Золотой век 34 page

Не знаю, почему ты решила, что моя сказка мне больше не интересна. Я всегда радуюсь продолжению и хочу узнать, что было дальше. Я показала ее герру Ансельму Штерну, в чьем театре мы часто бываем. Он сказал, что миссис Хиггель, возможно, имеет отношение к сказке братьев Гримм «Ханс майн Игель», и показал нам свою собственную постановку, кукольный спектакль по этой сказке. Мы очень подружились с герром Штерном и всей его семьей. Фрау Штерн – скульптор. Не знаю, знакома ли ты с ней. Она очень добрая, гостеприимная женщина и часто приглашает нас всех – в том числе репетиторов – на ужин. Мы очень подружились с Вольфгангом и Леоном, сыновьями герра Штерна. Они говорят с Гризельдой по‑немецки, а Карла водят по кабаре и кафе! Я знаю, тебе жалко, что мы не попадем в «Жабью просеку» на праздник Летней ночи, но Штерны пригласили нас отпраздновать его здесь, с ними, и мы будем вспоминать вас всех. Здесь этот праздник называется Johannisnacht. Все мюнхенцы – то есть все, кто принадлежит к артистическим кругам Швабинга, – надевают карнавальные костюмы по малейшему поводу, так что нам тоже придется придумать себе костюмы. Герр Штерн обещал дать кукольный спектакль по «Сну в летнюю ночь». Мюнхенцы обожают прогуливаться и смотреть на Bauertanz – это когда люди танцуют на улицах. Герр Штерн говорит, что может сделать сельских жителей в «Сне в летнюю ночь» похожими на немецких Bauern. Я учу немецкий, но дело идет очень медленно. Зато Гризельда говорит по‑немецки, словно лебедь плывет по реке. Но она тоже будет рада вернуться домой. Все передают привет тебе, и папе, и всем остальным в «Жабьей просеке».

Дороти

Дороти решила, что это письмо – шедевр непринужденности и удобный спасательный круг, который она бросает матери, если та захочет за него схватиться. Затем Дороти села и стала думать: почему она злится на Олив, жаждет выкинуть ее из своей жизни, наказать? За что именно она хочет наказать Олив? За минутное (как предполагала Дороти) увлечение загадочным, интересным Ансельмом? За собственное появление на свет? Но Дороти была рада, что живет на свете, довольна тем, кто она есть, даже если оказалось, что она не совсем та, кем себя считает. За то, что ее вырастили в неведении, под фамилией Уэллвуд? А что еще могла сделать женщина в таком положении? Олив не обманула Хамфри – может быть, у нее и не было такой возможности. Дороти вынуждена была признать, что они оба ее любили. Что ее сердило, так это ложь. Человек, которому солгали, чувствует себя уничиженным, отвергнутым, оскорбленным. То же чувствовала и Дороти. Но она также начала понимать: если один человек солгал другому, а второй поймал его на лжи, второй получает определенную власть над первым. Теперь у Дороти была определенная власть над Хамфри и Олив, потому что они ей лгали, а она об этом узнала. А они не знали, что именно она знает, и боялись. Ее письмо вселит в них еще больший страх и беспокойство. Так им и надо. Но, кроме того, письмо, такое наивное и нейтральное, оставляло путь к отступлению, давало возможность притвориться, что ничего не случилось – но все они будут знать, что притворяются, и вместе играть спектакль. Дороти запечатала письмо, лизнула марку и отнесла конверт на почту.

