Глава 31. Во втором часу я приготовил кофе и понес его на второй этаж

Во втором часу я приготовил кофе и понес его на второй этаж. Дверь в кабинет Саэки‑сан, как всегда, была открыта. Женщина стояла, опершись одной рукой о подоконник, и задумчиво смотрела в окно. Другая рука непроизвольно теребила пуговицу на блузке. Стол был пуст — ни ручки, ни бумаги. Я поставил на него чашку. Небо затягивали редкие облака; птичьи голоса стихли.

Увидев меня, Саэки‑сан, будто стряхивая оцепенение, отошла от окна, села за стол и сделала глоток кофе. Потом, как и накануне, предложила мне присесть. Я устроился на том же стуле. Нас разделял стол; она пила кофе, а я смотрел на нее. Помнит она хоть что‑то из того, что произошло минувшей ночью? Я не мог ответить на этот вопрос. Глядя на нее, можно было подумать что угодно: она знает все или она не знает ничего. Я представил ее обнаженное тело. Вспомнил, что чувствовал, прикасаясь к нему. Но ее ли это было тело? Этой Саэки‑сан? Точно я этого не знал. Хотя тогда у меня не было ни малейших сомнений.

На Саэки‑сан была блестящая бледно‑зеленая блузка и узкая бежевая юбка. Шею украшала тонкая серебряная цепочка. Очень шикарная. Саэки‑сан сцепила на столе пальцы — красивые и тонкие, будто изготовленные искусным мастером.

— Ну как тебе эти места? Нравятся? — поинтересовалась она.

— Вы Такамацу имеете в виду?

— Да.

— Не знаю. Я пока почти ничего здесь не видел. Разве что эту библиотеку, тренажерный зал, вокзал, гостиницу… Вот и все, пожалуй.

— Не скучаешь?

Я покачал головой:

— Даже не знаю… Честно говоря, некогда скучать, а город… он, в общем‑то, как все… А вы считаете, здесь скучно?

Она чуть пожала плечами:

— Считала. По крайней мере, в молодости. Уехать отсюда хотела. Думала: уеду в другое место, там интереснее будет, встречу интересных людей.

— Интересных людей? Саэки‑сан покачала головой:

— Молодая была. Молодежь всегда так думает. А ты?

— Я — нет. Я ничего особо интересного не ждал. Просто захотелось уехать. Не мог больше там оставаться.

— Там?

— Там — это Ногата, район Накано. Место, где я вырос.

В глазах Саэки‑сан мелькнула тень. А может, мне только показалось.

— То есть тебя не очень волновало, куда ехать? — спросила она.

— Не очень. Думал: не уеду — мне конец. Потому и уехал.

Она как‑то очень пытливо взглянула на свои руки, сложенные на столе, и тихо сказала:

— Я тоже так думала, когда в двадцать лет уехала отсюда. Казалось, жить больше не смогу, если не уеду. Была твердо уверена, что больше здесь не появлюсь. Что могу вернуться — такого и в мыслях не было. Но так получилось, что пришлось. Вернуться к тому, с чего начала.

Саэки‑сан обернулась и посмотрела в окно. Те же облака на небе. Без изменений. И ни ветерка. Полная статика за окном, как в пейзажной декорации на съемочной площадке.

— В жизни всякое бывает, — заметила Саэки‑сан.

— То есть вы хотите сказать, что я туда еще вернусь?

— Кто знает? Это твое дело — и вообще до этого еще далеко. Но для человека очень важно, где он родился и где умрет. Место рождения мы, разумеется, не выбираем, а вот где умереть — тут все‑таки выбор какой‑то есть.

Она говорила тихо, все так же глядя в окно. Словно разговаривала с кем‑то невидимым. Наконец обернулась ко мне, как будто вспомнила:

— Почему я тебе об этом рассказываю?

— Потому что я — человек посторонний, с этим местом никак не связан. Потом — разница в возрасте… — предположил я.

— Да, наверное, — согласилась она.

