Глава 9. Медленная смертная казнь

Медленная смертная казнь. «Убийцы у нас осуждаются быть биты кнутом по разным местам града, иногда без щету даже до смерти, а иногда с щетом ударов, от трех сот и более, но все такое число, чтобы нещастной почти естественным образом снести без смерти сего наказания не мог».

Что бы ни говорили императрицы о высшей мере наказания и о гуманизме вообще, без публичных экзекуций российская правоохранительная система обходиться не могла. После Василия Яковлевича Мировича в Петербурге не казнили никого более полувека, но это утверждение справедливо только для смертных казней.

А вот политическая смерть и сопутствующие ей процедуры остались. Остались и поистине страшные телесные наказания. По словам британского путешественника Уильяма Кокса, приговоренные к битью кнутом «сохраняют некоторую надежду на жизнь, однако им фактически приходится лишь в течение более длительного времени переживать ужас смерти и горько ожидать того исхода, который разум стремится пережить в одно мгновение… едва ли сможем назвать приговор, вынесенный этим несчастным людям, иначе, чем медленной смертной казнью».

Немецкий дипломат барон Христиан Генрих фон Гайлинг, посетивший Петербург в 1770–1771 годах, сформулировал ту же мысль лаконично: в России «хотя не выносятся смертные приговоры, налагаемые наказания почти равнозначны смертной казни».

Еще один англичанин Джон Говард, который в 1781 году видел в России наказание кнутом мужчины и женщины, вспоминал: «Женщина была взята первой. Ее грубо обнажили по пояс, привязали веревками ее руки и ноги к столбу, специально сделанному для этой цели, у столба стоял человек, держа веревки натянутыми. Палачу помогал слуга, и оба они были дюжими молодцами. Слуга сначала наметил свое место и ударил женщину пять раз по спине… Женщина получила 25 ударов, а мужчина 60. Я протеснился через гусар и считал числа, по мере того как они отмечались мелом на доске. Оба были еле живы, в особенности мужчина, у которого, впрочем, хватило сил принять небольшое даяние с некоторыми знаками благодарности. Затем они были увезены обратно в тюрьму в небольшой телеге».

«Еле живы» – и неизвестно, выжили ли в конечном итоге. Отметим также, что, по словам Говарда, палачу тут помогал «слуга», подручный, а раньше бывало иначе: ассистента «для держания принужденных к наказанию» палач мог выбрать прямо во время казни из числа зрителей «подлого сословия». Узнав о чем от столичного генерал‑полицеймейстера Николая Ивановича Чичерина, Екатерина II издала в апреле 1768 года указ: «Впредь нигде того не делать; а брать и употреблять к сей должности подобных наказываемому преступников и осужденных колодников».

Историк и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов примерно в те же годы написал целое сочинение под заглавием «Размышления о смертной казни», где ребром поставил вопрос о смертоносности наказания кнутом и о том, что такая гибель еще более жестока, чем сама смертная казнь: «Убийцы у нас осуждаются быть биты кнутом по разным местам града, иногда без щету, даже до смерти, а иногда с щетом ударов, от трех сот и более, но все такое число, чтобы нещастной почти естественным образом снести без смерти сего наказания не мог. Таковых осужденных, однако, не щитают, чтобы они были на смерть осуждены, возят виновных с некоими обрядами по разным частям города, и повсюду им сие мучительное наказание возобновляют. Некоторые из сих в жесточайшем страдании, нежели усечение главы, или виселица, или и самое пятерение, умирают. Другие же, перенесши всю жестокостью сию, бесчувственны отвозятся в тюрьму и там умирают; а, наконец, есть и такие, которые и толь крепкого сложения, что не умирают и выздоравливают».

Против смертной казни как таковой Щербатов при этом не выступал: «Пусть отнимется у преступника жизнь: тем воздаст он удовлетворение на свое преступление. Но зачем взыскательными способами искать ожесточить час смертный, и так довольно тягостный? Да будет смерть его в страх и пример других, а не в ожесточение зрящих мучения!»

Спасти приговоренного к наказанию кнутом от страшных последствий могла взятка палачу. Читатель уже знает, как смягчила свою участь Анна Бестужева; подобный прием использовался многими, кого судьба привела на эшафот. Как писал современник, «подкупленный палач… окровавит спину преступника и следующими ударами размазывает только текущую кровь».

