Глава 3. В свое время было снято несколько фильмов, посвященных жизни аутистов

ИСЦЕЛЕНИЕ АУТИСТОВ-

ОТКРЫВАТЬ МИР ПСИХОТИКОВ

В свое время было снято несколько фильмов, посвященных жизни аутистов. Один из них видела Франсуаза Дольто — он был посвящен работе, которую вели в первые два года жизни с аутичным ребенком, помещенным в одно из тех мест, куда отправляют детей, отринутых обществом. Возможно ли адекватно запечатлеть на пленке сущес­твование этого ребенка?

Мне кажется, что доводить через средства массовой информации до сведения населения, как течет символическая жизнь маргинального существа, каким является ребенок, страдающий аутизмом, скорее поле­зно, чем нет. Но то, о чем можно рассказать, не идет ни в какое сравнение с тем, что ребенок переживает. Мы не догадываемся, глядя на это существо, от рождения малоприспособленное к жизни на земле, до какой степени чувствителен этот представитель рода человеческого и какую невидимую миру ношу несет он в себе:

долг, невидимый и невыразимый. Он наделен способностью говорить, но все в нем разлажено. Его мать не знает, как любить этого живущего несмотря ни на что ребенка; тело-то есть, существует, а душа не состоялась, и она взваливает на себя долги одного или

• ф. Дольто рассматривает под названием детского аутизма весь спектр разнородных крушений общения: аутизм при ранней детской шизофрении, рассматриваемый как молне самостоятельное нарушение, ранний детский аутизм, сходные с аутизмом рас­стройства при разного рода мозговых повреждениях и лишь напоминающие отдельные Проявления аутизма невротические и ситуативные реакции. И если при последних рекомендуемые ф. Дольто меры составляют ядро лечения, являются основными, то Ори остальных требуется иная основная помощь, без которой эффекта достичь прак­тически невозможно и по отношению к которой приемы Ф. Дольто выступают как вспомогательные. Сказанное никак не противоречит проводимой Ф. Дольто мысли о том, что человеческое тепло, принятие ребенкакак он есть, доверие к нему имеют и профилактическое, и лечебное значение — в одних случаях большее, в других меньшее (В. К.).

433

двух поколений, не имея возможности дать себе в этом отчет. Аутисты подобны человечеству, борющемуся с влечением к смерти, как объекта желания, которое существует в каждом из нас, но не столь интенсивно и в значительно меньшей степени. У большинства из нас влечение к смерти не настолько сильно, чтобы лишить нас возможности кон­тактировать друг с другом. Вот в этом как раз проблема аутизма: вторичен он — возникает от испытанного младенцем недостатка общения, или первичен — «что-то», независимо ни от чего, в ребенке изначально не так, и потому, как следствие — возникает трудность общения с ним взрослых? Возможно и то и другое.

Дети с психическими нарушениями могли бы многому научить тех, кто их примет. Общество только выиграло бы от большей интеграции в нашу обыденную жизнь так называемых ненормальных детей. Но люди их боятся, и этот страх проявляется подчас в совершенно недопустимых формах, например, в петициях от соседей против создания учреждений для детей-дебилов. Они не желают, чтобы эти дети жили рядом с ними. И тогда они выталкивают вперед своих детей со слезами: «Это будет их шокировать».

Это неправда, детей это вовсе не шокирует, это шокирует взрослых. Тут уже нечто похожее на религиозные войны. Только открещиваясь от этих детей, говорят не об их одержимости, а несколько иначе:

«Они будут мешать нашим детям развиваться, потому что наши дети начнут подражать им!» Такие родители хотят как пример для подражания навязать своим детям себя и повторить в них собственную жизнь. А дети прекрасно без чьей бы то ни бьшо помощи обретут свою индивидуальность и идентифицируют себя, не теряя при этом уважения к индивидуальности другого, если, конечно, их обучение предполагает использование мотивировок, подобных данной: «Ты — такой, а это другой, и у него на это есть вполне определенные причины». И нет никакой угрозы, когда их, даже совсем маленьких, помещают вместе с детьми-инвалидами, страдающими детским це­ребральным параличом, или же с аутистами — здоровые дети не идентифицируют себя с ними, контактируя, они побуждают их к общению, и действительно находят с ними общий язык. Эти дети нуждаются в помощи, для того, чтобы узнать историю собственной жизни; в этом очень помогают полученные от их родителей сведения. Но необходимо, чтобы они находились вместе с другими детьми — здоровыми; ведь они — тоже люди, и люди поддерживающие жизнь других; они — часть социального полотна. Им должно быть предос­тавлено место и в школе. Но для этого должны произойти такие изменения, до которых мы еще не дозрели. Нужно, следовательно,

434

готовить к этому людские умы, понемногу, постепенно. Чтобы лет через десять, двадцать люди изменились и поняли, что психотики — их собственная душа, загнанная в угол; ими самими, «нормальными», коими представляются они нам.

АУТИСТЫ

В Вероне, группа акушеров, совместно с теми, кто занимается уходом за новорожденными и грудными детьми, а также с врача­ми-психиатрами провела исследование, которое подтверждает возмож­ность предупреждения аутизма.

До того, как женщины стали рожать в родильных домах, на всю провинцию насчитывалось от силы 13 или 14 умственно не­полноценных (от б до 12 лет). И вот в течение двух-трех лет случаи детского аутизма заметно участились (в течение этого времени женщины, жительницы горных селений, рожали в роддоме и оставались там первые восемь дней после родов). Новорожденного больше не встречали односельчане.

В связи с происходившим решено было организовать выездные бригады. Роды проводились в условиях больницы, во избежание ранней детской смертности, но если не было никаких осложнений, то ро­женица через двое суток возвращалась в родную деревню.

Врачи из выездной бригады посещали ее там каждый день по очереди с местными женщинами, которые были соответственно под­готовлены.

Такой метод совершенно изменил взаимоотношения новорожден­ного с отцом, матерью и всей семьей.

В Италии ничего не принимается сверху, все решается на уровне провинции. И опыт привился.

В действительности, аутизм — не врожденное заболевание. Он выявляется позже. Это реакция адаптации ребенка, подвергшегося в процессе его самоидентификации какому-то испытанию. Это может быть травма, в результате которой ребенок потерял аффективный и символический контакт с матерью, или сфера чувств ребенка пострадала по какой-либо другой причине. Обычно это случается либо в первые дни жизни младенца, либо между четырьмя и десятью месяцами, аутизм — никак не врожденное заболевание.

Со временем это проходит. Но не надо ждать, что подобное отчуждение пройдет само по себе при общении с другими.

435

Аутист находит прибежище в одиночестве своей внутренней речи. Он потерял речевую связь с другими. Он как марсианин в лоне своей семьи. Он — существо высшее. Болезни к нему не липнут.

Какое-то событие вмешалось в жизнь младенца: чаще всего это отсутствие матери (скорбь, путешествие). Это событие резко врывается в устоявшийся ритм жизни малыша, а мать не объяснила ему, что произошло, да она и сама, как ни припоминает все, сопутствовавшее событию-причине, часто не знает этого. Мать сможет вытащить ре­бенка из его скорлупы, найдя для этого нужный момент и нужные слова, такие, чтобы ребенок мог восстановить в себе тот ритм жизни, который предшествовал травме.

«Без объятий, не на ночь, расскажите ребенку, что тогда про­изошло.» На радио у меня была возможность связаться с еще молодыми матерями детей в возрасте до трех лет, страдающих аутизмом. Я посоветовала им рассказать ребенку, почему они исчезли, когда детям было от четырех до девяти месяцев, и сказать, что они не знали, что он от этого так страдал. Десяток из этих детей, те, кому было меньше трех лет, смогли вновь восстановить контакт со своими матерями, как это было до того события, после которого они впали в аутизм.

Я не верю в психотические состояния. Во всяком случае в их «фатальность». Для меня дети, страдющие аутизмом, это рано со­зревшие дети, с которыми не говорят о том, что для них важно. Это «важно» могло случиться в первые дни жизни, в родильном доме, когда, например, ребенку не говорят, как его мать боится рожать без отца, или ребенка не посвящают в то, что он в семье нежеланный, или, что хотели девочку, а получился мальчик, или что есть какая-то проблема, которая не касается ребенка, но мать о ней неотступно думает.