Наступила пауза, секунд двадцать‑тридцать; мы думали каждый о своем. Саэки‑сан взяла чашку с кофе и сделала глоток.

Я набрался смелости и нарушил молчание:

— Саэки‑сан, я тоже должен рассказать вам кое о чем.

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

— Обмен секретами, да?

— Да у меня не секрет. Просто догадка. Теория.

— Теория? — переспросила Саэки‑сан. — Ты теорию хочешь мне рассказать?

— Да.

— Интересно.

— В продолжение того, что вы только что говорили… Что же, вы сюда умирать вернулись?

На ее губах появилась мягкая улыбка, напомнившая мне серебристый месяц в предрассветный час.

— Может быть, и так. Хотя если посмотреть на жизнь, как она проходит — день за днем, — то большой разницы нет. Что жить, что умереть… Примерно одно и то же.

— Вы умереть хотите, Саэки‑сан?

— Как тебе сказать… Я и сама толком не знаю.

— А вот моему отцу хотелось умереть.

— Твой отец умер?

— Недавно, — сказал я. — Совсем недавно.

— Почему же ему хотелось умереть?

Я сделал глубокий вдох.

— Я никак не мог понять, почему. Но теперь понял. Приехал сюда и понял.

— И в чем же причина?

— Я думаю, отец вас любил, но вернуть обратно оказался не в состоянии. Так и не смог вами завладеть по‑настоящему, как ни старался. И он это понимал, и поэтому хотел умереть. И не просто так, а от руки своего и вашего сына, то есть от моей. Хотел, чтобы я его убил. И еще у него было такое желание, чтобы я переспал с вами и с сестрой. Вот чего он мне напророчил, проклял меня. Теперь это сидит в моем теле, как программа…

Саэки‑сан поставила чашку на блюдце. Посуда звякнула, но как‑то очень безразлично. Ее глаза смотрели прямо на меня. Смотрели на меня, а видели перед собой пустоту.

— Разве я была знакома с твоим отцом?

Я покачал головой:

— Я же уже говорил — это теория.

Саэки‑сан сложила руки на столе, все еще продолжая улыбаться — правда, едва заметно.

— По твоей теории выходит, что я — твоя мать.

— Верно, — подтвердил я. — Вы жили с отцом, родился я, а потом вы меня оставили и ушли. Летом, мне тогда как раз четыре года исполнилось.

— Такая, выходит, у тебя теория?

Я кивнул.

— Так вот почему ты вчера спрашивал, есть ли у меня дети.

Я кивнул опять.

— А я сказала, что не могу дать ответа. Ни «да», ни «нет».

— Да.

— Значит, ты еще придерживаешься своей теории?

Еще кивок.

— Придерживаюсь.

— Поэтому… а как умер твой отец?

— Его убили.

— Не ты, надеюсь?

— Не я. Я ни при чем. И вообще, у меня алиби.

— А говоришь об этом как‑то неуверенно.

Я покачал головой.

— Да, может быть.

Саэки‑сан снова взяла чашку и, не замечая вкуса, отпила маленький глоток.

— Почему же отец тебя проклял?

— По всей вероятности, он хотел навязать мне свои желания, — предположил я.

— Иначе говоря, чтобы ты хотел меня?

— Да.

Саэки‑сан заглянула в чашку с кофе, которую держала в руке, и подняла голову на меня.

— И ты… хочешь?

Я резко кивнул. Она закрыла глаза, и я долго не сводил глаз с ее сомкнутых век. Мой взгляд проникал сквозь них, и мы с ней видели одну и ту же темноту, в которой всплывали и исчезали причудливые узоры. Наконец она медленно открыла глаза.

— То есть выходит прямо по твоей теории?

— Теория здесь ни при чем. Я вас хочу, а это уже за рамками теории.

— Ты хочешь со мной любовью заниматься, что ли?

Я кивнул.

Саэки‑сан прищурилась, будто что‑то слепило ей глаза.

— А у тебя уже такое было с кем‑то?