О взятках вспоминал и лифляндский пастор Фридрих Самуил Зейдер, в разгар правления императора Павла уличенный в хранении и чтении запрещенных книг (в том числе сочинений Лафонтена и Канта) и оказавшийся вначале в Петропавловской крепости, а затем у позорного столба. Суд приговорил пастора «к телесному наказанию 20 ударами кнута» и ссылке в Нерчинск с лишением духовного сана; экзекуция состоялась в субботний день 2 июня 1800 года. В его случае инициативу проявил палач еще по пути к месту наказания: «Мысли мои были заняты теми святыми людьми, которые страдали без вины и умирали мученическою смертью <…> вдруг нить этих мыслей была прервана одним из палачей, который нагло потребовал у меня денег. Я не имел в кармане довольно мелкой монеты, чтобы удовлетворить его, а доставать из кошелька бумажку значило бы обратить на себя внимание окружающих; поэтому я снял часы и, отдавая их как можно осторожнее, кое‑как высказал ему по‑русски что‑то вроде просьбы обойтись со мною почеловечнее! „Ну‑ну!“ – пробурчал он мне в ответ».

И вот сама казнь в описании пастора: «Мы достигли большой пустой площади, где второй ожидавший нас отряд солдат образовал тройную цепь, в которую меня ввели. В средине возвышался позорный столб; один вид его заставил меня содрогнуться. Никакие слова не в состоянии передать моего тогдашнего состояния; однако я все еще сохранял присутствие духа.

Офицер, разъезжавший внутри цепи верхом и командовавший, по‑видимому, отрядом, подозвал к себе палача и сказал ему что‑то тихо, но с весьма многозначительным видом. „Слушаю“, – возразил тот и принялся развязывать орудие казни. Между тем я выступил несколько шагов вперед и, возведя руки к небу, громким голосом произнес: „Всеведущий, небесный Судия! Тебе известно, что я невинен! Я умираю смертью праведного! Сжалься над моею женою и моим ребенком. Благослови императора и прости моих доносчиков!“ Меня хотели раздеть, но я сам снял с себя одежду, и через несколько минут меня повели к позорному столбу, к которому привязали за руки и за ноги; я перенес это довольно хладнокровно; когда же палач набросил мне ремень на шею, чтобы привязать голову и выгнуть спину, то он затянул его так крепко, что я вскрикнул от боли. Окончив все приготовления и обнажив мою спину для получения смертельных ударов, палач приблизился ко мне. Я ожидал смерти с первым ударом; мне казалось, что душа моя покидала уже свою бренную оболочку. Еще раз вспомнил я о своей жене и дитяти; влажный туман подернул мои глаза. „Я умираю невинным! Боже! В твои руки предаю дух!“ – воскликнул я и лишился сознания. Вдруг в воздухе что‑то просвистело; то был звук кнута, страшнейшего из всех бичей. Не касаясь моего тела, удары его слегка задевали только пояс моих брюк».

Как видно, пасторские часы вполне удовлетворили аппетиты палача. Впрочем, даже столь смягченная процедура произвела на Зейдера неизгладимое впечатление. Николай Иванович Греч, знавший его уже позже, в 1820‑х годах, когда он служил в гатчинской кирхе, писал, что пастор «был человек кроткий и тихий и, кажется, под конец попивал. Запьешь при таких воспоминаниях!»

…А в первой четверти XIX века в борьбу за отмену кнута включился адмирал Николай Семенович Мордвинов, который писал: «Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, мещет по воздуху кровавые брызги и потоками крови обливает тело человека. Мучение лютейшее всех других известных, ибо все другие, сколь бы болезенны они ни были, всегда менее бывают продолжительны, тогда как для 20 ударов кнутом потребен целый час, и когда известно, что при многочислии ударов, мучение несчастного преступника, иногда невинного, продолжается от восходящего до заходящего солнца».

Известно, что летом 1832 года заезжий француз, сын наполеоновского маршала Даву, тайно приобрел у московского палача «два кнута, коими наказываются преступники», и Николай I, узнав об этом, велел «впредь ни кнутов, ни заплечного мастера никому не показывать». Впрочем, до отмены этого жестокого наказания еще оставались годы: лишь в 1845 году новое Уложение о наказаниях уголовных и исправительных уничтожило кнут, заменив его плетьми. Но память о страшном наказании жила еще годы; Николай Алексеевич Некрасов еще и в 1848‑м писал:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»