Считается, что эти дети страдают из-за отсутствия адаптации, они блокированы, потому что брошены или чувствуют себя отвер­гнутыми. На самом же деле не было произведено акта-слова, в котором бы этим детям были проговорены те сложности, через которые прошли их тела, физическая оболочка, в то время как духовная имела несчастье впасть в заблуждение, что мать (болезнь — происшествие — забота) их отвергла.

Мое дело и заключается в том, чтобы вернуть этих детей, рассказан им, отчего произошел их разрыв с жизнью. А так как разговор этот ведет с такими детьми не мать, то у детей происходит рег­рессивный перенос: то, что осталось в них здорового, вновь цепляется за материнскую образующую, что — нет — погружается в безумие. Сначала они вступают в отношения переноса с врачом-психотера­певтом, подменяя этим их прерванную связь с матерью, и от этого переноса их надо потом освобождать, для того, чтобы они могли войти в общение и не привязаться «задним числом» к кому-нибудь, кто может служить им нянькой, но никогда — ни архаическим отцом, ни архаической матерью (именно они — архаические мать и отец — интегрируют его собственное тело).

Именно поэтому нужно, чтобы психотерапевт действовал исклю­чительно словом и не прикасался к больному.

Перенос в общении таким образом символизируется.

В ночных яслях или в других детских учреждениях с продленной неделей дети боятся привязаться к кому-нибудь из обслуживающего персонала, кто делает то, что ему положено, и постоянно связан с ребенком в течение нескольких недель или месяцев.

Когда обрываются все жизненные корешки, связывающие ребенка с тем, кого он любит, то зацепиться больше не за что — ребенок отделяется от своего взрослого проводника в жизни, он изъят из живых; но когда этот отрыв понят матерью, проговорен ею, он лучше переживается ребенком. Рана не затянулась, но лечение ее может привести пациента к воспоминанию о том, что было в дальние времена его прибежищем безопасности. Оживить прошлое и вернуть желающему право надеяться на того, кого желаешь, и на других, — вот в чем заключается та трудная работа, которую ведут психоте­рапевты вместе с родителями, с детьми, страдающими аутизмом, которых, увы! — немало. Но этот психоаналитический аспект не исключает и социально-педагогической работы, в которой дети тоже очень нуждаются, хотя и кажется, что они к ней, если не невос­приимчивы, то уж индифферентны. Просто они боятся тех связей, что могут возникать. Они боятся любить и быть любимыми. Нужно уметь оправдать их и одновременно продолжать разговаривать с ними обо всем, что интересует детей их возраста.

Любое нарушение общения проявляется у младенцев в функци­ональных расстройствах. Ребенок такие нарушения переживает всеми органами. Мать или кто-то, кого ребенок знал, бросает его, и страдание ребенка выражается в бронхите, ринофарингите — это «ругаются» его носоглотка, его легкие, нутро. Такая болезнь — реакция на случившееся, и она символизирует физическое здоровье. Все нутро, наполненное некогда запахом человека, который сам вошел в общение

437

и отношения с ребенком, возмущается и теряет жизненные силы из-за того, что запах этот исчез.

С ушами — то же самое, в них перестает звучать знакомый голос, и у ребенка начинается отит. Микробы, обычно безвредные для организма, обретают силу.

Страдать начинают те части тела, что лишились структурирующего их удовольствия от общения с матерью или тем, кто ее заменял. «Ее голос "строил" меня. А она уехала, она разрушила меня вместо того, чтобы строить, разрушила то, что я построил из удовольствия от осуществления желания общения.» Удовольствие и желание общения эротизируются в тех местах, о которых взрослый и не подумает:

в полостях тела, глазах, ушах, пищеводе и седалище. Именно эти места страдают более всего от того, что перестал слышаться знакомый голос, от того, что больше нет возможности вдыхать знакомый запах. Это происходит и тогда, когда ребенка неожиданно отрывают от матери на несколько часов и она забирает его только после работы, не подготовив его к такому испытанию заранее. Тяжелые моральные страдания с пагубными жизненными последствиями можно предуп­редить.

