Что? Где? Когда?

Позади клювастого маячил еще один, но его Ластик разглядеть не успел, потому что поскорей опять зажмурился.

Господи, что ж это такое? Где он? В какой эпохе?

И чего хотят от него эти кошмарные существа? Как странно они говорят – вроде по‑русски, а вроде бы и нет.

– Посвети‑кось.

Лицу стало жарко. Совсем рядом потрескивал огонь, сквозь веки просвечивало багрянцем. Тот, что велел посветить, сказал:

– Гли, ликом бел, пригож, недырляв.

В другой ситуации Ластик, возможно почувствовал бы себя польщенным, но не сейчас.

– Росток не велик ли? – засомневался страшный Клюв. – Сказано аршин да двунадесять вершков. Ну как кошачья рожа вдругорядь забранится?

– Гожий мертвяк, влачим, – решил Митьша (похоже, он тут был главный). – Поспевать надоть. Луна на ущербе, свет скоро.

Ластика подхватили с двух сторон, положили на жесткое, прикрыли рогожей. В нос шибануло чем‑то таким пахучим, что он едва не расчихался.

Подняли, понесли. Теперь бы и подглядеть, что вокруг, но накрыли Ластика на совесть, с головой – ничего не видно. Пришлось, как пишут в романах, обратиться в слух.

Слух снабжал информацией скупо.

Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи.

Фр‑р‑р‑р! – фыркнуло у Ластика над самой головой.

– Но, дура, балуй!

Ага, лошадь.

Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх рогожи накрыли еще чем‑то – вроде мешковиной.

– Пошла!

Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи.

– Чудно, – прогнусавил Клюв. – Немчина поганого схоронили на хрестьянском погосте.

Митьша ответил:

– Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой слободе мор язвенный. Подкинули втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся.

– Митяй, а на нас‑от язва с мертвяка не кинется?

– Милостив Господь. Коту энтому смердячему про то, откель сволокли, молчок – в ворота не попустит.

Всё это было малопонятно и очень тревожно. Ластик потихоньку приподнял край рогожи – посмотреть, что вокруг, однако почти ничего не увидел. Темнотища. Лужа блестит, большая. Какой‑то забор из заостренных бревен. С той стороны громко залаяла собака.

– Митьша, рогатка! Вертать али как?

– Не робей, дери бороду выше. Спереди крикнули, басом:

– Стой! Кто таки? Не тати ли? Куды едетя до свету?

И лязгнуло железо. Телега остановилась. Митьша важно ответил:

– На Ваганьков рогожи везем, на подворье князь‑Василья, ближнего государева боярина.

– Василья Ивановича? Старшого Шуйского? Ну поди, поди, – разрешил бас.

Противно заскрипело дерево, телега качнулась, покатила дальше.

Копыта застучали суше и звонче – повозка ехала уже не по земле, а по деревянному настилу.

Клюв с Митьшей между собой больше не разговаривали, только время от времени вздыхали. Ластик же лежал и всё гадал: какой это у них тут год? «Боярин», «подворье». Достать бы унибук, да пошевелиться страшно. Эти люди принимают его за покойника. И пускай. А там видно будет. Холодно было, градусов десять. Если б подвигаться, Ластик, может, и согрелся бы, а так совсем закоченел.

– Вона, терем‑от, – произнес гнусавый после долгого молчания. – Слава те, Исусе.

– Гли, Клюв. Не сбреши, что немчин на погост подкинутый, – напомнил Митьша.

Второй пообещал:

– Рта не растворю. Ты сам с им. Боюся я его, змеиного ока.

Постучали по деревянному – наверное, в ворота: два раза, потом еще три, негромко.

– Отворяй, Ондрей Тимофеевич! Томы, Митьша с Клювом! Добыли что велено!

Заскрежетали тяжелые створки. Мягкий, врастяжку голос спросил:

– Нут‑ко, борзо, борзо. Псам я сонного зелья дах, не забрешут. Берите, за мной несите. Да сторожко вы, бесы. Аще узрит кто.

Ластика вынули из телеги, куда‑то понесли.

Он и в самом деле был ни жив, ни мертв – дело шло к развязке. Сейчас выяснится, за какой такой надобностью «немчина» из могилы вытащили. Главное, как с этими митьшами объясняться? Они, наверно, и языка‑то нормального не понимают.

Что будет, что будет?

