Выстрел на Черной речке

После выстрела в сторону Дантеса раненому в область живота Пушкину оставалось прожить в страшных муках еще 47 часов.

О последних часах умиравшего поэта написано много, но достоверные сведения можно почерпнуть лишь из документально зафиксированных воспоминаний как участников дуэли (К. Данзас, д\'Аширак), так и свидетелей, находящихся непосредственно у постели умиравшего.

Наиболее достоверными, хотя порой противоречивыми, являются свидетельства секунданта Пушкина Константина Карловича Данзаса:

«Пушкин был ранен в правую сторону живота, пуля раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась».

Данзас с д\'Аршаком подозвали извозчиков и с помощью их разобрали находившийся там из тонких жердей забор, который мешал саням подъехать к тому месту, где лежал раненый Пушкин. Общими силами, усадив его бережно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошел пешком возле саней, вместе с д\'Аршаком; раненый Дантес ехал в своих санях за ними.

У Комендантской дачи они нашли карету, присланную на всякий случай бароном Геккерном, отцом. Дантес и д\'Аршиак предложили Данзасу отвести в ней в город раненого поэта. Данзас принял это предложение, но отказался от другого, сделанного ему в то же время Дантесом, предложения скрыть участие его в дуэли.

Не сказав, что, карета была барона Геккерна, Данзас посадил в нее Пушкина и, сев рядом, поехал в город. Во время дороги Пушкин держался довольно твердо; но, чувствуя по временам сильную боль, он начал подозревать опасность своей раны.

Пушкин вспомнил про дуэль общего знакомого их, офицера Московского полка Щербачева, стрелявшегося с Дороховым, на которой Щербачев был смертельно ранен в живот, и, жалуясь на боль, сказал Данзасу: «Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев». Он напомнил также Данзасу о и своей прежней дуэли в Кишиневе с Зубовым [232].

Во время дороги Пушкин в особенности беспокоился о том, чтобы по приезде домой не испугать жены, и давал наставления Данзасу, как поступить, чтобы этого не случилось.

Пушкин жил на Мойке, в нижнем этаже дома Волконского. У подъезда Пушкин просил Данзаса выйти вперед, послать людей вынести его из кареты, и если жена его дома, то предупредить ее и сказать, что рана не опасна. В передней лакеи сказали Данзасу, что Натальи Николаевны не было дома, но когда Данзас сказал им, в чем дело, и послал их вынести раненого Пушкина из кареты, они объявили, что госпожа их дома. Данзас через столовую, в которой накрыт уже был стол, и гостиную пошел прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она сидела с своей старшей незамужней сестрой Александрой Николаевной Гончаровой. Внезапное появление Данзаса очень удивило Наталью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как бы догадываясь о случившемся.

Данзас сказал ей, сколько мог спокойнее, что муж ее стрелялся с Дантесом, что хотя ранен, но очень легко.

Она бросилась в переднюю, куда люди в это время вносили Пушкина на руках.

Увидя жену, Пушкин начал ее успокаивать, говоря, что рана его вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что как только его уложат в постель, он сейчас же позовет ее.

Она, видимо, была поражена и удалилась как‑то бессознательно.

Между тем Данзас отправился за доктором. Сначала поехал к Арендту, потом к Саломону; не застав дома ни того, ни другого оставил им записки и отправился к доктору Персону: но и тот был в отсутствии. Оттуда, по совету жены Персона, Данзас поехал в Воспитательный дом, где, по словам ее, он мог найти доктора, наверное. Подъезжая к Воспитательному дому, Данзас встретил выходившего из ворот доктора Шольца. Выслушав Данзаса, Шольц сказал ему, что он, как акушер, в этом случае полезен быть не может, но что сейчас же привезет к Пушкину другого доктора.

Вернувшись назад, Данзас нашел Пушкина в его кабинете, уже раздетого и уложенного на диване; жена его была с ним. Вслед за Данзасом приехал и Шольц с доктором Задлером [233], когда Задлер осмотрел рану и наложил компресс, Данзас, выходя с ним из кабинета, спросил его опасна ли рана Пушкина. «Пока еще ничего нельзя сказать», – отвечал Задлер. В это время приехал Арендт, он также осмотрел рану. Пушкин просил его сказать ему откровенно, в каком он его находит положении и, прибавил, что какой бы ответ ни был, он его испугать не может, но что ему необходимо знать наверное свое положение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.

– Если так, – отвечал ему Арендт, – то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.

Пушкин отблагодарил Арендта за откровенность, просил только не говорить жене.

Прощаясь, Арендт объявил Пушкину, что по обязанности своей он должен доложить обо всем случившемся государю.

Пушкин ничего не возразил против этого, но поручил только Арендту просить от его имени государя не преследовать его секунданта.

Уезжая, Арендт сказал провожавшему его в переднюю Аанзасу:

– Штука скверная, он умрет.

По отъезде Арендта Пушкин послал за священником, исповедовался и приобщался.

В это время один за другим начали съезжаться к Пушкину друзья его: Жуковский, князь Вяземский, граф М.Ю. Виельгорский, князь П.И. Мещерский, П.А. Валуев, А.И. Тургенев, родственница Пушкина, бывшая фрейлина Загряжская; все эти лица до самой смерти Пушкина не оставляли его дома и отлучались только на самое короткое время.

Спустя два часа после своего первого визита Арендт снова приехал к Пушкину и привез ему от государя собственноручную записку карандашом, следующего содержания:

«Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение». (Записку эту Арендт взял с собой обратно. – А.К.)

Арендт объявил Пушкину, что государь приказал ему узнать, есть ли у него долги, что он все их желает заплатить.

Когда Арендт уехал, Пушкин позвал к себе жену, поговорил с нею и просил ее не быть постоянно в его комнате, он прибавил, что будет сам посылать за нею.

В продолжение этого дня у Пушкина перебывало несколько докторов, в том числе: Саломон и Буяльский. Домашним доктором Пушкина был доктор Спасский, но Пушкин мало имел к нему доверия. По рекомендации бывшего тогда главного доктора Конногвардейского полка Шеринга, Аанзас пригласил доктора провести у Пушкина всю ночь. Фамилии этого доктора Аанзас не помнит [234].

Перед вечером Пушкин, подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем [235].

Потом он снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память [236]. При этом он сказал Данзасу, что не хочет, чтоб кто‑нибудь мстил за него и что желает умереть христианином.

Вечером ему сделалось хуже. В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решился застрелиться. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков письменного стола; человек исполнил его волю, но, вспомнив, что в этом ящике были пистолеты, предупредил Данзаса.

