Золотой век 27 page

А после по затихшим коридорам

Они крадутся, полны озорства,

И, выжидая, прячутся за шторы.

У дюжей камеристки под надзором

Лорд X остался, под хмельком дремля,

Жена его свиданьем грезит скорым,

А миссис Джеймс утешит короля.[55]

В воздухе висело ощущение, что веселиться нынче разрешено и даже обязательно. Жесткие черные фальбалы, гагатовые бусы, непорочно‑белые чепцы, эвфемизмы и почтительность, высокую серьезность, и даже чувство долга и поиски глубинного смысла вещей полагалось высмеивать, превращать в пугала и хэллоуинские маски. Люди говорили и думали о сексе – легкомысленно и серьезно. В то же время у них появилась парадоксальная склонность – прятаться в детство, читать и писать приключенческие романы, сказки про пушистых зверьков, драмы о детях, не достигших половой зрелости.

Олив Уэллвуд стала матриархом – не очень охотно. Она выстроила свою собственную благодушную картинку семейства, живущего в «Жабьей просеке», невинного и благоденствующего. Тут были сыновья и дочери, младенцы спеленутые, ползающие и нетвердо ходящие, дети, переживающие реальные и вымышленные приключения в лесах и на холмах. Веселые сборища у камина зимой, на лужайке летом, где старые и молодые общались, обсуждали разные вопросы: смеясь, серьезно или здраво. В кабинете скрипело упорное перо, Виолетта носила на почту бандероли с новыми рассказами, с почты приносили очень приятные чеки и восторженные письма читателей – и детей, и взрослых. Все это было творением Олив, как и миры волшебных сказок и приключений, которые, однако, порою были для нее реальнее завтрака или ванны. Лишь Олив и Виолетта знали, что оба мира созданы наперекор выгребным ямам, саже, грохочущим под землей ужасам и оседающей повсюду черной пыли. Леса, холмы, трава у дома, камин, конюшни были настоящей реальностью, существование которой поддерживалось неустанной изобретательностью и силой воли. В минуты слабости Олив видела свой сад сказочным дворцом, откуда принц или принцесса не должны выходить, иначе произойдет нечто ужасное. Они сидели в саду, обнесенном стеной, а снаружи слонялись и рычали мрачные гоблины. Она сама создала, написала этот мир с той же изобретательной силой, с которой сочиняла сказки.

Олив не могла представить себе и не представляла, что кто‑либо из обитателей сада, обнесенного стеной, захочет его покинуть или что‑нибудь в нем изменить. Но ее сказки знали правду. И Олив приходилось на многое закрывать глаза, чтобы сохранять спокойствие и по‑прежнему слышать уверенный скрип пера.

Почти одновременно с кончиной Виктории Олив выпустила книгу сказок, имевшую большой успех. В книгу вошла сказка про призраков и марионеток на Всемирной выставке, а также зловещая и затейливая история про «Человечков в домике», о том, как девочка запирает крохотных человечков в кукольном домике, а потом сама попадает в плен к ребенку‑великану.

Популярный журнал прислал молодую женщину с фотографом, чтобы взять интервью. Фотограф заставил миссис Уэллвуд надеть бархатное платье и позировать у камина в кресле‑качалке, делая вид, что она читает младшим: Филлис, которой теперь было четырнадцать лет, и Гедде, которой исполнилось одиннадцать, в платьях‑халатах и черных чулках, с блестящими распущенными волосами на плечах – у Филлис светлыми, у Гедды черными; девятилетнему Флориану, семилетнему Робину и пятилетнему Гарри в матросках. Виолетта разносила какао и печенье и на снимке не фигурировала. Журналистка, Луиза Кэтчпол, благоговейно писала о блестящих головках слушателей: «Тишина стояла такая, что слышно было бы, как мышь пробежала или жук пролетел», написала она, принимая нужный тон. Она спросила каждого из детей, какую сказку он любит больше всего, и слегка растерялась, услышав ответы. Олив пришлось объяснить, что у каждого из детей есть своя личная сказка с продолжением, которая записывается в специально оформленную книгу и хранится в шкафу за стеклом. Луиза Кэтчпол сочла эту идею очаровательной и попросила разрешения взглянуть на книги. Фотограф сфотографировал книжный шкаф и по‑разному украшенные обложки индивидуальных сказок. Мисс Кэтчпол сказала детям, что они, должно быть, чувствуют себя очень‑очень особенными оттого, что у каждого из них есть своя особенная сказка. Филлис серьезно ответила, что да, они чувствуют себя особенными, еще бы.