Под ногами несущих скрипели деревянные ступени, пахло чем‑то кислым, незнакомым, и еще свечным воском, как на Новый Год.

– В малу камору, – приказал Ондрей Тимофеевич – очевидно, тот самый «кот смердячий» и «змеиное око». – Дверь узка, не оброните… Годите мало, посвечу… Чего зенки вылупили? В домовину его. Глава – туда, ноги – туда.

Снова эта непонятная «домовина».

Ластика положили на жесткое, по бокам вроде как бортики, высокие. Глаз он не открывал – ни‑ни. Понимал, что сейчас его снова станут рассматривать.

Так оно, похоже, и было.

Потрескивала свеча, Митыпа с Клювом переминались с ноги на ногу. «Змеиное око» молчал.

– Горазд отрок, вельми горазд, – не выдержал Митьша. – Зри, Ондрей Тимофеевич: и волос черен, и личико бело, а леп‑то, леп, яко ангел Божий.

– Пошто немчин? – спросил боярин. – Откелева? Ты ответь, безносый. Созоровали, душу живую порешили? Заказывал ведь того не делати!

Было слышно, как Клюв шумно сглотнул.

– Дак… На улице он… На улице валялся. Вот те крест святой!

– Ладно. Не мое то дело. Никто не сведал?

– Никто. Хошь на святу икону побожусь! – пришел на помощь Клюву Митыпа.

Воспользовавшись этой дискуссией, Ластик позволил себе приоткрыть один глаз.

Низкий дощатый потолок, бревенчатые стены.

Комнатка, совсем маленькая. В стене напротив светится прямоугольник – дверца. По краям, вдоль стен, лавки. И сам он тоже лежит на лавке, в каком‑то ящике.

Мамочки! Это же гроб! Так вот что такое «домовина»…

Осторожно покосившись в сторону, Ластик рассмотрел тех троих.

Страшные, кого он мельком видел на кладбище, были одеты в рванье, на ногах залепленные грязью лапти. Митыпа невысокий, всё время кланяется. Лица не разглядеть – стоит спиной. Второй мужик долговяз, костляв, весь зарос черными волосами, а на носу у него повязка, из‑за чего тогда, при свете факела, и показалось, будто это клюв. Отсюда же, надо понимать, и прозвище.

Но главный интерес сейчас, конечно, представлял собой третий – ясно было, что судьба Ластика будет зависеть именно от этого человека.

В руке он держал канделябр с тремя горящими свечами, близко к лицу, поэтому видно его было хорошо.

Ох и не понравился Ластику смердячий кот Ондрей Тимофеевич!

Был он не то чтобы сутул, а будто присжат, словно пружина, в любой миг готовая распрямиться. Не поймешь какого возраста – на гладком лице торчали перышками два жидких уса. С губ не сходила ласковая улыбка, но круглые глаза смотрели холодно, и в самом деле, по‑кошачьи. Голос тоже был кошачий – мурлыкающий, негромкий.

– Ныне привлакли отрока годящего, – сказал он и облизнулся. – Не то что даве. Рубль с полтиною дам, ако сговорено.

Маленькая, но, видно, сильная рука поглаживала эфес кинжала, что торчал из‑за широкого переливчатого пояса. Там же, крест‑накрест, был засунут и еще один. Рукоятки у обоих кинжалов были в виде змеиных головок.

Одет Ондрей Тимофеевич был нарядно: красные с серебряными разводами сапоги, узорчатый кафтан (или как он называется – такой длинный пиджак до колен, с наполовину разрезанными рукавами). А череп у него был совсем голый, то ли лысый, то ли обритый.

– Благодарствуем, а токмо прибавить бы, – поклонился Митыиа. – Ить три раза на ночную страсть хаживали. Што страху‑то бысть. Ажбы спымали бы? За ведовство ныне огнем жгут.

– Мели языком! Како‑тако ведовство? – прищурился человек‑кошка, и глаза блеснули опасным желтым пламенем. – Ты что, грибов поганых оелся?

Оба мужика согнулись до самого пола, распрямились, снова согнулись – прямо как на физзарядке.

– Сглупа ляпнул, прости, боярин, – перепуганно заблеял Митьша, и Клюв повторил:

– Прости, боярин.

– Аз не боярин, убогий слуга его княжеской милости, – смиренно ответил желтоглазый. – Инда ладно, Христос с вами. Надбавлю полтинку, аще убо и в Писании речено: «Коемуждо по делом его». А заради вашего утруждения усердного еще романеи поднесу, вина заморского.