Данзас подошел к Пушкину и взял у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло; отдавая их Данзасу, Пушкин признался, что хотел застрелиться, потому что страдания его были невыносимы». (Выделено мной. – А.К).

Приостановим цитирование воспоминаний К.К. Данзаса и поразмышляем на тему: а как лечили раненого столь представительный консилиум врачей во главе с доктором Н.Ф. Арендтом? И лечили ли его вообще?

Какие назначения сделал Арендт, прежде чем покинуть больного после первичного осмотра, с тем, чтобы поспешить с докладом государю? Б.М. Шубин в своей книге пишет: «…прежде, чем уйти, Арендт сделал простейшие назначения больному: абсолютный покой, холод на живот и холодное питье, что тут же принялись использовать, благо была зима и льда было предостаточно.

Возможно, тогда же, боясь усилить внутреннее кровотечение, он отменил зондирование раны.

Манипуляция эта заключалась в том, что хирург, не расширяя входного отверстия пулевого канала, с помощью специальных пулеискателей (род пинцетов или зажимов различной величины и формы) пытался извлечь пулю, о расположении которой имел самое смутное представление. Как правило, он часами копался в ране, заражая ее и причиняя больному неимоверные страдания.

Из мемуарной литературы известно, что Задлер ушел за инструментами; однако никто не указывает, что они были пущены в ход. Если кто и мог запретить эту общепринятую в то время манипуляцию, то только такой авторитет, как Арендт. Полагаю что оно так и было» [237].

Назначения, прямо скажем, на уровне сельского фельдшера, если маститый хирург даже не озаботился о назначении больному обезболивающих препаратов. Насчет манипуляций по извлечению пули Б.М. Шубин всего лишь полагает, что Арендт их отменил. А если нет? Если доктор Задлер ушел за инструментами для совершения «манипуляций»; то где гарантия что по уходу лейб‑медика они не пытались извлечь пулю, причиняя больному «неимоверные страдания». А между тем Н.Ф. Арендт был высококлассным хирургом, получившим прекрасную характеристику самого Н.И. Пирогова, который сменил в 1845 году Арендта на должности главного консультанта в старейшей Обуховской больнице, где последний оперировал много лет.

Пытаясь как бы реабилитировать лейб‑медика Императора, допустившего преступную халатность при лечении Пушкина, Б.М. Шубин с большим пиететом пишет о высоких профессиональных качествах Н.Ф. Арендта:

«Имя его, начертанное золотыми буквами, красовалось на самом верху мраморной доски лучших выпускников Санкт‑Петербургской Медико‑хирургической академии, которую он закончил в 1805 году.

В 1821 году Н.Ф. Арендту – первому из врачей в истории русской медицины было присуждено почетное звание доктора медицины и хирургии без производства каких либо экзаменов – «за усердную службу и совершенные познания медицинских наук, оказанные им при многократных труднейших операциях», как было записано в аттестации.

Статьей Н.Ф. Арендта об удачном случае перевязки сонной артерии (одном из первых не только в России, но и в Европе) в 1823 году открылся первый номер только начинавшегося издаваться «Военно‑медицинского журнала», сыгравшего впоследствии огромную роль в подготовке и консолидации национальных хирургических кадров.

Николай Федорович Арендт начинал свою хирургическую карьеру в качестве полкового доктора. Участвуя в многочисленных сражениях, которые вела Россия в 1806–1814 годах, пройдя от Москвы до Парижа, он закончил войну в должности главного хирурга русской армии во Франции.

Оставаясь несколько лет за рубежом, Арендт своим искусством хирурга и гуманным отношением к больным, снискал уважение не только соотечественников, но и врачей Франции. Так, профессор Мальгень, президент Парижской Медицинской академии, особенно прославившийся в диагностике и лечении переломов, через много лет вспоминал в медицинской печати успехи Арендта при лечении огнестрельных ранений конечностей. А руководитель медицинской службы французских армий профессор Перси, когда Арендт покидал Париж, отправил вслед ему такую записку: «…мы свидетельствуем, что он проделал много важных и опасных операций, из которых большинство были полностью удачными; к высокому уважению, которое вызывают его заслуги, многое привносят его личные и моральные добродетели, и мы считаем себя счастливыми выразить это доктору Арендту при возвращении к главным силам русской армии».

В Петербурге Николай Федорович быстро стал одним из самых популярных хирургов. Как указывает его биограф Я.Чистович, он буквально не вылезал из своей кареты, в которой разъезжал по вызовам. И когда однажды потребовалась квалифицированная помощь Николаю I, к нему пригласили Арендта. Император поправился, а 44‑летний хирург получил должность лейб‑медика. Было это в 1829 году.

На этой должности он продержался 10 лет и ушел с нее, еще продолжая активную медицинскую деятельность.

По мнению Н.И. Пирогова, Арендт в недостаточной степени обладал теми качествами, которые необходимы для успешной работы при дворе, чем резко отличался от его преемника профессора Мандта – карьериста и царедворца…».

И, как бы извиняясь за то, что Арендт по определению является «царедворцем», Б.М. Шубин продолжает: «Звание Арендта – придворный медик – не должно нас смущать. Нельзя считать что приставка «лейб» всегда была равноценна низким нравственным качествам врача. Одним из примеров тому – лейб‑медик последнего русского императора профессор СП. Федоров, имя которого в ряду выдающихся отечественных хирургов стоит рядом с Н.И. Пироговым…».

Но Н.И Пирогов был человеком принципиальным и резким в суждениях, потому и оставил в своих воспоминаниях достаточно резкие суждения об Арендте, как практикующем хирурге, о чем вынужден был упомянуть и Б.М. Шубин: «Чтобы быть до конца точными, отметим, что высказывания Пирогова об Арендте иногда противоречивы и непоследовательны. Ставя его на один уровень с такими всемирно известными хирургами, как Купер и Эбернети, он может в другом месте своих «Записок» назвать его «представителем врачебного легкомыслия» и заявить, что «ни разу не слыхал от Н.Ф. Арендта научно‑дельного совета при постели больного».

Но «при постели больного» они встречались главным образом в Обуховской больнице в ту пору, о которой Н.И. Пирогов со свойственной ему самокритичностью писал: «…я – как это всегда случается с молодыми хирургами – был слишком ревностным оператором, чтобы отказываться от сомнительных и безнадежных случаев. Мне казалось в то время несправедливым и вредным для научного прогресса судить о достоинстве и значении операции и хирургов по числу счастливых, благоприятных исходов и счастливых результатов».