Интервью с фотографиями вышло под заголовком «Матушка‑Гусыня наших дней». В статье упоминались уверенное материнское спокойствие миссис Уэллвуд, ее выразительный голос, вплетающий в сказки тайну, трепет и опасность при мерцающем свете камелька, в пламени которого играют сказочные твари. Далее мисс Кэтчпол писала, что миссис Уэллвуд твердо убеждена: игра воображения не менее важна в образовании детей, чем глаголы и треугольники. Семья миссис Уэллвуд гораздо шире, чем кружок прелестных детишек, собравшихся вокруг нее; в каждой семье, обеспеченной или бедной, покупающей книги или берущей их почитать, найдутся ее благодарные дети. Люди нашего века, заявляла мисс Кэтчпол, не расстаются с детством в отличие от серьезных викторианцев. Детские сказки, в том числе сказки миссис Уэллвуд, с удовольствием читают и обсуждают и дети, и взрослые. В каждом энергичном взрослом сидит жадный до жизни ребенок, и миссис Уэллвуд умеет обратиться к этому ребенку, заворожить его, как и свое собственное внутреннее дитя.

Человечки в домике

Жила‑была маленькая девочка, которая очень любила все маленькое. Она делала гнездышки и выставляла их на улицу, надеясь, что птички их найдут и поселятся в них. Она ходила к пруду ловить головастиков и сажала их в банку из‑под варенья, а потом горько плакала, когда они все умирали. Она строила домики из спичечных коробков для гусениц и божьих коровок. И еще у нее был прекрасный кукольный дом, в котором жило семейство кукол с фарфоровыми лицами и тряпочными телами.

Девочка устраивала для кукол из кукольного дома роскошные кукольные пиры. Она варила варенье так, чтобы каждой кукле достался собственный кусочек черничинки, и пекла булочки с изюмом – в каждой булочке по одной изюминке, и крохотные пирожные‑корзиночки, по размеру лишь чуть‑чуть больше хорошеньких фарфоровых тарелочек, стоявших на столе в кукольном домике. Девочка подавала куклам крохотные стаканчики мороженого (с красносмородиновым вареньем) и крохотные печенья с цветочками из глазури. Неприятности начинались, когда еда заветривалась и приходилось ее выбрасывать, – мама девочки сказала, что иначе на нее прибегут мыши или еще какие‑нибудь гадкие создания, например, жуки или мокрицы. Мама очень следила за чистотой.

Девочку звали Рози. Ее мама любила розы. Кукольный дом был раскрашен в разные оттенки розового цвета. Рози шила для кукол одеяльца и коврики. Она пыталась шить и одежду, но такая тонкая работа ей не давалась, и куклы очень смешно выглядели в шляпках и жакетах ее работы. Так что она шила им одеяльца и коврики. У некоторых кукол их было уже по десять‑двенадцать.

Рози играла, как будто куклы сами застилают себе постели и готовят еду, и ходят в школу, и спят, но у нее не очень хорошо получалось, и она прекрасно знала, что они не могут и двинуться без помощи ее ловких пальчиков.