Чарльза‑Карла тоже беспокоила его двойная жизнь. Он гораздо больше, чем девушки, видел и политического бунтарства, и сатирической, богемной жизни Швабинга. Он сидел в густом дыму и песнях «Кафе Стефани» и слушал, как психоаналитики и анархисты проповедуют брожение. Он слушал лозунги. «Единство – насилие князей, тираническое правление. Разброд – насилие народа, то есть свобода» (слова Паниццы). Ораторы проводили многозначительные аналогии между скрытыми, разрушительными частями души и возбуждением толп восставших рабочих и крестьян. Отрицать такие импульсы было опасно – насилие, заговоры, революция, убийство становились необходимыми и желательными по мере борьбы с тиранической властью и свержения ее. Страшно далеки от этого были вежливые педантические писания фабианцев, а еще дальше – скачки и охотничьи выезды знати, приближенной к новому королю: в эти круги, на самый краешек, допускали отца Чарльза благодаря богатству жены‑немки. Чарльз был умен и понимал, что может позволить себе быть анархистом, потому что богат. Эстетическую жилку мюнхенских мыслителей – завсегдатаев кафе тешили выбросы простонародной силы – «шаривари», Bauerntanz, Karneval. [76] Karneval и беспорядки шли рука об руку и были прекрасны. Иоахим Зюскинд в основном слушал. Вольфганг говорил мало, но, как и отец, непрестанно рисовал: возбужденно выставленные вперед бороды спорщиков, ноги женщин – складки юбок обрисовывали их, когда женщины, аплодируя, откидывались назад. Леон участвовал в спорах. Он почти чопорно обсуждал необходимость политических убийств. Карл заявил, что не видит необходимости в убийствах – в разрозненных актах, которые имели место до сих пор: анархисты убили французского президента, премьер‑министра Испании, императрицу Елизавету и итальянского короля, и все эти действия привели только к усилению гнета. «Сразу видно, что ты англичанин, – беззлобно сказал Леон. – Вы не видали угнетения, с которым сталкиваемся мы. Вас не могут посадить в тюрьму за Unzüchtigkeit („непристойное поведение“, – перевел Иоахим) или за lèse‑majesté, а с нашими актерами это случается постоянно. Мы вынуждены ставить серьезные пьесы в частных клубах и кабаре. А потом врывается полиция и сажает артистов в тюрьму или высылает. Оскар Паницца изгнан в Швейцарию и не может вернуться».

– Мы сводим тебя в новое художественное кабаре, «Elf Scharfrichter» – «Одиннадцать палачей», – сказал Иоахим. – По‑немецки это звучит гораздо лучше – острое лезвие топора и острые слова артистов.

Карл уже был знаком с немецкими журналами – «Югендом», «Симплициссимусом» – и изумлялся их сатирическому яду и ярости. Иллюстрации в них были элегантные, острые, непристойные и живые. Черные танцующие черти. Бульдоги. Женщины с черными ртами, подобные летучим мышам и вампирам. Поскольку Карл был английским анархистом, Леон как‑то предложил ему полюбоваться на карикатуры «Симплициссимуса», посвященные Англии. Леон объяснил Чарльзу‑Карлу, что художники Швабинга всем сердцем сочувствуют страданиям буров в Южной Африке. Одна карикатура провозглашала: «Стреляйте англичанам в язык, там сосредоточен весь яд». Другая – ужасный, выразительный шарж на короля Эдуарда, который вместе с офицером колониальной армии топчет ногами буров в концлагере. «Кровь этих дьяволов пачкает мою корону», – говорит король.

– Сильно, правда? – спросил Леон. – Английские туристы пытались добиться запрещения этих карикатур. «Симплициссимус» и кайзера высмеивает: его бесчисленные мундиры, его путешествия на Святую землю.

Карла удивила – отчасти удивила – собственная реакция на эти картинки. Его охватили чистая шовинистическая злость и обида за Англию. Но он скрыл эти чувства от немцев точно так же, как дома скрывал свой анархизм от родных. Он, как и Дороти, временами тосковал по дому, по неторопливой жизни, не такой насыщенной, более раздумчивой. Более вежливой. Ни один англичанин не мог бы так наслаждаться, оскорбляя других. Английская карикатура была бы более смешной и менее… неприятной.

Его повели на представление «Elf Scharfrichter» – в ту ночь, когда в кабаре давали кукольное представление, потому что Вольфганг помогал делать этих кукол и участвовал в самом представлении.

Труппа «Elf Scharfrichter» – одиннадцать артистов, включая Франка Ведекинда, автора пьесы – выходила на сцену в кроваво‑красных плащах и масках палачей, с тяжелыми двуручными мечами для отрубания головы и представляла в популярной форме пьесы, песни, кукольные спектакли, театр теней. Они называли этот вид искусства Tingeltangel. [77]Они сравнивали себя с прикладными художниками – «как мебельщик делает стул, чтобы на нем сидели, так мы сочиняем песни, чтобы их пели». Они творили Angewandte Lyrik. Труппа выступала на частной сцене, в таверне, куда вмещалось восемьдесят человек. Зрители сидели за столиками, как в ночном клубе. Когда Иоахим и Вольфганг привели сюда Карла, зал был переполнен. Черные стены были украшены мертвенно‑мрачными, элегантными плакатами из «Симплициссимуса» и непристойными японскими ксилографиями – они потрясли Карла, но он старался сохранять типично английскую внешнюю невозмутимость. На обложке программки красовалась гордая обнаженная женщина, стягивающая длинные кроваво‑красные перчатки. При входе зрителей встречал тотемный столб: голова очень серьезного человека в парике, напоминавшая о «веке разума». В голове торчал топор палача.