Мать или тот, кто ее заменяет, должны ребенку объяснить, что мать любит его всегда, и сейчас, когда ей вынужденно придется находиться в другом месте, она его не забудет, но раз уж так случилось, им на время займется другой человек. Дети с бесконечным насморком, те, у кого не все в порядке с дыханием, тут же начинают болеть — спровоцированные отиты повторяются один за другим, и в конце концов это приводит к частичной потере слуха, дети глохнут по причине того, что невмоготу им постоянно слышать чужой голос. Вынужденная глухота приводит к тому, что они перестают различать слова, ими утрачивается возможность пополнять и расширять свой словарный запас, а это значит — отставание в развитии.

Ввиду того, что детская смертность у нас побеждена, физически ребенок выживает, но в силу превалирующего значения этого фактора не принималась во внимание значимость другого обстоятельства: сим­волическая связь между ребенком и матерью — она не считалась столь же важной, как здоровье тела ребенка, в связи с чем либо искоренялась, либо загонялась внутрь, а отсюда — предпсихотические состояния, периодическое выражение физического отчаяния у рано развившихся и чувствительных детей, чье физическое здоровье ока­залось сохраненным с медицинской помощью или без нее. Точно

438

так же, если маленький ребенок попадает в больницу, у него возникает определенный разрыв в процессе собственной идентификации.

Лучше предупреждать, чем лечить.

У человеческого существа — речь является той самой связующей нитью, что вместе с тактильными ощущениями, удовольствием от прикосновения матери или знакомой ребенку кормилицы, создает ткущуюся таким именно образом символическую связь.

Есть еще одно — чувства: они помогают ребенку лучше «уко­рениться» в понимании собственного появления на свет. Именно поэтому при разговоре с ним я по имени называю его мать, и его самого тоже — по имени, вот почему я рассказываю ему все, что могу знать о его жизненном пути до тех пор, пока он не попал в детское учреждение, ясли. «Сначала, — говорю я, — тебе это должно быть известно, возможно ты даже можешь вспомнить: твоя мама страдала и не в состоянии была оставаться с тобой...» Когда начинаешь говорить с ними таким образом, надо видеть, как буквально впивается в вас детский взгляд. Это потрясающе. Именно этот взгляд превращал в единомышленников тех, кто присутствовал на лечебном сеансе.

«Ты взгляни на свои руки, на свои пальцы, такие же — у твоей мамы; твой папа, не знаем его имени, тоже имел такие же. Человеком — уже рождаешься. Ты — живое существо, которое со временем станет взрослым мужчиной (женщиной), как Пьеретта, как Роза, которых ты узнал (узнала) когда-то, когда твоя мама доверила тебя им...» Весь этот словесный отсыл в прошлое заставляет ребенка вновь обрести и сохранить защищенность своего «я» с самого начала жизни, которая прошла среди заместителей его родителей, как он называет персонал воспитательного учреждения. И нужно объяснить этому ребенку, каков именно его статус, даже статус сироты, если это — его судьба.

Но если ребенка отделяют от матери сразу после родов и за­нимается им дальше не мать, а больничная сестра посреди криков других новорожденных, то он не будет знать, кто он, даже тогда, когда при выписке из больницы вновь обретет свою мать. Скажется опыт недельного одиночества, недельного отсутствия тех связей, ко­торые он имел прежде с матерью, он оторван от тех семейных шумов, которые воспринимал in utero.

В Италии это поняли и получили прекрасные результаты. Во Франции в некоторых родильных домах существуют боксы, которые соединяются с палатой роженицы. Но их разделяет стеклянная пе-

439

регородка. Мать и ребенок не могут ни потрогать друг друга, ни услышать один другого. Ребенок не слышит голоса матери. Он, конечно, не окружен гомоном голосов новорожденных, как в общей палате, но и отделение от голосов взрослых так же вредоносно.