Как‑то раз Рози отправилась в парк, чтобы поглядеть на зверьков и птичек. Ей показалось, что под корнями дерева мелькнул жук. Она громко засмеялась, потому что жук был ужасно похож на старушку в жестком плаще. А потом Рози увидела, что это и есть старушка в жестком плаще; старушка махала перед собой какой‑то палкой, которую Рози приняла за жучиные рога. Рози очень тихо присела – она умела наблюдать за животными – и вскоре заметила еще двух человечков, которые бежали по траве, прячась в тенях листьев и камушков. Человечки были одеты в такие же негнущиеся бурые одежды, похожие на трубочки. На головах у них были круглые блестящие черные шапки. Казалось, они нарочно стараются походить на жуков.

После этого Рози часто приходила поглядеть на человечков. Она увидела, что они протаптывают тропки, как муравьи, и вечно бегают по этим тропкам. Она приносила с собой увеличительное стекло, которое подарил ей дядя, и, когда человечки прятались под землю, рассматривала корни деревьев. Рози нашла шкафчики и чуланы, где на грубо сработанных, едва различимых полках лежали сверточки из сухих листьев, а с тончайших крохотных крючков свисали тонкие сеточки, набитые семенами – бука, чертополоха, подсолнечника. Под другим корнем Рози нашла хорошо замаскированный крытый рынок, где корзинки из ореховых скорлупок стояли на складных столах из веточек, и человеческому глазу или глазу любопытного щенка все это должно было показаться случайными кучками трухи. Здесь продавались крохотные глиняные кувшинчики и кружки, наполненные жидкостью чуть гуще воды – это мог быть сок или разбавленный мед. В тарелках из каштановой кожуры лежало что‑то вроде свеженарубленного мяса, но Рози не могла понять, что это за мясо.

Она смотрела, как человечки приходят и уходят, и изучила расписание их сборищ. По вторникам они танцевали под самой высокой аркой – их музыка звучала для Рози как шепот, царапанье, слабый скрип. Рози видела музыкальные инструменты, похожие на скрипки, и свирели из соломинок, но не могла разглядеть струны, смычки и дырочки для пальцев. Рынок работал не каждый день. Человечки ходили туда два раза в неделю, толкаясь и едва слышно пища, как цыплята. Рози положила у корней несколько бисеринок, чтобы посмотреть, что человечки будут с ними делать. Человечки их огибали.

Рози пришло в голову: как изумились бы человечки, если бы перенеслись из мрачного потайного мира в розовые шелковистые покои кукольного домика! Она уговорила мать купить ей сачок для бабочек, с небольшим отверстием, и пошла с ним в парк, прихватив пару банок из‑под варенья, с крышками и веревочками. Она подождала, пока танцы будут в самом разгаре, прижала сачок к пространству под корнем и энергично пошевелила палкой среди танцоров, так что они подскочили и бросились врассыпную. Как она и ожидала, несколько человечков совершили ошибку и бросились в зев ее сачка. Она выудила их – их было штук восемь – и осторожно пересадила в банки. Поднесла банки к глазам и хорошенько разглядела. Ей попались три старушки, двое детей, одна молодая женщина и двое мужчин неопределенного возраста. Все они лежали ничком, прикрывшись плащами, прикидываясь дохлыми насекомыми или опавшими листьями. Но Рози‑то знала правду.

Придя домой, она открыла банки, поднесла ко входу в дом и потрясла, чтобы человечки выскочили и вбежали в дом. Но они не шевелились. Ей пришлось выковыривать их вязальной спицей. Это казалось жестокостью, но на самом деле было для их же блага. Тогда человечки кое‑как вползли в дом и замерли на полу в гостиной. Заботливая Рози задернула окно розовенькой шелковой занавесочкой, чтобы человечки могли прийти в себя в уединении и полумраке. Потом она хорошенько заперла дверь домика и ушла. Она решила, что человечки придут в себя, освоятся и будут с ней играть. Когда она вернулась, человечки уже отдернули занавеску и выглядывали наружу, прижимая к окну лица, похожие на бусинки. Увидев Рози, они попрятались – заползли под кукольные кроватки и за хорошенькие диванчики. Рози просунула в дверь подарки – тарталетки и бисквиты, цветы из сахарной глазури и сладкую посыпку для пудинга, ворох бальных платьиц и бархатных курток из кукольного гардероба. Вдруг она заметила, что человечки стащили всех кукол, прежних обитательниц домика, в беспорядочную кучу в углу кухни. Рози поставила в дом кукольные чайнички, наполненные лимонадом, на случай, если человечки захотят пить.