Возможно тем врачом, который пытался его отговаривать от рискованных операций, и был Арендт. Ведь по действовавшим тогда правилам ни одна операция не могла быть выполнена без разрешения консультанта. Не исключается и другой вариант: упрек в легкомыслии мог быть вызван сожалением, что старший и более опытный коллега не останавливал его в безнадежных случаях.

Короче говоря, Н.Ф. Арендт брался за те операции, исход которых был априорно благоприятный, что, по мнению Н.И. Пирогова, было: «…вредным для научного прогесса», поскольку сам он был «слишком ревностным оператором» (т. е. хирургом. – А.К.), чтобы отказываться от сомнительных и безнадежных случаев». Кто знает, каков был бы исход тяжелого ранения Пушкина, если бы Н.И. Пирогов оказался у его постели? Но Николай Иванович в это время находился в Дерпте и оказать помощь больному был не в состоянии. Инициатива была полностью в руках Арендта, который решительно отказался от мучительной и бесперспективной, на его взгляд, операции. То есть он четко придерживался золотому правилу Гиппократа: «При лечении болезней надо всегда иметь в виду, принести пользу больному, или, по крайней мере, не навредить ему». «Скорее всего», – пишет Б.М. Шубин, – выжидательная тактика Н.ФАрендта и его пессимистический прогноз совпали с мнением профессоров Х.Х. Саломона и И.В. Буяльского, в тот же вечер осмотревших А.С. Пушкина и больше не привлекавшихся друзьями и родственниками к лечению…» – но что‑то мешает опытному хирургу, каким был Б.М. Шубин, полностью реабилитировать лейб‑медика которого впоследствии неоднократно обвиняли в неоказании активной медицинской помощи поэту (нельзя же всерьез относиться к лечению холодом), к тому же сообщить ему правду о безнадежности положения. Поэтому он, хотя и очень вежливо, но попенял доктору за то, что тот нарушил другое, не менее известное правило Гиппократа, – «Окружи больного любовью и разумным утешением. Но главное, оставь его в неведении того, что ему предстоит и особенного того, что ему угрожает».

Почему он не обнадежил смертельно раненого поэта? Не будем возвращаться к возникшей перед Пушкиным необходимости выполнения целого ряда неотложных дел. Главная причина, по‑видимому, не в этом.

Арендт, судя по всему, отдавал себе отчет в том, что за пациента послала ему судьба. Об этом, в частности, свидетельствует и тот факт, что он днем и ночью посещал больного, которому ничем существенным не мог помочь. Жуковский записал, что Арендт навещал Пушкина по 6 раз днем и несколько раз ночью. Именно поэтому он не посчитал себя вправе дать Пушкину ложные надежды на возможное исцеление.

Все так, но вот какие факты бросаются в глаза при внимательном изучении истории болезни Пушкина. В 1899 году опытный врач СМ. Лукьянов обратил внимание на то, что кровотечение из огнестрельной раны Пушкина фактически не было остановлено, хирурги не выполнили элементарную операцию по перевязке кровоточащих сосудов. Знаменитый советский хирург академик Сергей Сергеевич Юдин (1891–1954) удивлялся «отсутствию сердечных назначений» больному. Другой исследователь Ш.И. Удерман в 1970 году пришел к выводу, что Пушкин медленно и верно умирал от кровопотери, но врачи не только не препятствовали этому, а похоже даже содействовали путем отсасывания крови пиявками. Результаты исследования Ш.И. Удермана приведены в книге И.А. Лебедева «Шут и Иов»: «Удерман сделал интересные замеры. По Далю, Пушкин потерял еще до дома (внешнее кровотечение) «несколько фунтов крови» (Удерман посчитал, что пусть это будет 2 фунта или 756 мл крови, то есть за расчеты взят почему‑то аптекарский или монетный фунт, равный 0,37324177 кг. Если брать 1 фунт в системе русских мер, то это 0,40951241 кг. В этом случае потеря 2 фунтов составит 820 мл. – А.К.)».

Внешнее кровотечение прекратилось, но внутреннее продолжалось, его не только не пытались как‑либо остановить, но и сделали промывание желудка, что еще по анализу, сделанному Лукьяновым (1899 г.) «могло привести к крайней опасности». Арендт, лейб‑медик царя, сразу объявил, что Пушкин безнадежен, и все дальнейшее было связано лишь с обескровливанием человека. Даль в «Записках» о вскрытии тела Пушкина сообщает, что «в брюшной полости обнаружено не менее фунта черной запекшейся крови». Ш.И. Удерман, исходя из расчета, применяемого в судебно‑медицинской практике – сгусток крови равняется 1/3 «живой» – делает вывод, что от внутреннего кровотечения Пушкин потерял еще 1,2 литра. Итого, общая кровопотеря составила немногим более 2 литров при общем объеме в 5 литров». Даль предположил, что внутреннее кровотечение «возможно от повреждения бедренной вены» на что Удерман возразил: «Но вскрытие такого не показало, да при этом Пушкин умер бы еще на месте дуэли. От такой кровопотери (40 % от общего количества) Пушкин был обречен и медленно «угасал». Приведем краткую схему «угасания» поэта: 5–6 часов вечера 27 января 1837 года сильное кровотечение на месте дуэли. 18–19 часов (по дороге домой) тошнота, обмороки; дома, 19–20 часов тошнота, жажда. С 20 до 23 часов три раза приезжал и уезжал Арендт, встречаясь с царем; боль у Пушкина в животе усиливается; с 23 часов до 3 часов ночи боль нарастает. Пушкин кричит от боли, не в состоянии больше терпеть, прячет под одеяло оружие, собираясь застрелиться. Данзас замечает, отнимает. Больной уже не в состоянии говорить, прощается.

Доктор Спасский так описал этот кризис: «Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал: «Смерть идет». Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. В 11 часов утра (28 января) я оставил Пушкина на некоторое время, простившись с ним, не полагая найти его в живых по моему возвращению. Мое место занял другой врач». Вдумаемся. Домашний доктор Пушкина, с 7 часов вечера 27 января находившийся у постели больного, в момент, когда он был готов умереть, – решает удалиться?! И никто на это внимания не обратил! И что же происходит дальше? Очень быстро, через 1–2 часа он возвращается (даже по‑настоящему отдохнуть за это время невозможно). Приходит доктор Даль, оставивший, как и Спасский, воспоминания об этих днях, появляется Арендт. Мы знаем всех врачей, находившихся около Пушкина или даже консультировавших первых, знаем о них (больше или меньше).