Я кивнул еще раз и подумал: «Прошлой ночью. С вами». Но разве я мог сказать об этом вслух? Она же ничего не помнит.

Женщина вздохнула.

— Но ты же понимаешь… Тебе пятнадцать лет, а мне уже за пятьдесят.

— Все не так просто. Дело не в возрасте. Я знаю вас пятнадцатилетней девчонкой. И влюбился в пятнадцатилетнюю. Без памяти. И уже через нее полюбил вас. Эта девчонка и сейчас с вами. Спит внутри вас. Но когда засыпаете вы, она просыпается. Мне все это видно.

Саэки‑сан снова закрыла глаза. Веки ее еле заметно подрагивали.

— Я вас люблю, и это очень важно. Вы тоже должны это понять.

Она сделала глубокий вдох — как человек, вынырнувший из глубины на поверхность. Искала слова. И не находила.

— Извини. Уйди, пожалуйста. Мне надо побыть одной. И дверь закрой.

Кивнув, я встал со стула и направился к двери. Но что‑то остановило меня. Я замер, обернулся, подошел к Саэки‑сан и поднес руку к ее волосам, коснулся маленького уха. Я не мог не сделать этого. Саэки‑сан изумленно подняла на меня глаза и, поколебавшись, накрыла своей рукой мою.

— Так или иначе, а ты со своей теорией очень далеко метишь. Понимаешь?

Я кивнул.

— Понимаю. Впрочем, достаточно одной метафоры, чтобы расстояние до цели стало намного короче.

— Но мы с тобой ведь не метафоры.

— Конечно, — сказал я. — Однако за счет метафор разрыв между нами можно здорово сократить.

Не сводя с меня взгляда, Саэки‑сан опять еле заметно улыбнулась.

— Это самое своеобразное суждение из всех, что мне приходилось слышать до сих пор.

— В мире все немного своеобразно. Но мне кажется, я приближаюсь к истине.

— Каким образом, интересно? Реально к истине в переносном смысле? Или в переносном смысле к реальной истине? Или это процесс взаимодополняющий?

— Как бы то ни было, а терпеть здесь тоску эту я больше не могу, — сказал я.

— Я тоже.

— Тогда получается, вы здесь собираетесь умирать?

Она покачала головой:

— Я бы не сказала, что собираюсь. Просто жду здесь смерти. Вот и все. Вроде как сижу на лавочке и жду, когда поезд придет.

— А когда он придет, вы знаете?

Она убрала свою руку, коснулась пальцами век.

— Знаешь, я уже порядком пожила на этом свете. Поизносилась. Не покончила с жизнью, когда надо было. Почему‑то не смогла, хотя понимала, что дальше жить бессмысленно. И в итоге стала заниматься здесь всякой ерундой, чтобы просто убить время. Мучила себя и других. Это расплата за все. Или проклятие. Когда‑то я открыла для себя сверхидеал, после чего оставалось лишь смотреть на себя свысока. Это мое проклятие, от которого нет спасения, пока я жива. Поэтому смерть мне не страшна. И отвечая на твой вопрос, могу сказать: да, я примерно знаю, когда придет поезд.

Я снова взял ее за руку. Чаши весов колебались. Достаточно совсем легкого усилия, чтобы склонить их на одну сторону. Надо думать. Надо что‑то решать. Сделать первый шаг.

— Саэки‑сан, а вы могли бы переспать со мной?

— А если я по твоей теории все‑таки твоя мать?

— Мне кажется, все, что находится в движении, имеет в этот момент двойной смысл.

Саэки‑сан сказала, подумав:

— Но в моем случае это, наверное, не так. Я поэтапное движение не признаю. Для меня или всё — сто процентов, или ничего — ноль.

— И вы знаете, что выбрать?

Она кивнула.

— Можно вопрос, Саэки‑сан?

— Какой?

— Где вы отыскали те два аккорда?

— Два аккорда?

— Из «Кафки на пляже».

Она посмотрела на меня.

— Они тебе нравятся?

Я кивнул.