Но они не стали с ней играть. Они были хуже кукол, потому что, когда Рози пыталась брать их в руки и одевать, они противно, едва слышно визжали, а один из них не то укусил, не то проткнул чем‑то острым ее мизинец, и на нем сделалась противная болячка. Они не тронули хорошенькие кушанья, а хорошенькие платьица изорвали в клочки и устроили из них что‑то вроде гнезд на кроватях и диванах. Рози знала, что ей следует сделать, но она была упряма, ей было одиноко, и она хотела человечкам добра, поэтому она сидела и шептала в замочную скважину и в трубу, что хотела только, чтобы они играли, чтобы пользовались красивыми вещами из домика, и если они будут с ней играть, она даст им всякие хорошие вещи, которых у них нет, – тачки, комоды, даже маленький омнибус. Человечки притворялись мертвыми. Она подумала, что они, может быть, голодные, и догадалась, что их можно кормить овсянкой, наложенной в кукольные мисочки, – овсянка была больше похожа на то съестное, которым человечки торговали у себя на рынке.

Рози начала ощущать себя, сама того не сознавая, огромным чудовищем. Собственные пухлые ручки казались ей огромными окороками, пальцы – скалками.

Она говорила:

– Ну пожалуйста, поиграйте со мной, это же такой красивый домик.

А надо сказать, что дом Рози стоял на краю луга, у холодного ручья с водопадиками. Ручей бежал с горы и разливался зеркальными прудами по плоской равнине, среди ив и серебристых тополей. В стародавние времена земли по эту сторону реки назывались Спорными землями, и там никто ничего не строил, потому что за горой лежала странная страна: туда никто не ходил, а оттуда иногда появлялись странные создания и твари. Рассказывали о диких волках, стекающих по склону серыми облаками, и о волшебном народце в зеленых плащах и мягких сапожках, торговавшем на базаре волшебными яствами: эти яства таяли во рту и доводили молодых женщин до истощения и голодной смерти, ибо, попробовав эти бледные бисквиты и терпко‑сладкие ягоды, они отказывались от любой иной пищи. Рассказывали также о великанах, которые огромными ножищами перешагивали горную гряду и спускались на равнину, набивали карманы коровами и овцами, выдергивали целые деревья, оставляли за собой песчаные карьеры – отпечатки ног. Рози знала эти сказки и с удовольствием слушала их. Ей, как и всем детям, недостаточно было того, что можно увидеть и потрогать. Но, помимо этого, она, как и все дети, наслаждалась сознанием того, что драконов и ведьм, великанов и лесных демонов не бывает. Они реальны только в ином мире, где путешествует ум, но не тело. Страна‑за‑горой постоянно меняла цвет, форму и очертания, потому что Рози каждый раз придумывала ее заново, с дрожью восторга и сладким ужасом, какой испытываешь, сидя у камина.

Но, может быть, такие вещи снятся нам лишь потому, что где‑то когда‑то существовали, существуют, именно такие, какими мы их себе представляем? Рози никому не рассказала про человечков, живущих у нее в кукольном домике; они были вполне настоящие и очень даже сердитые, а значит, существовали не только в ее воображении. Но она не хотела ими ни с кем делиться – вдруг они тогда исчезнут, несмотря на всю свою настоящесть.

