Из дневника мертвой девочки. Бессонница – своеобразная плата за богатое воображение

Бессонница – своеобразная плата за богатое воображение. Немного похрапывает у себя бабушка, разложив аккуратно по подушке нетугую ночную косу, стонет и ругается сквозь зубы мама – если она ночует дома, конечно. Ты давно спишь, из‑под одеяла не торчит даже носа, любишь укрываться с головой. А я лежу, хлопаю ресницами, считаю сначала надоевших овец, потом ноги у надоевших овец, потом завитки шерсти у надоевших овец, потом овцы надоедают мне окончательно, и я начинаю считать что‑нибудь другое. Букетики на бумажных обоях – их восемьдесят семь на одной стене, сто двадцать пять – на другой, а у третьей стоит огромный шифоньер. Вспышки света на потолке – иногда за полчаса не дождешься ни одной, пальцев на руках у меня десять, на ногах десять, пупок один, и я очень рано соображаю, что руку можно положить ниже пупка, медленно опускать ее еще ниже, пробраться под ситцевые цветочки смешных трусов и надолго забыть про овец.

Со временем я начинаю любить свои ночи без сна, иногда это самое лучшее, что случается за день, точнее – за сутки. Лучше, чем блинчики с изюмом на завтрак, лучше, чем веселая беготня на переменах, лучше, чем «отлично» по специальности, чем клубничная жвачка в дар от состоятельной одноклассницы. Лучше, чем долгожданное «Вокруг смеха» на 1 апреля, лучше, чем подарки на Новый год, лучше, чем новая книжка «Трое в лодке не считая собаки», взятая в библиотеке на пять дней.

Со временем я привношу некоторые новшества в ритуалы бессонницы, по‑латыни insomnia, например, додумываюсь сопровождать движения собственных рук видеорядом. Фантазирую, фантазирую.

* * *

В сыром больничном холле со стертым линолеумом уже неразличимого, но безобразного рисунка, в окружении плакатов с бодрыми стишками: «Перенесшим операцию на желудке / питаться надо пять раз в сутки» и бесконечной клятвой Гиппократа, синей на белом фоне, встретились три женщины. Два врача. И одна не‑врач.

Маша уставилась на Юлю. Юля уставилась на Машу. «Это ты?!» – только что проговорили они хором и не ответили друг другу.

«Конечно, это Машка, – думала Юля, – прекрасно выглядит, такая свеженькая, какая‑то тугая, наливное яблочко, хочется глупо восклицать: кровь с молоком! кровь с молоком! Хотя, если разобраться, вздор полнейший… Кровь‑то с молоком… Гадкая смесь. Сколько же мы не виделись… Посчитать. Лет семнадцать, что ли, или пятнадцать. Ба‑ра‑бан‑ной дробью какой‑то… простучали эти самые сколько‑то лет».

«Мамочки, это же Юлька, – Маша почесала напудренный нос наманикюренным острым мизинцем, – вот уж не думала, что здесь может кто‑то работать из людей. Тошнотворное место. Всегда терпеть не могла инфекции, госссподи, как вспомню ушные и горловые… Нет, ужасно тут. Гетто какое‑то…» – Представления Маши о гетто были весьма расплывчаты. В основном из детской литературы.

Худая и нервная мамаша (женщина‑не‑врач) в «Адидасе» цвета пламени покашляла специальным кашлем. Кашель говорил: «Ну какого члена! Я тут главная. Йа‑а! Опомнились. И. Быстро все занялись мною. А не то опять начну орать. О‑о‑о‑ора‑а‑а‑ать! И успокоить меня будет о‑о‑оччччень трудно… Йа предупредила!»

– Я вас прекрасно понимаю, – с жаром начала Маша, она носом чуяла намечающиеся истерики клиентов. Вернее, их заботливых матерей, что обычно оказывалось многим хуже, – я прекрасно вас понимаю, – Маша заглянула в блокнотик, – Евгения Борисовна, дорогая. Вы приняли единственно верное решение – позвонить мне. Единственно верное. Для этого я и существую, как ваш доктор и как ваш друг. – Голос Маши изобразил плавное легато. – Но я должна вам подтвердить, Евгения Борисовна, что ваш сын получает стопроцентно адекватное лечение, по протоколу, одобренному педиатрами и инфекционистами Европы и Америки, и вы можете себе позволить немного расслабиться, вам необходимо прежде всего хорошенько отдохнуть, Евгения Борисовна, ведь ребенку будет нужна бодрая, полная сил, энергии и оптимизма мамочка…

Юля не слушала. Машины успокаивающие слова мерно возникали и пропадали где‑то неподалеку, гладкими морскими камушками неторопливо и с приятным стуком перекатывались, чуть‑чуть касаясь ее своими нагретыми солнцем боками.

«Машка… – думала она, – Машка… Какими же невозможными дурами мы были…»

А вот тут человек, неплохо читающий по‑русски,

вправе ожидать очередного экскурса в прошлое,

ну что же – очередной экскурс в прошлое,

до гайдаровских реформ остается пара лет,

макаронные изделия по талонам, водка тоже,