А вот о том таинственном «враче», на которого Спасский оставил Пушкина, неизвестно почти ничего. Откуда он взялся, кто его привел, кто допустил до Пушкина? Только один (из сотен изучавших дуэль) стал искать его и почти нашел. Возможно (?) это Андреевский. Оказывается, в одном из всего 2 документов, называющих его, говорится, что он, именно он, закрыл умершему Пушкину веки. Человек, закрывший веки Пушкину – и никакой информации о нем (Удерман фактически тоже ничего не нашел о нем). Пушкин умирает, Спасский передает на короткое время (не для того, чтобы хоть поесть, а для того, чтобы «уже не увидеть Пушкина в живых») врачу, который появляется как бы на миг и исчезает. За это время тот дает Пушкину экстракт белены с каломелем. А дальше Пушкин перестает стремительно умирать. Полдень, два часа, согрелись руки, появился пульс. Постепенно он становится отчетливее. Появились проблески жизни. Больной стал немного активнее: сам помогает прикладывать припарки к животу. 14–17 часов 28 января Пушкин страдает меньше, даже вступает в оживленный разговор с врачами. 17–18 часов небольшой «общий жар». Пульс 120, полный, твердый. И тут по указу Арендта ему ставят 25 пиявок. В то время дело обычное. Но! Дело даже не в том, что они «откачали» еще примерно 300 мл крови. А из ранок вытекло 200 мл, то есть пол‑литра крови. В данном случае Удерман делает следующий вывод: «Можно твердо предполагать, даже утверждать, что будь эти 25 пиявок применены в три подъема (по 6–8), Пушкин не погиб бы так быстро. Болезнь приняла бы более затяжной характер. Остался ли бы Пушкин в живых, неизвестно, но пиявки отняли у него единственное оставшееся в нем собственное целительное средство – кровь».

Уже с полночи 29 января пульс стал падать с часу на час. Изменилось лицо. Остыли руки. Процесс вступил в решающую фазу – руки остыли по самые плечи. Резко изменилось дыхание. Начались галлюцинации. Перед смертью стал задыхаться. Смерть наступила в 14:45…

Профессор Б. Казанский (декабрь 1936 г.) прямо указывает, что «лечили Пушкина из рук вон плохо. Никакой инициативы спасения проявлено не было. Можно смело сказать, что если бы Пушкина не «лечили» бы вовсе, то у него было бы вдвое больше шансов выжить. Все это настолько не похоже на мастерство Арендта 1820‑х годов, что можно подразумевать, что в этом случае действовал не знаменитый врач, а царедворец». Но все же профессор Казанский не прав – у Пушкина вообще не было шансов выжить, т. к. врачи (а точнее те, кто стоял за ним) «лечили», хорошо зная, чего они хотят и когда».

Употребив множественное число («врачи») при оценке тактики «лечения» больного, направленной на то, чтобы лишить его даже малейших «шансов выжить», автор исследования, а вместе с ним и автор книги, как бы мимоходом обвинили во врачебном преступлении таких врачей, как И.Т. Спасский и В.И. Даль, которые были очень близкими друзьями Пушкина. Но они были бессильны противостоять «авторитету» лейб‑медика Двора, выполнявшего волю Государя. Удивительно еще одно заключение Лебедева о том, что некий «неизвестный» врач (предположительно Андреевский?) не только непонятно почему «подключился» к лечению больного, но «именно он закрыл умершему Пушкину веки».

Необходимо внести ясность и реабилитировать «неизвестного» доктора, который немедленно дал больному обезболивающее средство (похоже, что это был опиум, а также «экстракт белены с каломелем») о чем, кстати, упоминает в своей записке В.И. Даль: «Около полудня дали ему несколько капель опия, что принял он с жадностью и успокоился. Перед этим принимал он extr. hyoccyami et opium c. calomel». Спрашивается, почему Н.Ф. Арендт не назначил ему обезболивающие препараты сутки назад? И обрек тем самым больного на мучительные страдания.

Никакой «загадки» с появлением «неизвестного» доктора, который решительно использовал имеющиеся возможности по облегчению страданий больного, нет. Просто Данзас запамятовал фамилию доктора, о чем он «признается» в своих воспоминаниях – вот и вся «тайна», о разгадке которой Б.М. Шубин пишет весьма обстоятельно: «После тяжелой бессонной ночи доктора И.Т. Спасского сменил другой врач – Ефим Иванович Андреевский, который, к сожалению, не оставил никаких записок о своем дежурстве. В мемуарной литературе также отсутствуют сведения о роли и участии доктора Андреевского в ведении больного. Известно только, что некоторое время он был при постели А.С. Пушкина и именно он закрыл глаза умершего. Уже одно это дает основание поинтересоваться личностью Андреевского и выяснить, почему он попал в число врачей, оказывающих помощь раненому поэту [238].

В самом деле, о лейб‑медике Н.Ф. Арендте мы знаем, что его пригласил Данзас как одного из самых видных петербургских хирургов; Т.И. Спасский был домашним врачом Пушкиных; В.И. Даль, который появился несколько позже, сам изъявил желание остаться около Александра Сергеевича по праву дружбы. А доктор Андреевский?

Полные сведения о нем собраны Ш.И. Удерманом.

Е.И. Андреевский был на 10 лет старше А.С. Пушкина. Происходил он из семьи священника и начинал учиться в духовной семинарии. По заведенному еще в середине XVIII века правилу – для увеличения среди врачей лиц русской национальности – желающих получить медицинское образование нередко набирали из семинаристов. В это число попал и Андреевский. Перед самой Отечественной войной 1812 года он закончил Петербургскую медико‑хирургическую академию и в качестве хирурга вместе с Литовским полком прошел через все сражения с Наполеоном.

Это был опытный врач‑практик. Высокая квалификация Андреевского подтверждается несколькими публикациями в медицинской печати, представляющими, по сути дела, поучительные примеры историй болезни больных, которых он лечил или консультировал.

Кстати, одна из его публикаций касается лечения перитонита. В этой работе Андреевский обнаруживает солидные знания предмета, описывая не только клинические проявления болезни, но и изменения, происходящие в органах. В этой же статье приводится случай успешной операции, произведенной Н.Ф. Арендтом по поводу обширного гнойника в брюшной полости. Диагноз перитонита был установлен Е.И. Андреевским. Он же выбрал хирурга. Операция производилась на квартире больного в присутствии именитых врачей, фамилии которых в качестве авторитетных свидетелей непременно приводились в истории болезни. Сегодняшних специалистов вряд ли заинтересуют приемы, с помощью которых Арендт мастерски вскрыл гнойник, избежав заражения всей брюшной полости. А вот обстановка операции была весьма необычно для нашего восприятия: больного на кровати, чтобы было виднее, придвинули к окну. Хирург опустился на колени и в такой позе делал разрез. Вся операция продолжалась 7 минут, так как каждая дополнительная минута углубляла болевой шок.