Однажды Рози лежала на животе на полу, заглядывая в окно кукольного домика. Мать ушла за реку – в деревню, на рынок. Рози услышала грохот – словно кто‑то бил молотом по дороге, или кузнец работал в кузнице. Бум, бум, бум, что‑то страшно тяжелое обрушивалось на землю. Пол в доме Рози задрожал, и Рози тоже задрожала. В окнах потемнело. Зашумел ветер, в трубе послышались шорохи и вздохи. Рози подняла голову, попыталась выглянуть в окно и сперва не поняла, что видит. Там было что‑то бархатно‑черное, окруженное концентрическими сплетенными лучами – бледно‑голубыми, серебристыми и изумрудно‑зелеными. Вокруг кольца из лучей было что‑то белое, нечто среднее между бланманже и белком сваренного в мешочек яйца. Это был глаз. Глаз размером с окно. Раздалось страшное, грубое пыхтение, словно падал большой дуб. И тут дом Рози закачался из стороны в сторону. И начал подниматься, словно какой‑то великан тянул его вверх, выдирая из земли с корнем. На самом деле так оно и было. Рози стало плохо, и она вцепилась в табуретку, но это не помогло, потому что табуретка стремительно полетела туда, куда клонился пол, а потом обратно. Дом подняли, потрясли и уронили, и он с приглушенным стуком упал куда‑то в мягкую тьму. Потом его снова подняли и куда‑то понесли огромными рывками – это были шаги. Кто‑то бросил весь дом целиком в огромный мешок и теперь уносил его прочь. Рози расплакалась. Наконец – шаги все не прекращались – она не то уснула, не то потеряла сознание.

Чуть позже она осторожно выглянула в кухонное окно. Она увидела огромные резные столбы, которые уходили ввысь и скрывались из виду. Рози поняла, что это – ножки огромного стола, а столешница слишком далеко и потому не видна. Рози разглядела ведро, размером с весь ее дом, и кучу перекрывающих друг друга разноцветных одеял – Рози догадалась, что это лоскутный коврик; он был размером с поле. Тут снова послышался грохот, и Рози увидела блестящий ботинок и толстый белый носок: ботиночек маленькой девочки, но на огромной ноге. Послышались шелест и стук, и в окне опять появился огромный глаз. Открылась парадная дверь. Рози прижалась к стене. Гигантская девочка начала бормотать и реветь – Рози поняла, что это ее пытаются так успокоить. Пухлая ручка размером с диван втиснулась в дверь, повернулась и потянулась к Рози пальцами размером с диванные валики. Большой и указательный пальцы сомкнулись вокруг сопротивляющейся Рози, вытащили ее наружу, как она ни упиралась, и подняли в воздух. Великанское дитя сидело на ковре, и ворох ее алых юбок напоминал складки холмистой местности. Девочка‑великан ухватила Рози за талию, поднесла к глазам и прищурилась. У девочки была огромная копна толстых, блестящих желтых волос, окружающих ее голову ореолом, похожим на солнце. Ее дыхание звучало как шум кузнечных мехов. Глаз такого размера – это ужасно: пятно мокрого цвета вокруг черной дыры в неизвестный разум. Снова послышались громогласные успокаивающие звуки.

Рози вырывалась, изворачивалась и шипела, как сердитый котенок. Она изо всех сил вонзила зубы в державший ее палец, и девочка‑великан заорала так громко, что Рози едва не оглохла. Рози продолжала бороться, царапаться и кусаться. Огромная слеза появилась на нижнем веке великанского глаза, перелилась через край и упала – тяжелый жидкий шар – на руку, державшую Рози. Потом еще одна. Рози впихнули обратно в дверь дома; пальцы вытащили ключ, повозились, вставили его в замок снаружи и повернули. Потом на окнах снаружи закрылись ставни, и мир Рози погрузился в пыльную тьму.