Необходимо, чтобы звуковой континуум не прерывался, ребенку необходимо слышать высокие ноты материнского голоса, чувствовать ее запах. Но под тем предлогом, что матери надо дать отдохнуть, ребенком занимается другая женщина, она дает ему рожок, она, а не мать — пеленает. Пусть так. Но тогда нужно все ему объяснить.

Если мать в отчаянии, что у нее родился ребенок не того пола, как ей хотелось, то это не следует скрывать от ребенка, да и упрекать эту женщину тоже не стоит. «Видишь ли, твоя мама так хотела девочку, а родился мальчик. Конечно же, хорошо, что про­явился ты. Ты есть ты. Но это вышло так неожиданно, это — сюрприз, надо, чтобы мама свыклась с происшедшим. Реальность — не совсем то, что воображаешь. Ты это тоже понимаешь.»

И лучше, если эти слова будут сказаны ребенку не в присутствии матери, которая продолжает пока сокрушаться, что ее надуманное желание не осуществилось. Надуманное — потому что выносила-то она в своем чреве именно этого ребенка, и ее тело приняло его;

подспудным — было желание дать жизнь ребенку именно того пола, какой и есть у родившегося младенца. Тот, о котором она со­жалеет, — плод ее воображения. Помогаешь, таким образом, обоим, и матери, и ребенку.

Еще лучше — помочь установить прерванную связь посредством слова через третье лицо.

Многие матери не умеют, не знают, как общаться с новорожденным. Когда такая мать видит кого-то, кто говорит ребенку буквально то же, что только что сказала она, и ребенок понимающе смотрит на эту личность, которая таким образом, с помощью слова, установила связь между ними троими, она говорит: «Удивительно! Кажется, он понимает.» — «Конечно, он понимает речь. Он — человек, а это значит, что человеческое в нем — с первых дней, слово в нем — изначально.» Это «открытие» с огромной силой привязывает к ма­лютке. И по прошествии двух-трех дней матери делятся: «Мне удалось, я с ним разговаривала, он меня слушал, он слушал меня! А я и не знала, что так можно с такой крошкой». Это поразительно.

Встречаются отцы, которые во время консультации рассказывают тебе, что со своими котами, собаками они говорить могут, а вот с ребенком, даже уже большим — четырех-пяти лет — не умеют.

440

Чем объяснить эту неуклюжесть? Это неумение друг друга понять?

Это — повторение того, что некогда происходило с ними самими, отцами, когда они были маленькими. Бывает, некоторые из них с большим трудом соглашаются с этим.

Когда мать видит, как кормилица разговаривает с ребенком, ко­торого она ей доверила, в то время как у нее, матери, этого не получается, она начинает ревновать и, часто бывает, от кормилицы отказывается. Она боится, что ребенок полюбит ее больше, чем собственную мать. Но говорить с малышом, когда с ним остается, — не умеет. Ребенка оставляют на целый день с чужой женщиной, которая с ним разговаривает, и с ней он — счастлив. Когда воз­вращается мать, ребенок замыкается. Мать забирает его, как пакет, чтобы назавтра вернуть, как вещь. И вновь — не проходит пяти минут — у кормилицы он становится общительным ребенком. Он вовсю улыбается, когда снова видит кормилицу. Но не мать, когда та возвращается. С матерью у него отношения вещи, регрессивные, а с кормилицей — человеческие, эволюционирующие.

На моих консультациях, моя начинающая помощница объявляла консультируемых детей таким образом: «Ребенок такой-то».

Передо мной ребенок такой-то. «Как, госпожа Арлетт, — говорю я, — вы сказали "ребенок" об этой маленькой девочке! Это же — мадмуазель такая-то». Ребенок счастлив, что г-же Арлетт досталось. А та очень искренне извиняется перед ребенком. Дети очень чув­ствительны к тому, как к ним обращаются, и очень ценят уважительное к себе отношение — такое, какое питают к себе они сами.

Позднее, в школе, обоюдное обращение на «вы» или на «ты» должно бы тоже найти подобающее место.

Обыкновение требует называть людей по именам, и мамы хотят, чтобы ребенок имел то имя, которое ему подходит. Есть имена во французском, по которым не поймешь — мальчик или девочка — Клод, Камилл и многие другие. Когда дети вместе, в группе, нужно добавлять: мальчик/девочка. Этих детей надо представить другим. Таким образом мы подчеркиваем, что Камилл, который перед нами, это — мальчик. А обращаясь непосредственно к малышу, пояснить:

«Знаешь, ведь Камилл может быть и девочка. Но ты должен знать, что ты — мальчик. Твоя мама говорит, что она так назвала тебя потому, что сначала ей казалось, что она бы больше любила тебя, если бы ты был девочкой. Но ты родился мальчиком. А Камилл — это и мужское имя». И он — услышит, поймет. Он должен знать, что он потенциальный мальчик и что его «двойное» (по

принадлежности к полу) имя никак не должно сбивать его с толку и с первых лет жизни создавать некую двусмысленность, ведущую к сексуальному тупику, подобно тому, как это случилось с его матерью.

Все аутисты от природы обладают чрезвычайно развитым даром человеческого общения, тем не менее именно они оказываются в коммуникационной пустыне. Часто особа, которая занималась ими, была некогда, в том самом, что они, раннем возрасте, оставлена в одиночестве, и это свое состояние «оставленности» она перенесла на ребенка, который напомнил ей ее первые годы жизни. Аутизм существует в силу того, что символическая функция у человека имеет чрезвычайно большое значение. У животных нет аутизма. Это специфическая болезнь рода человеческого. Аутизм встречается редко, кроме того, возникает не сразу (после отнятия от груди), у детей, которых кормят грудью. Напротив, чаще встречается он у тех, кому мать клала в выемку подушки рожок и оставляла малютку есть в полном одиночестве.

Двадцать один год назад, в Сэн-Венсан-де-Поль, в заброшенной церкви, где был устроен приют для брошенных детей, можно было наблюдать такую картину: сиделка — одна на всех — клала бу­тылочки с едой в выемку на подушках и, прочитав свой. детектив, собирала их. Рожки были на три четверти полными, потому что младенцы выплевывали соски.'

Такое обращение ставило человеческие существа в ситуацию де­гуманизации символической функции. Их символическая функция про­должала свое развитие, но вытекающий из нее речевой код не гуманизировался, ибо подобное происходит только тогда, когда чув­ственные начала, которые питают эту функцию, имеют один и тот же смысл для, по крайней мере, двух жизнеспособных субъектов. Так, выходит, матерью для тех малюток, во время кормления, был, вероятно, потолок; отцом — возможно, соска, походящая на пенис. А ребенок, выкормленный подобным образом, возвращался во внут­риутробное состояние, в котором восприятия — слуховые, зрительные, и эти поступления пищи воспринимались им не иначе как продолжение

• «Les enfants matades d'etre trop aimes», Lectures pour Tous n°113, mai 1963.

442

животного существования. Всё вместе это замещало речь, но являлось всего лишь подменой многообразия межчеловеческих связей, иллюзией коммуникации, поскольку при этом он не получал жизненно необ­ходимого: умения соучаствовать, откликаться другому, которое воз­никает исключительно в ответ на чувства этого другого. Ребенок становится вещью, потому что люди, ухаживающие за ним, следят за ним, как за вещью, и обращаются, как с чем-то неодушевленным. Хочешь не хочешь произойдут какие-то видимые изменения, и слу­ховые, и обонятельные. А ведь все это — принимается ребенком за речь, доставляя наслаждение или воспринимаясь как пустой звук, и это то, чем кормится его символическая функция.

Аутисты живут. Совершенно здоровые дети, по большей части не страдающие ни одной болезнью, они великолепны. Но, вырастая, они мало-помалу сгибаются, перестают ходить в вертикальном поло­жении, становясь похожими на волков в поисках пропитания; они, люди, только и делают, что ищут, куда бы (неважно куда) влезть, что бы такое (неважно что) схватить. Им постоянно чего-то не хватает: они неистовствуют, буйствуют... Их начинают изолировать. Они — те взрослые, что лишены критического к себе отношения, они смешивают вожделение, притязание, и потребность, путая одно с другим, совершают убийства, проявляют неоправданную жестокость', насилуют как г-н Проклятый".

Аутиста не знают, кто они. Тело их — не их. Разум у них находится неизвестно где. Их существование на свете закодировано на смерть вместо того, чтобы быть закодированным на жизнь. Для вза­имоотношений с другими они мертвы, но они в полном смысле живы для совершенно непонятно чего, что может быть ими воображено.

Ребенок, страдающий аутизмом, телепат. У меня был такой пример: девочка пяти-шести лет. Ее мать рассказывала мне, что ездить с ней в поезде было невыносимо — она говорила тогда, когда хотела, и говорила о людях, которые ехали с ними по соседству, правду... Однажды соседка по купе сказала матери: «Я еду в Париж увидеться с мужем...», а ребенок отрезал: «Это неправда, это не ее муж, это господин, которого ее муж не знает...» Она говорила странным го­лосом, не фиксируя взгляд, как сомнамбула.

• К детям, которые в принятой у нас системе взглядов считаются аутичными, это не относится (В. К.).

" Имеется в виду детоубийца М — персонаж одноименного кинофильма авст­рийского кинорежиссера Фрица Ланга «М» (1931) — герой, обреченный судьбой убивать («М» — от нем. «Mdrder» — убийца), бессильный перед неумолимым роком.

443

У этой девочки был особый случай аутизма, при котором без­действовали нога и нижний отдел; она не могла стоять; ее нужно было носить; она не могла ходить, да и сидеть одна без под­держки — тоже. Если она оказывалась где-нибудь вне дома, ее надо было класть на землю. По правде сказать, мне показалось, что под аутизмом здесь скрывается чрезвычайно ранняя истерия.

Помню, как я увидела ее впервые. Принес девочку отец, потом) что для матери она была слишком тяжела и велика. Девочку положили на пол, на ковер у меня в кабинете, а я стояла и ходила над ней. Я хотела понять, начиная с чего она не была в состоянии вертикализироваться, ведь человеческое существо — существо, которое рождается вертикальным. Я отталкивалась от образа, который имеет ребенок о своем теле: его тело — фаллической формы. Он рождается стоя, так как родовые пути матери — как раковина, рог изобилия, который в основании, в центре материнского тела, узок и все больше и больше расширяется к влагалищу и наружным половым органам; ребенок появляется и, не будь силы тяжести, он бы оказался лицом к лицу со своей матерью; в том и состоит акт рождения.

Поскольку малышка не села тогда, когда это полагалось, решили, что у нее энцефалопатия. Когда я увидела ее впервые, особой надежды у меня не было — передо мной была девочка, которая закатывала глаза, и имела какой-то совершенно потерянный вид. Если она не прислонялась к своему отцу или матери, ее нога, вялые, неподатливые, отказывались ее слушать — она едва-едва ими передвигала. На первый взгляд казалось необходимым, чтобы верхняя часть ее тела стала частью тела отца или матери, — тогда низ ее тела не будет болтаться, как тряпичный. Но когда я за ней понаблюдала и присмотрелась, что-то у меня в мозгу «щёлкнуло»: если девочку отнимали от тела матери, она становилась совершеннейшей тряпичной куклой, а когда была возле отца, то застывала; ее ноги никак не напоминали тря­пичные, они напрягались. Значит, у нее не паралич нижних конеч­ностей. Девочка мнила, что она — все еще часть своей матери, и не управляла нижней частью собственного тела. Итак, она лежала на полу, у меня в кабинете. И я двумя руками обхватила ее чуть ниже талии, у пупка, и в мгновенье ока подняла ее, без особых усилий — усадила; она стала сидеть. Затем, одним махом я выправила ее талию так, чтобы ступни коснулись земли. И я сказала: «Вот так ты будешь теперь стоять сама». В следующий визит девочка уже ходила по моему кабинету, все трогала, только вид у нее был