— В одной старой комнате, очень далеко. Дверь тогда была открыта, — тихо проговорила Саэки‑сан. — Очень‑очень далеко.

Она закрыла глаза и вернулась к своим воспоминаниям.

— Когда выйдешь, прикрой за собой дверь.

Я повиновался.

После закрытия библиотеки Осима посадил меня в машину и отвез поужинать в рыбный ресторан неподалеку. Из широких окон ресторана открывался вид на вечернее море. Кто‑то живет там, живность всякая, подумал я.

— Тебе хорошо бы изредка выбираться из библиотеки, чтобы хоть поесть как следует, — сказал Осима. — Вряд ли полиция будет тебя здесь искать. Не нервничай. Давай расслабимся немного.

Мы съели по большой тарелке салата и заказали на двоих паэлью.

— Мечтаю как‑нибудь в Испанию съездить, — поделился со мной Осима.

— А почему в Испанию?

— Повоевать.

— Так война же давно кончилась.

— Знаю. Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался, — продолжал Осима. — Но мне же никто не может запретить отправиться в Испанию на войну.

— В переносном смысле? — вставил я.

— А как же еще? — скривился Осима. — Разве может человек неопределенного пола, гемофилик, который и за пределы Сикоку почти не выбирается, по‑настоящему поехать в Испанию?

Мы объедались паэльей, запивая ее «Перрье».

— Про дело моего отца что‑нибудь слышно? — спросил я.

— Особого продвижения незаметно. По крайней мере, в газетах об этом почти ничего. Если не считать казенных статей с соболезнованиями в разделах «Искусство». Следствие, видимо, зашло в тупик. К сожалению, с раскрываемостью преступлений у нашей полиции все хуже. Падает вместе с курсом акций. До того докатились, что пропавшего сына найти не могут.

— Пятнадцатилетнего мальчишку.

— Сбежавшего из дома, с хулиганскими наклонностями и заскоками, — добавил Осима.

— А как с теми случаями, когда что‑то с неба валилось?

Осима покачал головой:

— Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало… По высшему разряду.

— Значит, все успокоилось?

— Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна.

Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку.

— Ну как твоя любовь? Не прошла еще? — поинтересовался Осима.

Я покачал головой.

— А как у вас, Осима‑сан?

— Ты что имеешь в виду? Любовь?

Я кивнул.

— Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца‑гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу?

Я кивнул. Осима тоже.

— У меня есть партнер, — сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. — Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать… Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга.

— Понимаете?

— Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал.

Я с удивлением посмотрел на Осиму:

— Гайдн?

— Без этого у него ничего хорошего не получалось.

— Почему же?

— Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить.

Я кивнул.

— Осима‑сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело?

— Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно…

— А почему — само собой? — спросил я.

— Потому что когда кого‑то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь.

Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд:

— В старую родную комнату, которая далеко‑далеко?

— Вот‑вот, — сказал Осима и ткнул вилкой воздух. — Хотя это, конечно, метафора.

Вечером в начале десятого пришла Саэки‑сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее «гольф». Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки‑сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках.

— Старая милая комната, — проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. — И картина тоже.

— А вид? Наверное, это где‑то здесь, поблизости?

— Тебе нравится?

Я кивнул.

— Кто ее нарисовал?

— Один молодой художник. Тем летом он жил здесь, у Комура. Малоизвестный. Тогда, по крайней мере. Вот и не помню, как его зовут. Но парень был хороший, и картина, как мне кажется, очень удалась. Есть в ней какая‑то сила. Я подолгу сидела с ним рядом, глядя, как он рисует, и в шутку давала разные советы. Мы с ним подружились тем летом. Как же давно это было! Мне тогда исполнилось двенадцать. И мальчику на картине столько же.

— И писал ее художник, похоже, где‑то здесь, на берегу.

— Знаешь что? — предложила Саэки‑сан. — Пойдем погуляем. Я тебя туда отведу.