Рози совсем забыла о человечках в кукольном домике. Она вспомнила о них, когда девочка‑великанша открыла дверь и всунула туда тарелку размером с поднос для чайного сервиза, с рублеными кусками какого‑то фрукта или овоща – может быть, репы или груши. Они страшно воняли. У Рози пока была еда – на кухне и в чулане хранились крекеры и сыр. Но отвращение, вызванное великанской пищей, вдруг наполнило ее раскаянием за то, что она сделала со своими собственными пленниками. Она встала на колени у кукольного домика, плана, открыла задвижку, удерживавшую на месте переднюю стену дома, и шепотом сказала:

– Простите меня. Простите. Я бы вас выпустила, я вообще не должна была запирать вас, но мы теперь все пленники. Наверное, вы не понимаете ни слова из того, что я говорю. Я хочу попросить у вас прощения. Простите меня.

Человечки сгрудились в гнезде из кукольных одеял. Одна старушка встала. К удивлению Рози, она заговорила. Голос был высокий и царапающий, как стрекот кузнечика. Рози пришлось задержать дыхание, чтобы расслышать.

– Мы понимаем. То есть мы понимаем твой язык. Но мы не понимаем, почему ты взяла нас в плен, и не хотим понимать. Мы хотим вернуться домой.

– О, если бы вы только могли вернуться домой! Но кто‑то унес меня вместе с моим домом, и теперь мы заперты в великанской кухне. Посмотрите.

Она очень осторожно подняла старушку и поставила ее на стол, чтобы та могла выглянуть наружу через щелку между ставнями. Старушка приказала Рози принести остальных. Рози очень вежливо попросила их перебраться в ее корзинку для шитья и в корзинке поднесла их к окну.

Они явно не понимали, что перед ними. Рози стала объяснять:

– Это ножка стола, а это край коврика. Это тарелка с едой, которую чудовище поставило для меня, но эта еда противная и ужасно воняет. Вам придется мне поверить. Оно взяло ключ и заперло дверь снаружи. Это чудовище.

– Это ты чудовище, – очень сердито просвистел один человечек. – Мы не слепые.

– Ох, простите меня, – снова сказала Рози и заплакала. Слезы ее падали в швейную корзинку меж пленников и разбивались, и одному из детей в лицо попала целая волна соленой воды.

– Теперь вы видите, – сказала Рози. – Нам отсюда не выбраться.

– Это тебе отсюда не выбраться, – сказал человечек. – А нам можно. Мы можем протиснуться под дверью, потому что там есть щель. Нам легко сбежать, но куда идти после этого, мы не знаем.

Тут они все замолчали, потому что послышались громовые шаги великанского ребенка. В щели между ставнями показалась красная юбка. Чудовище посмотрело, съела ли Рози принесенную ей пищу, и увидев, что нет, тяжко вздохнуло. Потом заговорило – непонятно загремело, как орган в церкви. Рози молчала. Дверь снова закрылась, и ключ повернулся в замке.

Рози сказала:

– Когда стемнеет, вы можете выбраться наружу и убежать куда‑нибудь. Я думаю, чудовище вас даже не заметит, потому что вы очень маленькие. Вы можете убежать, как пауки.

Но тут старушка сказала нечто удивительное.

– Если ты, мисс Рози Чудовище, вытолкнешь ключ наружу, мы пролезем под дверью, где ступенька чуть ниже, и возьмем с собой веревку, и привяжем ее к ключу, так что ты сможешь втянуть его обратно внутрь и открыть дверь.

Рози страшно удивилась.

– Но с какой стати вы будете мне помогать?

– Ну, – ответила другая женщина, – можно сказать, с практической точки зрения: ноги у тебя гораздо длиннее наших, а ведь нам еще домой добираться. А можно сказать, что мы не любим, когда людей запирают и превращают в игрушки. А можно сказать и то, и другое.

И добавила:

– Не плачь. Нам от этого мокро.

Рози сказала:

– Даже если мы выберемся из моего дома – я не знаю, где мы и как нам спастись из этой кухни.

– Пусть так, – ответил один из человечков. – Все по порядку. Сначала мы выберемся наружу. Потом спрячемся. Мы очень хорошо умеем прятаться, и тебя научим. Потом найдем дорогу домой.

– Но нам придется перебраться через гору.