Понимать его речь было еще трудней, чем разговоры Митьши и Клюва, но общий смысл Ластик уловил: человек этот служит князю (должно быть, тому самому Василию Ивановичу как его – Шаинскому, Шиловскому, что‑то в этом роде); «отроком» он остался доволен и готов заплатить лишние пятьдесят копеек. Вообще‑то недорого, даже по меркам 1914 года, не говоря уж про 2006‑ой. Когда же все‑таки происходит эта странная ночная история, в каком хоть веке? Что до Петра Первого, это точно…

«Убогий слуга», бесшумно ступая, выскользнул в низкую дверь, и мужики остались одни.

– Два тинника, а? – прошептал Клюв, толкнув товарища локтем. – Седни гульнем, Митьша!

Тот зашикал: тихо, мол. Подсеменил к двери, выглянул, но тут же попятился обратно. В комнатку уже входил Ондрей Тимофеевич с серебряным подносом в руках. На подносе кроме подсвечника стоял неуклюжий глиняный штоф, две чарки и миска.

– Пейте, голуби, – промурлыкал Кот Котович. – То вино боярское, сладкое, не про холопьи глотки варено. Рыжиком соленым закусите и ступайте с Богом.

– А деньги? – встрепенулся Митыиа. Ондрей Тимофеевич потряс кожаным кошелем, в котором звякнуло.

– Обрящете, не мнись. Только зрите у меня, шпыни, чтоб без блазну. На устах запор, не то под топор.

«Шпыни» истово закрестились, забожились – клялись, что будут молчать «яко рыбы водно‑сущи» и «яко могилы зарыты».

Человек с желтыми глазами согласно покивал – мол, ладно‑ладно, верю. Налил каждому полную чарку. Мужики с поклоном взяли.

– Ради твово благоздравия. – И, разом запрокинув лохматые башки, выпили.

– Ух, духовита боярская брага, – с чувством сказал Митына, обтерев губы рукавом. – Спаси тя Господь, добр человек.

Причмокнул, потянулся за рыжиком, но гриб вдруг выскользнул у него из пальцев. Митыиа жалобно всхрапнул, схватился руками за горло.

– Клюв, Клювушко… – просипел он и попытался ухватиться за плечо напарника. Но тому тоже было плохо.

Безносый уронил чарку на пол, сложился пополам и тихо, монотонно заойкал.

Ластик раскрыл глаза пошире. Чего это они?

Оба мужика осели на пол, будто их перестали держать ноги. А бритоголовый нисколько не удивился. Смотрел, как те двое корчатся – и ничего. Даже зевнул, прикрыв красногубый рот ладонью.

– Ду…ше…губ, – выдохнул Митьша. – Зельем… опоил…

Чем‑чем? Каким еще зельем?

– Околевайте скорее, псы, – лениво молвил Ондрей Тимофеевич. – Томно ждать.

Отравил! – дошло наконец до Ластика. По‑настоящему, ядом!

Шестиклассник так и вжался затылком в жесткое изголовье.

Неужели совсем‑совсем отравил, насмерть?!

Похоже, что так.

Несчастные «шпыни» корчились на полу, разевали рты, но звуков уже не издавали – должно быть, голосовые связки парализовало ядом.

Чтобы не видеть этого жуткого зрелища, не смотреть, как позевывает хладнокровный убийца, Ластик закрыл глаза.

Ну, гад! Вот так, запросто, из‑за мешочка с монетами, убил двух живых людей!

Мамочки, зачем этому отморозку понадобился черноволосый и белолицый мертвец? Для каких ужасных дел? А когда узнает, что «отрок» жив? Что будет тогда?

Раздался непонятный шорох.

Ластик приоткрыл глаз и увидел, что злодей ногами перекатывает бездыханное тело под лавку напротив, запихивает поглубже. То же он проделал и со вторым трупом.

Теперь возьмется за меня, задрожал Ластик. И уж готов был выскочить из гроба, кинуться за дверь, а там будь, что будет.

Но преступник даже не взглянул в его сторону.

Сладко потянулся, захрустел суставами. Затем взял с лавки поднос и вышел вон, прикрыв за собой створку.

В комнате стало темно и до того тихо, что Ластик услышал, как клацают его собственные зубы.