444

отсутствующий и она не шла к своей матери. Она не знала своего тела, кто она физически, как если бы низ тела был у нее материнским, а ноги — отцовские (отец долго носил ее на руках). Я начала работать с матерью, сопровождавшей ребенка. Отец в свою очередь тоже подвергся психоанализу. На протяжении долгах лет, в замке своего родителя, он пребывал в весьма напряженной, драматической, ситуации: имел заработную плату ниже S.M.I.C*, что исходило от отца-террориста, который управлял заводом, и который его, инженера, вынуждал быть слугой. Сын хотел выйти из этого унизительного положения, он не желал быть вещью, собачкой, беспрекословно вы­полняющей любые приказы отца, и предпринимал всяческие попытки вести дело так, чтобы оно позволяло кормить всё семейство (все они жили за счет этого завода). Уйти не мог, поступи он так — семья была бы разорена: дедушка с материнской стороны был дряхл и неспособен возглавить дом. Что касается матери ребенка, это была офицерская дочка, которая прекрасно общалась, как все офи­церские дочки, которые никогда подолгу не живут в одном и том же гарнизоне (раз шестнадцать, кажется, переезжали они с квартиры на квартиру, когда она была ребенком). Но ее мать и сестры всегда могли как-то устроиться и обустроить какое угодно жилье так, что в нем можно было жить; ну так вот, истинно офицерская дочка, которая не задается метафизическими вопросами, живет, отдавая пред­почтение материальным и социальным, — мило и с полным сознанием гражданского долга. Тем не менее двух первых детей она имела здоровыми. А вот последняя — та девочка, которую показали мне, — очень болела с самого рождения, будучи поражена теми странными аномалиями, которые я сочла за раннюю истерию. Что же все-таки произошло? Ребенок попросту на два года отставал в своем развитии: в качестве новорожденной девочку вернули матери только в два года. Я сказала ей, что ее девочка по всей видимости совсем не глупа, и она воспряла духом.

В течение двух лет я лечила мать и дочь вместе. Они приходили приблизительно каждые два месяца. Все вместе мы проделали заново, на словах, вместе с малышкой, по воспоминаниям, рассказанным ее матерью и воспроизводимым мною, весь путь этого ребенка в ее прошлое — от и до, для того, чтобы ребенок обрел себя живущую, получив право быть самой собой. По прибытии сюда в самом начале

• S.M.I.C. — Salaire minimum intreprofessionnel de cronsance (фр.) — минимальная возрастающая межпрофессиональная заработная плата.

она не говорила; заговорила же очень быстро, и именно так, как грудной младенец, который помимо того, что наделен даром речи, — телепат, говорит всему миру свою правду, а также все, что он думает и что чувствует в реальной действительности. В семь лет малышка поступила в детский сад при частной школе, куда была принята, как если бы ей было три года, в то время как было ей — семь, да и по виду это бьш семилетний ребенок; и начиная с этого времени она начала развиваться, в социальную жизнь она вошла с двух-трехгодичным отставанием в школе и некоторым от­ставанием в развитии, проявляя интересы ребенка более юного, чем у нее, возраста. И всё у этой девочки, которая теперь стала взрослой женщиной, постепенно пошло на лад. Когда ей было девять с поло­виной лет устраивался для малышей костюмированный бал, и ребенок непременно хотел туда пойти. Она захотела быть переодетой в мас­карадный костюм, и она сказала матери: «Я хочу, чтобы ты мне. сделала костюм, как тот, что сделала мне та дама — под дамой подразумевалась я — дама, которая меня вылечила.» — «Какой же костюм она тебе сделала?» — «Ты знаешь, она мне сделала пачку из бананов.» — Банан: фаллическая форма, и поглощаемая. Это фантазм, который у нее появился, когда я ее приподняла, я, обхватив девочку двумя руками за талию, позволила, наконец, ее ступням коснуться земли. Этот фантазм, который вернул ей образ ее инди­видуальной вертикальности на неспособные носить ноги, — она хотела, чтобы реализовала его мать. Когда та примерила ей «банановую» пачку, малышка обняла ее так, как будто сделала это первый раз в жизни, и сказала: «Какая же ты добрая мама!» В этом костюме она имела грандиозный успех.

После этого празднества всё у нее пошло, как надо.