– Значит, мы найдем эту гору и переберемся через нее. Слушай меня, юное чудовище. В этом ярко‑розовом платье ты бросаешься в глаза. До захода солнца найди себе какую‑нибудь одежду цвета тени и опавших листьев. Собери в мешок еду, какую ешь сама, и положи туда овсянки для нас. Мы можем путешествовать в этой корзинке, прячась между катушками. Подумай, что может понадобиться тебе в пути. Что‑нибудь такое, чем можно резать и колоть. Что‑нибудь такое, из чего можно пить – для тебя и для нас. А теперь иди ищи веревку, чтобы втянуть ключ.

Рози послушалась его, и они дождались наступления ночи и сделали как договорились.

О том, как они добирались домой по ущельям и высокогорным равнинам, о том, как большая девочка помогала маленькому народцу, а они ей, нужно рассказывать в отдельной сказке…

Говорят, у каждого ребенка свои родители. Родители Тома были моложе и безрассуднее родителей Робина. Гарри никогда не знал семьи без старших детей, которые казались такими могущественными и свободными, приходили и уходили по своим загадочным делам, не запертые в детской. Для младших семья была стаей созданий, которые движутся кучками и группами, живут в общих детских, имеют общие чувства и мнения. Том и Дороти были уже почти взрослые и самодостаточные существа: они начали думать о будущем вдали от «Жабьей просеки», полном зыбких надежд и страхов, а у Дороти – еще и с нелегко достижимой, иногда пугающей целью. В конце 1900 года Тому было восемнадцать лет. У родителей сложились планы на его будущее: осенью он должен был держать экзамены на право учебы в университете, а в конце года – экзамен на стипендию Кингз‑колледжа в Кембридже. Родители наняли учителей – Тоби Юлгрива и Иоахима Зюскинда. Помимо этого, они нечасто задумывались, чем занята (или не занята) голова Тома. Олив продолжала по временам писать про подземные приключения, и Том читал написанное; год проходил, Тому становилось все больше не по себе, он даже ощущал себя виноватым из‑за того, что так поглощен сказкой. Когда в усадьбу приехала журналистка и ей показали тайные книги, Том рассвирепел, хоть эти книги и не были по‑настоящему тайными, ведь о них все знали. Он заявил, что такие частные, семейные вещи не выставляют на публику только для того, чтобы похвастаться. Так не делают. Олив оправдывалась, что не собиралась этого делать, что это вышло само собой. Они кое‑как помирились, но Том дулся еще недели три.

Ни Хамфри, ни Олив не знали в точности, какие предметы изучает Том для будущих экзаменов. Хамфри все время был в разъездах – он читал лекции и писал статьи. Олив сидела в кабинете и скрипела пером. Виолетта готовила пудинги с мясом и почками, штопала носки, а если у Тома был усталый вид, давала ему перед сном молоко и печенье. Иоахим и Тоби допускали возможность, что экзаменов Том не сдаст. В частности, потому, что он иногда просто не являлся на занятия – «я пошел в поход, далеко, спал в палатке, забыл, извините, пожалуйста». Иоахим и Тоби не рассказывали Хамфри и Олив об этих прогулах. Они стали ходить вместе с Томом на прогулки и по дороге обсуждать с ним Шекспира и ботанику.

Результаты осенних экзаменов были странны и поразительны. Том сдал элементарную ботанику с отличием, но провалил общие основы науки. Он провалился по латыни и едва вытянул английский. Он сдал «Основные принципы света, звука и тепла» и провалил математику, чего Иоахим вообще не мог понять. Конечно, учителям Тома было неприятно. Кроме этого, они считали, что Хамфри и Олив могли бы несколько сильнее обеспокоиться неровными результатами и явным равнодушием Тома к исходу экзаменов. Но Хамфри и Олив сказали: ничего страшного, он может снова держать эти экзамены одновременно со вступительными испытаниями в Кембридж. Он справится, сказали родители, хотя никаких оснований для такой уверенности у них не было.

В течение нескольких месяцев, оставшихся до кембриджских экзаменов, Том уходил из дома все чаще, в любую погоду. Он брал учебники с собой в древесный дом. Дороти, которая беспокоилась о брате, не знал, как часто он их открывает. Но она знала, что он подружился с лесником и ходит с ним по лесам, выслеживая хищников и браконьеров, выискивая запрещенные ловушки и капканы. Лесник сначала отнесся к Тому враждебно – лесники не любят гуляющих по лесу детей и отдыхающих, – но теперь, по‑видимому, стал принимать Тома всерьез, считая его чем‑то вроде подмастерья. Однажды Том показал Дороти виселицу на черной просмоленной стене лесной хижины. К стене были рядами прибиты мертвые изломанные тельца с клювами, острозубыми пастями, приоткрытыми в агонии. Некоторые были совсем свежие – лупоглазая сова, прибитая за крылья, сойка со свернутой шеей, пара горностаев. Другие уже истлели под ветром и солнцем, и от них остались лишь клочки заплесневелой кожи, на которых кое‑где еще держались мелкие косточки, зубы, слипшееся перо. Дороти сказала, что это ужасно, а Том ответил, что нет – так устроена жизнь, так живет реальный мир. Дороти как бы небрежно спросила:

– Может, ты на самом деле хочешь стать лесником?

– Ой, нет, – ответил Том. – Я должен идти в Кембридж, это решено. Я просто… мне нравится узнавать у Джейка всякое, учиться новому… например плотницкому делу…

За неделю до кембриджского экзамена Том вышел из дому ночью – не с Джейком, а один. И не вернулся. Были организованы поисковые партии – с большим запозданием, потому что все ждали, что Том придет, как приходил всегда. Его нашли без сознания в неглубоком карьере, со сломанным запястьем и окровавленной головой. Ногу по‑прежнему обматывал силок, в который Том попал, выслеживая браконьеров при лунном свете на краю карьера. Том два дня лежал в забытьи, а когда очнулся, то вроде бы плохо соображал и не мог вспомнить, что с ним случилось. Виолетта приносила ему питательный бульон и кормила с ложечки. Он лежал, забинтованный, среди подушек, кротко глядя в окно, на небо.

Конечно, при сложившихся обстоятельствах он никак не мог держать кембриджский экзамен на стипендию и даже вступительные экзамены пересдавать не мог из‑за сломанного запястья.

Дороти показалось, что в глубине души он этим гордится.

Том и Дороти замечали то скрытое, потайное, что творилось в семье, а потом, как правило, об этом не думали. Они слышали очередную «арию» Олив за запертой дверью или видели, как Хамфри вдруг, второпях собирается и уезжает. Том и Дороти принимали это к сведению и молчали. Оба боялись раскрыть что‑то такое, о чем лучше не знать. У Гедды сдерживающих инстинктов не было. Она была по натуре сыщиком, изыскателем, открывателем тайн и сдирателем покровов. В 1901 году ей было одиннадцать лет, и она не попадала ни в старшие, ни в младшие. Многие часы ее детства прошли в слежке за древесным домом, в попытках подслушать разговоры, участвовать в которых ее не приглашали. Именно Гедда навостряла уши, когда за столом небрежно и многозначительно произносилось имя Мэриан Оукшотт, и Гедда же узнавала почерк миссис Оукшотт на конвертах, хотя ни разу не зашла так далеко, чтобы попробовать прочитать хотя бы одно письмо. Гедда некрепко спала, и по ночам разгуливала босиком по дому, сидела на черной лестнице, стояла в тени высоких шкафов на лестничной площадке. Она знала, что ночью взрослые крадучись ходят по дому. Она знала – и пока ни с кем не поделилась, – что Хамфри Уэллвуд глубоко за полночь навещает Виолетту Гримуит. Он всегда закрывал дверь бесшумно. Гедде хотелось подслушать у замочной скважины, но она ни разу не решилась.