Вероятнее всего, Ефима Ивановича Андреевского позвали к Пушкину как крупного специалиста по перитонитам. И он, я полагаю, сразу установил выделенную им в статье быстротечную форму воспаления брюшины, которая неизменно заканчивалась смертью в течение 2–3 дней.

Инициатива приглашения Андреевского должна была принадлежать доктору Спасскому: они были близко знакомы и часто встречались на заседаниях правления Петербургского общества русских врачей.

Организация эта имела цель ликвидировать разобщенность врачей. (Ранее у петербургских врачей не было своей корпорации, и некоторое подобие ее, по свидетельству заезжего иностранца, представляли еженедельные приемы, которые устраивал для своих коллег Н.Ф. Арендт).

Спасский и Андреевский входили в число десяти ее учредителей. Спустя несколько десятилетий общество стало значительной силой, признанной во всем медицинском мире. Его членами в разное время были Н.И. Пирогов, Н.Ф. Арендт, И.Ф. Буш, С.Ф. Гаевский и другие знаменитые петербургские врачи.

Первым президентом общества, организованного в 1833 году, единогласно был избран Ефим Иванович Андреевский – как «человек умный, скромный, прямодушный, пользовавшийся общей любовью и уважением». Он оставался на этом почетном посту до самой своей смерти, наступившей неожиданно в 1840 году.

Через поколение эстафету руководителя общества принял выдающийся русский терапевт профессор СП. Боткин, которого на одном из торжественных заседаний приветствовал сын покойного президента Иван Ефимович Андреевский, видный юрист и в ту пору ректор петербургского университета».

Для более четкого понимания событий на Черной речке вечером 27 января 1837 года очень важно, с несколько иной точки зрения, проанализировать свидетельства Владимира Ивановича Даля, оставленные в его «воспоминаниях о Пушкине» («Записки о Пушкине» и «Смерть А.С. Пушкина»), а также в двух официальных документах: «Вскрытие тела А.С. Пушкина» и «Ход болезни Пушкина».

Б.М. Шубин, комментируя воспоминания В.И. Даля «Смерть А.С. Пушкина», пишет: «Известие о ранении Пушкина пришло к В.И. Далю только в четверг во втором часу дня.

«У Пушкина нашел я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным лицам, – вспоминал Владимир Иванович. – Д‑р Арендт и д‑р Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему, он подал мне руку, улыбнулся и сказал: «Плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз сказал он мне ты – я отвечал ему так же и побратался с ним уже не для здешнего мира».

Каждая фраза в этом отрывке для нас важна и ценна.

Обилие людей, искренне взволнованных судьбой Пушкина, свидетельствовало об огромной популярности поэта, масштабы которой не предполагали даже его друзья.

С каждым часом людской поток прибывал. Особенно много было молодежи, студентов. Публика буквально штурмовала квартиру, а Данзас, чтобы обеспечить маломальский порядок, попросил прислать из Преображенского полка наряд часовых.

Обыватель не понимал причины паломничества к умирающему поэту и удивлялся. Проходивший мимо по набережной Мойки какой‑то старик выразил это такими словами:

– Господи боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!

Недалеко ушел от этого обывателя небезызвестный министр просвещения и президент Академии наук С.С. Уваров. Чуть позже он выговаривал редактору «Литературного прибавления» А.А. Краевскому за некролог о смерти А.С. Пушкина:

«Что за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакой положения на государственной службе?. «Солнце поэзии»! помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща»! Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!..»

Холодный ветер, врывающийся с Дворцовой площади на Мойку, заметал в лицо снег, прогонял с улицы. Но никто не расходился, ожидая вестей о здоровье Пушкина. На выходивших из его квартиры со всех сторон ссыплись вопросы.

Желая изолировать раненого от шума, друзья забаррикадировали дверь в переднюю из прихожей, и поникнуть в комнату, смежную с кабинетом, теперь можно было только в обход – через маленькую буфетную и столовую.

В вестибюле вывесили написанный Жуковским бюллетень:

«Первая половина ночи беспокойна; последняя лучше. Новых угрожающих признаков нет; но так же нет и еще и быть не может облегчения».

В последней фразе теплилась какая‑то надежда на выздоровление. Появилась она утром, когда стихла боль. Даль, надо полагать, спросил у врачей их мнение, и они уже не были так категоричны, как сразу после дуэли.

Личное знакомство В.И. Даля с Пушкиным состоялось еще в 1832 году, и возникло оно на литературной почве. В тот раз Даль, впервые выступивший в роли сказочника казака Луганского, искал поддержку у великого писателя. Сейчас в поддержке нуждался сам Пушкин. И доктор Даль сказал:

– Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!

В.И. Даль вспоминает:

«Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться с смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Плетнев говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти». Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!» – отвечал: «Нет, мне здесь не житье; я умру, да, видно, уже так надо». В ночи на 29 он повторял несколько раз подобное: спрашивал, например, который час? И на ответ мой снова спрашивал отрывисто и с расстановкою: «Долго ли мне так мучиться? пожалуйста, поскорее». Почти всю ночь держал он меня за руку, почасту просил ложечку холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно – брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая: «Вот и хорошо, и прекрасно!» Собственно, от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости, а может быть, еще более воспалению больших венозных жил. «Ах, какая тоска» – восклицал он, когда припадок усиливался, – сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку – и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами: «ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!» Вообще он был, по крайней мере в обращении со мною, послушен и поводлив, как ребенок, делал все, о чем я его просил. «Кто у жены моей?» – спросил он между прочим. Я отвечал: много людей принимают в тебе участие, – зала и передняя полны. «Ну. Спасибо, – отвечал он, – однако же поди, скажи жене, что все, слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят».

С утра пульс был крайне мал, слаб, част, – но с полудня стал он подниматься, а к 6‑му часу ударял 120 в минуту и стал полнее и тверже; в то же время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили м с д‑ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» – «Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!» Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но, по‑видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец», – и прибавлял еще: «Пожалуйста, поскорее!» Я налил и поднес ему рюмку касторового масла. «Что это?» – «Выпей, это хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно». – «Ну, давай», – выпил и сказал: «А, это касторовое масло?» – «Оно; да разве ты его знаешь?» – «Знаю, да зачем же оно плавает по воде? Сверху масло. Внизу вода!» – «Все равно, там (в желудке) перемешается». – «Ну, хорошо, и то правда». В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, – и не мог отбиться от трех слов из «Онегина», трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, – слова:

Ну, что ж? – убит!

О! Сколько силы и красноречия в трех словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса: «Быть или не быть». Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, – я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость. Философию жизни, здесь, где душа рвется из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мертвое и безответное, чего не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!

Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: «Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче», – отвечал отрывисто: «Нет, не надо. Жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!» Он продолжал по‑прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе.

Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29 января, – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух все еще сохранял могущество свое; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем». Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась». Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это, ты?» – «Я, друг мой». – «Что это, – продолжал он, – я не мог тебя узнать». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув ее, сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!» Я подошел к В.А. Жуковскому и гр. Виельгорскому сказал: отходит! Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки; когда ее принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Наталия Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую – и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: «Ну, ничего, слава богу, все хорошо».

Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Кончена жизнь!» Я не дослышал и спросил тихо: «Что кончено?» – «Жизнь кончена», – отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит», – были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его.

При вскрытии оказалось: чреселъная часть правой половины (os il. dextr.) раздроблена, честь крестцовой кости также: пуля затерялась около оконечности последней. Кишки были воспалены, но не убиты гангреной; внутри брюшины до фунта запекшейся крови, вероятно, из бедренной или брыжеечных вен. Пуля вошла в двух дюймах от верхней передней оконечности правой чреселъной кости и прошла косвенно или дугою внутри большого таза сверху вниз до крестцовой кости. Пушкин умер, вероятно, от воспаления больших вен в соединении с воспалением кишок.

Из раны, при самом начале, последовало сильное венозное кровотечение; вероятно, бедренная вена была перебита, судя по количеству крови на платье, плаще и проч.; надобно полагать, что раненый потерял несколько фунтов крови. Пульс соответствовал этому положению больного. Итак, первое старание медиков было унять кровотечение. Опасались, чтобы раненый не изошел кровью. Холодные со льдом примочки на брюхо, холодительное питье и прочее вскоре отвратили опасение это, и 28‑го утром, когда боли усилились и показалась значительная опухоль живота, решились поставить промывательное, что с трудом можно было исполнить. Пушкин не мог лечь на бок, и чувствительность воспаленной проходной кишки от раздробленного крестца – обстоятельство в то время еще не известное, – была причиною жестокой боли и страданий после промывательного. Пушкин был так раздражен духовно и телесно, что в это утро отказался вовсе от предлагаемых пособий. Около полудня доктор Арендт дал ему несколько капель опия, что Пушкин принял с жадностью и успокоился. Перед этим принимал он уже extr. hyoccyami et opium c. calomel, без видимого облегчения. После обеда и во всю ночь давали попеременно aq. laurocerasi и opium in pulv. с. calomeLK шести часам вечера, 28‑го числа болезнь приняла иной вид: пульс поднялся значительно, ударял около 120 и сделался жесток; оконечности согрелись, общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось: поставили 25 пиявок к животу; лихорадка стихла, пульс сделался ровнее, гораздо мягче, кожа обнаружила небольшую испарину. Это была минута надежды. Но уже с полуночи и в особенности к утру общее изнеможение взяло верх; пульс упадал с часу на час, к полудню 29‑го исчез вовсе: руки остыли, в ногах сохранилась теплота долее, – больной изнывал тоскою, начинал иногда забываться, ослабевал, и лицо его изменилось. При подобных обстоятельствах нет уже ни пособия, ни надежды. Можно было полагать, что омертвение в кишках начало образовываться. Жизнь угасала видимо, светильник дотлевал последнею искрой.

Вскрытие трупа показало, что рана принадлежала к безусловно смертельным. Раздробления подвздошной, в особенности крестцовой кости неисцелимы: при таких обстоятельствах смерть могла последовать: 1) от истечения кровью; 2) от воспаления брюшных внутренностей обще с поражением необходимых для жизни нервов и самой оконечности становой жилы (cauda e quina); 3) самая медленная, томительная от всеобщего изнурения, при переходе пораженных мест в нагноение. Раненый наш перенес первое и потому успел приготовиться к смерти, проститься с женою, детьми и друзьями и, благодаря богу, не дожил до последнего, чем избавил и себя и ближних от напрасных страданий».

В приведенном описании последних суток жизни А.С. Пушкина угадывается не только рука опытного врача, но и великолепного писателя. Уже этих двух качеств было вполне достаточно, чтобы говорить о разносторонне одаренности человека. Однако жизнь Даля была настолько разнообразна и замечательна, что ее с лихвой могло бы хватить на несколько интересных биографий: морской офицер, врач, ответственный чиновник, этнограф, натуралист, писатель, ученый‑языковед.

Такие крутые перемены направлений деятельности для иного человека могли бы оказаться губительными, тогда как Далю это шло только на пользу: расширялся круг его контактов с людьми различных социальных уровней, разностороннее становились его знания, богаче жизненный опыт. Все это затем отлилось в 200 000 слов «Толкового словаря живого великорусского языка», в котором нашло отражения не только материальное, но и духовное разнообразие русской жизни.

Медицинская специальность – одна из самых насыщенных людскими контактами, и, несомненно, немалое количество слов, пословиц и поговорок Владимир Иванович «подслушал» у своих пациентов. Кроме того, медицина и близкие к ней биология и естествознание получили широкое отражение на страницах словаря, без чего он утратил бы свою энциклопедическую полноту.

Не в юном возрасте – двадцати пяти лет от роду, уже пройдя курс обучения в Морском корпусе и дослужившись до чина лейтенанта, поступил Владимир Иванович на медицинский факультет Дерптского университета. У Мойера он познакомился с Н.И. Пироговым, который оставил о Дале такие воспоминания:

«Это был замечательный человек… За что ни брался Даль, все ему удавалось усвоить… Находясь в Дерпте, он пристрастился к хирургии и, владея, между многими способностями, необыкновенною ловкостью в механических работах, скоро сделался и ловким оператором; таким он и поехал на войну…»

Николай Иванович имел в виду начавшуюся в 1828 году войну с Турцией, на которую Даль был призван в качестве военного врача. В связи с мобилизацией ему пришлось досрочно завершить курс обучения. Однако он успел еще защитить диссертацию на звание доктора медицины и хирургии. Есть свидетельства, что Н.И. Пирогов знакомился с его диссертационной работой посвященной случаю успешной трепанации черепа и наблюдению над больным с неизлечимым заболеванием почек.

Вернувшись с фронта и поселившись в Петербурге, Даль быстро выдвинулся как искусный глазной хирург.

«Осмелюсь заметить, что глазные болезни, и особенно операции, всегда были любимою и избранною частию моею в области врачебного искусства, – вспоминал Владимир Иванович. – Я сделал уже более 30 операций катаракты, посещал глазные больницы в обеих столицах и вообще видел и обращался с глазными болезнями немало…»

Особенно, как мы уже слышали, преуспел он в деликатных операциях удаления катаракты (катаракта, читаем в его словаре, – «слепота от потускнения глазного хрусталика; туск, помрачение прозрачной роговой оболочки»). Я думаю, что сохранившаяся у него на долгие годы даже после ухода из медицины приверженность этим операциям обусловлена не только профессиональным интересом, но и душевными склонностями к сказочным эффектам: прозрение ослепшего человека неизменно походило на волшебство.

Несомненно, что самыми памятными событиями в жизни Даля были несколько встреч с Пушкиным. Знакомство с Пушкиным состоялось зимой 1832 года, когда он передал поэту свои «Русские сказки. Пяток первый» (СПб., 1832 г.). В сентябре 1833 года они встретились в Оренбурге, куда Пушкин «нежданный и негаданный», приехал собирать материал для «Истории Пугачевского бунта». Вместе они ездили в историческую Бердскую слободу, где была ставка Пугачева. Вскоре, по словам П.И. Мельникова‑Печерского, Пушкин подарил Далю рукопись сказки «О рыбаке и рыбке» с надписью «Твоя от твоих. Сказочнику казаку Луганскому, сказочника Александра Пушкина». Полагают, что сюжет этой сказки Пушкину сообщил Даль.

Весной 1835 года Пушкин пересылает Далю «Историю Пугачевского бунта» и сообщает ему сюжет сказки написанной Далем «О Георгии Храбром и волке». По настоянию Пушкина написано драматическое произведение «Ночь на распутий, или Утро вечера мудренее». К 1836 году относится стихотворное послание Даля «Александру Сергеевичу Пушкину», где он приветствовал начало издания журнала «Современник».

В конце 1836 года Даль возвращается из Оренбурга, где он занимал важную административную должность, в Петербург, где встречи его с Пушкиным возобновились.

Как всесторонне одаренный и творчески мыслящий человек, Даль, в период общения с умирающим Пушкиным и анализируя результаты вскрытия, в котором он непосредственно участвовал, сделал, на наш взгляд, сенсационное открытие о причине смерти Пушкина, о чем он «просигналил» потомкам. Однако потомки в течении 175 лет со дня смерти великого гения земли Русской так и не сумели принять и расшифровать этот сигнал, посланный другим гением России.

Итак, внимательно вчитаемся в текст записки В.И. Даля «Вскрытие тела А.С. Пушкина».

«По вскрытии брюшной полости все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиною с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушиблены пулей.

В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно, из перебитой бедренной вены.

По окружности большого таза, с правой стороны, найдено было множество небольших осколков кости, а, наконец, и нижняя часть крестцовой кости была раздроблена.

По направлению пули надобно заключить, что убитый стоял боком, в пол‑оборота, и направление выстрела было несколько сверху вниз. Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресельной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri) правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз и, встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробила ее и засела где‑нибудь поблизости. Время и обстоятельства не позволили продолжать подробнейших разысканий (Выделено мной. – А.К.).

Относительно причины смерти – надобно заметить, что здесь воспаление кишок не достигло еще высшей степени: не было ни сывороточных или пасечных излияний, ни приращений, а и того менее общей гангрены. Вероятно, кроме воспаления кишок, существовало и воспалительное поражение больших вен, начиная от перебитой бедренной; а, наконец, и сильное поражение оконечностей становой жилы (caudae equinae) при раздроблении крестцовой кости.

Даль с математической точностью показал, что «По направлению пули надобно заключить, что убитый стоял боком, в пол‑оборота, и направление выстрела было несколько сверху вниз».

Траектория пули на сравнительно близком расстоянии от точки ее вылета (3) – прямая линия. Чтобы провести такую линию надо знать всего две точки, через которую, согласно аксиоме элементарной геометрии можно провести единственную линию. Даль эти две точки указал, поскольку участвовал на вскрытии тела, это: входное отверстие в теле Пушкина (2) и застрявшая в кресцовой кости пуля (1). Чтобы все эти три точки уложить на одной прямой линии (траектория полета пули), необходимо развернуть тело Пушкина в пол‑оборота влево.

1) Застрявшая в крестцовой кости пуля;

2) Входное отверстие в теле Пушкина;

3) Точка вылета пули из пистолета Дантеса.

Казалось бы, никаких проблем, как правило, стрелки так и поступают, и на известных картинах, изображающих дуэль, они целят в противника, повернувшись вполоборота влево (для правшей) или вправо (для левшей). Естественно допустить, что Даль поинтересовался у Данзаса о том, как шли противники, прицеливаясь друг в друга. По условиям дуэли до барьера требовалось сделать всего пять шагов и прицеливание начинается уже с первого шага. Стало быть, чтобы не сбилась линия прицеливания, стрелок делает эти пять шагов уже развернувшись в соответствующую сторону вполоборота. А вот чтобы узнать, как ответил Данзас на вопрос Даля, необходимо ознакомиться с еще одним документом, вернее, с тремя, но для нас представляет особый интерес последний из нижеприведенных официальных документов. Князь П.А. Вяземский давал показания в военно‑судебной комиссии по поводу того, был ли он информирован о том, что должна состояться дуэль между Пушкиным и Дантесом, в частности, он показал:

(…) Не знав предварительно ничего о дуэли, про которую в первый раз услышал я вместе с известием, что Пушкин смертельно ранен, и при первой встрече моем с г. д\'Аршиаком просил его рассказать о том, что было. На сие г. д\'Аршиак вызвался изложить в письме все случившееся, прося меня притом показать письмо г. Данзасу для взаимной проверки и засвидетельствования подробностей дуэли. Между тем письмо его доставлено мне было уже по отъезде г. д\'Аршиака за границу и, следовательно, не могло быть прочтено и поверено вместе обоими свидетелями и получить в глазах моих ту достоверность, которую я желал иметь в сведениях о несчастном происшествии, лишившем меня человека, столь близкого сердцу моему. Вследствие того и отдал письмо сие г. Данзасу, который возвратил мне оное с письмом от себя: прилагаю у сего и то и другое. (…) (8 февраля 1837 г).

В прилагаемом к показаниям Вяземского письме д\'Аширака, последний пишет:

...

«Князь!

Вы желали знать подробности грустного происшествия, которого г. Данзас и я были свидетелями. Я сообщаю их вам и прошу вас передать это письмо г. Данзасу для его прочтения и удостоверения подписью.