На сцену торжественным маршем вышли палачи, распевая песню, которой традиционно открывались их представления. Песня высмеивала католическую иерархию.

Танцуют тени на стене, как куклы на струне,

О вы, лощеные хлыщи, вы счастливы вполне.

Сидит над вами Кукловод: тиран и сумасброд:

Едва струну потеребит, всяк песню запоет.

Никто погибели не ждет: пьяны и без вина…

…Но средь веселья подведет надежная струна.[78]

В этот вечер палачи со смаком проорали свою песню, и их сменила на сцене Мария Делвард, худая, как скелет, белокожая, с гривой огненных волос и подведенными сурьмой глазами. Она запела, извиваясь в длинном черном платье, о сексе и страсти, о самоубийстве и убийстве – низким, стонущим голосом. Марию освещали фиолетовые прожекторы. У нее был рот вампира. Потом пришел черед кукольной пьесы «Благородное семейство». Зрителей и сцену разделяла оркестровая яма, где помещались и музыканты, и кукловоды. В пьесе коронованные особы Европы были выведены в образе детей, которые подрались из‑за игрушек – империи в Южной Африке, дворца в Пекине. Были тут и дядюшка с племянниками – Эдуард Английский, кайзер Вильгельм, царь Николай. Они ревели, как трехлетние мальчуганы, и строили заговоры со всеми против всех. Карл сидел неподвижно, пытаясь разобрать тараторящую речь. Он не любил царей и королей как таковых. Но вдруг опять, неведомо для окружающих, стал англичанином. Это безобразие, что иностранцы так запросто высмеивают образ «зеленой Англии родной»,[79]пусть даже ее воплощает толстый, краснолицый, нудный сластолюбец в горностаях и дурацкой короне. Карл ненадолго задумался – каково будет жить в мире, где наконец произойдет долгожданный взрыв насилия и гнева. Действительно ли жизнь под властью палачей в масках и хриплых обольстительниц будет лучше? После спектакля Карл захлопал, а Вольфганг подмигнул ему.

– У вас в Лондоне бывают такие постановки?

– У нас есть мюзик‑холлы. Они совсем другие. Они… глупее и… сентиментальнее.

– У нас тоже есть сентиментальное, очень много. В Швабинге изобрели для них специальное слово, оно мне нравится. Китч.

– Китч, – повторил Чарльз‑Карл.

Той весной открылся еще один театр, Schauspielhaus [80]Рихарда Римершмита. Все вместе – Штерны, Карл, Гризельда и Дороти – пошли смотреть «Саломею» Оскара Уайльда. Театр отличался тонкой, изысканной красотой югендштиля. Зал представлял собой раскаленную красную яму или утробу, которая одновременно была эльфийским лесом. Тончайшие золотые усики и стебли вились и карабкались повсюду, переплетаясь как попало, связывая балконы со сиеной, обрамляя актеров. Уайльда уже не было на свете. Он умер вскоре после того, как Иоахим и Карл видели его на роденовской выставке в Париже. «Саломея» с ее ритмическими стонами и болезненной чувственностью Карлу не понравилась. Он к этому времени полюбил новое слово «китч». Он рискнул сказать Иоахиму, что, по его мнению, эта пьеса – китч, а Иоахим пришел в ужас и ответил, что нет, это Современное Искусство, это свобода самовыражения. Дороти через некоторое время перестала смотреть на сцену и начала вспоминать все кости человеческого тела и их названия. Актриса, игравшая Саломею, казалась гибкой и бескостной, была одновременно и змеей, и заклинательницей змей. Вольфганг сказал Гризельде, что эта пьеса никогда не ставилась на родине Уайльда, на его родном языке. Тоби Юлгрив, сидевший по другую сторону от Гризельды, сказал, что пьеса была написана по‑французски и переведена на английский, но лорд‑гофмейстер запретил постановку. «Ага, – сказал Вольфганг, – у вас тоже есть свой „закон Хайнце“». Тоби поправил его: кажется, официальным поводом была не непристойность, а кощунство, так как в пьесе участвуют библейские персонажи. Пьесу напечатали с иллюстрациями Обри Бердслея. Очень неприличными. Но искусными. Вольфганг сказал, что, кажется, видел их, но по голосу было ясно, что он ничего такого не помнит. Потом он сказал, что Бердслей рисует секс, но очень холодно. В отличие от немецких художников. Говорят, англичане все холодные. Он взглянул на Гризельду и быстро отвел взгляд. Гризельда смотрела на густо‑красный занавес, закрытый на время антракта. Ее бледные щеки едва заметно порозовели.

Наконец снова пришел день летнего солнцестояния, день середины лета. В Англии Олив, как обычно, царила в саду над сильно поредевшим кружком гостей. Погода была серенькая. Королева волшебной страны накинула бархатный оперный плащ поверх пышных одеяний. Вместо отсутствующего Юлгрива роль ткача Основы получил Герберт Метли, который закончил работу над романом, вновь погрузился в общественную жизнь и возобновил свои любовные похождения. Паутинкой стал, вместо Дороти, Флориан. Том все так же играл роль Пэка. Хамфри был все так же красив, но на висках проступила седина.

В Мюнхене буйства было больше. Художники и богема Швабинга одевались в костюмы при любом удобном случае, любой праздник отмечали с размахом, плясали на улицах, во дворах и в садах. Ансельм Штерн поставил кукольный спектакль «Сон в летнюю ночь». Марионетки – неловкие люди и эльфы с крыльями‑шлейфами – носились по нарисованному лесу под зловещий визг флейт и волынок. Сценические рабочие были одеты в баварские народные костюмы и танцевали крестьянские танцы. Дороти заметила, что у Оберона худое лицо самого Ансельма и его же характерное выражение сосредоточенной, почти опасной задумчивости. Пэк был похож на Вольфганга – рожки пробивались через непослушную шевелюру. Гермия и Елена были Дороти и Гризельдой с круглыми от удивления глазами.

После спектакля они отправились бродить по улицам. Середина лета в Южной Германии – теплая, лиственная, манящая пора. Они сталкивались с другими группами, заглядывали в таверны и кафе на кружку пива или стакан рислинга. В очередной таверне Дороти, одетая серебристым мотыльком, и Гризельда в костюме дамы восемнадцатого века столкнулись с валькирией в доспехах и рогатом шлеме, которая оказалась англичанкой. Она представилась Марией Стоупс. Она училась в университете. Дороти заинтересовалась. Она не знала, что туда принимают женщин.

– Не принимают, – ответила Мария Стоупс. – Я единственная женщина у нас на кафедре. Я палеоботаник. Изучаю половую жизнь ископаемых саговников. Это очень интересно.

«Где одна, там и несколько», – подумала Дороти. Тут к ним подошел Зюскинд и сразу узнал мисс Стоупс. Оказалось, что она получила диплом ботаника в Юниверсити‑колледже – диплом первого класса, с отличием, чему не было прецедентов, и всего лишь после года учебы. Дороти вдруг почувствовала себя полной дурой, разодетой в серый шелк и бархат. Она должна была бы сейчас сидеть и учиться. Но вот же рядом с ней преуспевшая в науках мисс Стоупс – в костюме слегка растрепанной валькирии, немного под хмельком.

Семья Штерн соорудила у себя во внутреннем дворике семейный праздничный костер – веселый, мерцающий, непохожий на печь или огненную гору. Все плясали вокруг костра, а когда он прогорел, стали прыгать через угли. Ансельм выдал каждому по синему цветку, Rittersporn, шпорнику, и велел бросать в огонь: «Пусть все ваши печали и заботы сгорят вместе с ними».

От этого дня у Дороти на всю жизнь осталось два воспоминания. Первое – танец с новым отцом, Ансельмом Штерном, по театральному залу – что‑то вроде быстрой, кружащей польки. Дороти мельком уловила свое отражение в зеркале – разгоряченное лицо, волосы растрепались – и вдруг вспомнила вальс в Южном Кенсингтоне с другим отцом, новое платье, руку на своей талии, все, что из этого вышло. Тот танец породил этот. Она сбилась с шага, и Ансельм поддержал ее. Он посмотрел на обеспокоенное лицо дочери и – впервые – осторожно поцеловал в лоб.

Еще Дороти запомнила, как вошла в дом в поисках уборной, обнаружила одну, занятую, и пошла искать другую. И наткнулась на парочку, стоящую вплотную друг к другу. Это были Вольфганг и Гризельда. Оба стояли с закрытыми глазами. Они ее не видели. Она повернулась и пошла обратно за угол, из‑за которого только что вышла. Она ничего не сказала Гризельде, и Гризельда ей тоже ничего не сказала.

III