Мы вышли на берег моря. Миновали сосновую рощу и зашагали по вечернему песчаному пляжу. Сквозь клочья облаков половинка луны проливала свет на вялые волны, нехотя накатывавшие и растекавшиеся по берегу. Саэки‑сан села на песок. Я устроился рядом. Песок еще хранил дневное тепло. Она показала на место у линии прибоя, будто прикидывая ракурс.

— Вон там. А рисовал он отсюда. Разложил шезлонг, посадил в него мальчика. Поставил вот тут мольберт. Я хорошо помню. Вон остров… Совпадает?

Я глянул в ту сторону, куда показывала Саэки‑сан. В самом деле, остров вроде на месте. Как на картине. Однако сколько я ни всматривался, ощущения, что это — то самое место, не возникало. Я сказал об этом Саэки‑сан.

— Многое теперь не так, — согласилась она. — Все‑таки сорок лет прошло. Естественно, рельеф стал другой. Волны, ветер, тайфуны… Конечно, побережье меняется. Песок ветром сносит. Но ошибки быть не может. Это здесь. Я и сейчас все четко помню. И еще — в то лето у меня впервые случились месячные.

Мы умолкли и в тишине смотрели на берег и море. Облака меняли очертания, расплываясь темными пятнами по залитой лунным светом воде. Сосны так шумели под налетавшим время от времени ветром, что, казалось, метлами по земле скребет целый отряд дворников. Я зачерпнул горсть песка и смотрел, какой медленно просачивается сквозь пальцы, стекая струйками на землю и сливаясь с другими песчинками, как уходящее безвозвратно время. Я снова и снова запускал руку в песок.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Саэки‑сан.

— О том, чтобы поехать в Испанию.

— Зачем? Что там делать?

— Вкусной паэльи поесть.

— И только?

— Повоевать.

— Да там война шестьдесят с лишним лет как кончилась.

— Знаю, — сказал я. — Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался.

— И все‑таки хочется повоевать?

— Мост подорвать, — кивнул я.

— Полюбить Ингрид Бергман.

— Но на самом деле я здесь, в Такамацу, и полюбил вас.

— Ну ты скажешь…

Я обнял ее за плечи.

Ты обнимаешь ее за плечи.

Она прижимается к тебе. Время идет.

— А знаешь, здесь со мной это уже было. Когда‑то давно. На этом самом месте.

— Знаю, — говоришь ты.

— Откуда? — спрашивает Саэки‑сан и смотрит на тебя.

— Я тогда был здесь.

— Мост здесь взрывал?

— Взрывал.

— В переносном смысле?

— Само собой.

Ты обнимаешь ее обеими руками, привлекаешь к себе, ваши губы сливаются, и в твоих объятиях силы покидает ее.

— Все мы видим сон, — говорит Саэки‑сан.

Все видим сон.

— Зачем ты умер?

— Я не мог не умереть, — отвечаешь ты.

Берегом вы возвращаетесь в библиотеку. Гасите свет, задергиваете занавески и, ни слова не говоря, падаете на кровать. Прошлая ночь повторяется почти один к одному. Есть только два отличия. Когда все кончается, она заливается слезами. Это — одно. Плачет долго, навзрыд, зарывшись лицом в подушку. Не зная, что делать, ты легонько кладешь руку на ее голое плечо. Надо бы что‑то сказать, но что? Слова проваливаются в дыру во времени и умирают. Погружаются на дно темного озера в кратере вулкана. Это — во‑первых. И во‑вторых — на сей раз, когда она уходит, ты слышишь, как тарахтит ее «гольф». Она заводит двигатель и вдруг выключает, будто ее посетила какая‑то мысль. Через несколько секунд мотор снова подает голос, и машина выезжает со стоянки. Из‑за пустоты, заполняющей эту паузу, тебе ужасно грустно; пустота проникает в душу, как ползущий с моря туман, и застывает в ней. Становится частью тебя.

После Саэки‑сан осталась мокрая от слез подушка. Приложив руку к сырому пятну, ты наблюдаешь, как постепенно светлеет небо за окном. Где‑то далеко каркает ворона.

Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне.