставались друзьями. А Юм‑Юм выглядел таким добрым, что с ним вряд ли захотелось бы драться.

– Сказать, как меня зовут? – спросил я. – Вовсе и не Буссе. Меня зовут Мио.

– Мне известно, что тебя зовут Мио, – сказал Юм‑Юм. – Его величество король объявил на всю страну, что Мио наконец‑то вернулся домой.

Вы только подумайте! Значит, мой отец‑король так мне обрадовался, что послал известие во все концы Страны Далёкой!

– А у тебя есть отец, Юм‑Юм? – спросил я, очень надеясь, что он скажет, что есть, потому что я знаю, каково это не иметь отца.

– Конечно, есть, – ответил Юм‑Юм. – Он служит садовником у его величества короля. Хочешь, пойдём со мной, поглядишь, где я живу.

Ну конечно, я тут же согласился.

И он побежал впереди меня по извилистой дорожке в самый дальний уголок сада. Там стоял маленький белый домик под соломенной крышей, в точности такой, какой рисуют на картинках к сказкам. По его стенам и даже на крыше цвело столько вьющихся роз, что сами эти стены были едва видны. Окна домика были распахнуты, и белые птицы влетали и вылетали, сколько им хотелось. Перед крылечком стояли столик и скамейка. А чуть поодаль – целый ряд ульев. Возле расцветших роз кружили и жужжали пчёлы. Вокруг дома было тоже полно розовых кустов и росли тополя и ивы с серебристой листвой. Через кухонное окно донёсся голос:

– Юм‑Юм, ты что, позабыл про ужин?

Это мама Юм‑Юма звала сына. Она вышла на крылечко и заулыбалась. Мне показалось, что она очень похожа на тётушку Лундин. Такие же ямочки на щеках, только мама Юм‑Юма чуть покрасивее. Она взяла меня за подбородок, в точности как тётушка Лундин в тот вечер, когда сказала: «Прощай, Бу Вильхельм Ульсон». Но мама Юм‑Юма сказала по‑другому:

– Добрый день, добрый день, Мио! Поужинаешь вместе с Юм‑Юмом?

– Спасибо, только не затруднит ли это вас?

Но она заверила меня, что её это нисколечко не затруднит.

И мы с Юм‑Юмом уселись за столик в саду, а его мама принесла нам пышные блины, клубничное варенье и по стакану молока. Мы наелись до отвала, а потом поглядели друг на друга и весело расхохотались. Какая радость, что у меня есть Юм‑Юм! Тут вдруг подлетела белая птица и ухватила оставшийся кусочек блина с моей тарелки, а мы стали смеяться пуще прежнего. В это время к нам подошли мой отец‑король и садовник, отец Юм‑Юма.

Мне стало немного боязно: вдруг мой отец‑король останется недоволен, что я расселся тут и хохочу во всё горло, – к тому времени я ещё не до конца понял, какой мой отец‑король добрый, и что бы я ни сделал, его нисколечко это не рассердит.

– Мио, мой Мио, ты тут сидишь и смеёшься, – заметил он.

– Да, прости меня, – сказал я, подумав, что его, как тётю Эдлу и дядю Сикстена, наверное раздражает мой смех.

– Смейся сколько хочешь, – неожиданно для меня сказал он, а потом повернулся к садовнику и добавил: – Я люблю слушать пение птиц. Люблю прислушиваться к звону моих серебристых тополей, но больше всего на свете я люблю слышать смех моего сына, который раздаётся в саду, где цветут розы.

И тут наконец я осознал: мне совсем не стоит бояться моего отца‑короля. Что бы я ни сделал, он будет смотреть на меня вот такими, как сейчас, добрыми глазами. И как только я понял это, мне стало так хорошо, я почувствовал себя таким счастливым, как никогда в жизни. И, запрокинув голову, я засмеялся ещё громче, теперь уже просто от счастья. Юм‑Юм подумал, что я всё ещё смеюсь над птицей, которая утащила кусок блина с моей тарелки, и тоже засмеялся ещё громче, и его папа и мама засмеялись вместе с нами.

А я‑то смеялся просто от радости, что у меня такой добрый отец. Когда мы покончили с ужином, мы с Юм‑Юмом стали бегать меж розовых кустов, кувыркаться на зелёной лужайке и играть в прятки. А тут в саду столько укромных местечек, что нам с Бенкой в парке Тегнера и десятой доли хватило бы. Впрочем, я ведь больше никогда не буду играть в прятки с Бенкой.

Приближались сумерки. Сад, где цветут розы, окутала мягкая голубая дымка. Белые птицы примолкли и улетели в свои гнёзда. Притихли и серебристые тополя, в саду стало тихо‑тихо. Только на самой верхушке самого высокого тополя сидела большая чёрная птица и пела.

И песня её была прекраснее песен всех белых птиц. И мне показалось, что поёт она для меня.

– Ну вот, настал вечер, и скоро будет ночь, – сказал Юм‑Юм. – Пора домой.

– Нет, не уходи, – попросил я его. – Мне жутковато оставаться здесь одному с этой странной птицей. Что это за птица, Юм‑Юм?

– Не знаю. Я зову её птица Печаль. Просто потому, что она такая чёрная. А может, её зовут как‑то по‑другому.

– Мне она не больно‑то нравится, – заметил я.

– А я всё‑таки люблю её, – отозвался Юм‑Юм. – У неё глаза добрые. Спокойной ночи, Мио! – пожелал он мне и убежал.

В этот миг подошёл мой отец‑король. Он взял меня за руку, и мы пошли домой мимо розовых кустов. Птица Печаль продолжала петь свою песню, но теперь, когда я шёл за руку с моим отцом‑королём, её песня меня не тревожила, она даже нравилась мне, и мне уже хотелось, чтобы она всё пела и пела.

Когда мы выходили из сада через калитку, последнее, что я увидел, – птица Печаль, взмахнув крыльями, устремилась к небу. А в небе зажглись три маленькие яркие звёздочки.