Было половина пятого, когда мы прибыли на назначенное место. Сильный ветер, дувший в это время, заставил нас искать убежища в небольшой еловой роще. Так как глубокий снег мог мешать противникам, то надобно было очистить место на двадцать шагов расстояния, по обоим концам которого они были поставлены. Барьер означили двумя шинелями; каждый из противников взял по пистолету. Полковник Данзас подал сигнал, подняв шляпу. Пушкин в ту же минуту был уже у барьера; барон Геккерн сделал к нему четыре или пять шагов. Оба противника начали целить: спустя несколько секунд, раздался выстрел. Пушкин был ранен. Сказав об этом, он упал на шинель, означавшую барьер, лицом к земле и остался недвижим. Секунданты подошли; он приподнялся и, сидя, сказал: «постойте!» Пистолет, который он держал в руке, был весь в снегу; он спросил другой. Я хотел воспротивиться тому, но барон Георг Геккерн остановил меня знаком. Пушкин, опираясь левой рукой на землю, начал целить; рука его не дрожала. Раздался выстрел. Барон Геккерн, стоявший неподвижно после своего выстрела, упал в свою очередь раненый.

Рана Пушкина была слишком опасна для продолжения дела – и оно окончилось. Сделав выстрел, он упал и два раза терял сознание; после нескольких минут забытья он наконец пришел в себя и уже более не лишался чувств. Положенный в тряские сани, он, на расстоянии полуверсты самой скверной дороги, сильно страдал, но не жаловался.

Барон Геккерн, поддерживаемый мною, дошел до своих саней, где дождался, пока не тронулись сани его противника, и я мог сопутствовать ему до Петербурга. В продолжение всего дела обе стороны были спокойны, хладнокровны – исполнены достоинства.

Примите, князь, уверение в моем высоком уважении.

Виконт д\'Аршиак.

1 февраля 1837 г.

(Заметим, что д\'Аршиак считает, что Дантес не дошел до барьера 1–2 шага)

Ознакомившись с письмом д\'Аширака, К.К. Данзас счел необходимым уточнить некоторые положения письма («неверности»), в связи с чем написал довольно пространное письмо на имя князя П.А. Вяземского:

...

«Милостивый государь, князь Петр Андреевич!

Письмо к вам от г. д\'Аршиака, о несчастном происшествии, которому я был свидетелем, я читал. Г. д\'Аршиак просит вас предложить мне засвидетельствовать показания его о сем предмете. Истина требует, чтобы я не пропустил без замечания некоторые неверности в его рассказе. Г. д\'Аршиак, объяснив, что первый выстрел был со стороны г. Гегкерна (Дантеса) и что А. С. Пушкин упал раненный, продолжает: «les témoins s\'approchèrent; il se releva sur son séant et dit: «attendez!» L\'arme, qu\'il tenait a la main, se trouvant couverte de neige; il en prit une autre. J\'aurais pu établir une reclamation, un signe du baron Georges de Heckern m\'en empêcha [239]» 1) Слова А. С. Пушкина, когда он поднялся, опершись левой рукой, были следующие: «Attendez! je me sens assez de iorce pour tirer mon coup [240]. 2) Тогда действительно я подал ему пистолет, в обмен того, которой был у него в руке и ствол которого набился снегом, при падении раненого. Но я не могу оставить без возражения замечание г. д\'Аршиака, будто бы он имел право оспаривать обмен пистолета и был удержан в том знаком Геккерна (Дантеса). Обмен пистолета не мог подать повода, во время поединка, ни к какому спору. По условию каждый из противников имел право выстрелить; пистолеты были с пистонами, следовательно, осечки быть не могло; снег, набившийся в дуло пистолета Александра Сергеевича, усилил бы только удар выстрела, а не отвратил бы его. Никакого знака ни со стороны г. д\'Аршиака, ни со стороны г. Геккерна (Дантеса) дано не было. Что до меня касается, то я почитаю оскорблением для памяти Пушкина предположение, будто он стрелял в противника с преимуществами, на которые не имел права.

Еще раз повторяю, что никакого сомнения против правильности обмена пистолета сказано не было. Если бы оно могло возродиться, то г. д\'Аршиак обязан был объявить возражение и не останавливаться знаком, будто бы от г. Геккерна (Дантеса) поданным. К тому же сей последний не иначе мог бы узнать намерение г. д\'Аршиака, как тогда, когда бы оно было выражено словами; но он их не произносил. Я отдаю полную справедливость бодрости духа, показанной во время поединка г. Геккерном (Дантесом); но решительно отвергаю, чтобы он произвольно подвергся опасности, которую мог бы от себя отстранить. Не от него зависело уклониться от удара своего противника, после того, как он свой нанес. Ради истины рассказа прибавлю также замечание на это выражение: «Геккерн (Дантес) неподвижный до тех пор – упал». Противники шли друг на друга грудью. Когда Пушкин упал, тогда г. Геккерн (Дантес) сделал движение, чтобы подойти к нему; после же слов Пушкина, что он хотел стрелять, он возвратился на свое место, стал боком и прикрыл грудь свою правою рукою. По всем другим обстоятельствам я свидетельствую справедливость показаний г. д\'Аршиака.

С совершенным и проч. К. Данзас 6 февраля 1837 г.».(Выделено мной. – А.К.).

Итак, противники шли друг на друга грудью! Никакого пол‑оборота влево Пушкин не делал из‑за ненадобности. Ему не надо было целить в Дантеса, поскольку он не собирался в него стрелять, по той простой причине, что он ожидал упреждающего смертельного выстрела со стороны противника. Стало быть и целить в него, избрав более удобную позу, ему не требовалось даже непосредственно у барьера. Он навел свой пистолет в сторону противника для видимости, подставив свою грудь для выстрела со стороны Дантеса. Спрашивается, почему «грудью» шел Дантес? Во‑первых, он еще не дошел один‑два шага до барьера, чтобы изготовиться к стрельбе из более удобного положения, повернувшись пол‑оборота влево. Во‑вторых, как опытный стрелок, он мог поразить противника прямо в сердце из любого положения. Но ни того, ни другого он сделать не успел (или не хотел?) – раздался выстрел! Откуда? Чтобы узнать, откуда прозвучал выстрел, необходимо воображаемую линию огня из пистолета Дантеса повернуть вправо на пол‑оборота от предполагаемого положения корпуса тела Пушкина – это будет угол, равный 45°.

Таким образом, траектория полета пули, поразившей поэта, смещается вправо от воображаемой траектории полета пули из пистолета Дантеса на 45°. Действительно, если бы Пушкин стал правым боком по отношению к Дантесу, то это был бы «оборот» (90°), следовательно, пол‑оборота составляет 45°. Поскольку Пушкин этого пол‑оборота не делал, то угол между траекторией полета пули, поразившей поэта, и линией (на рисунке – –) предполагаемой траектории полета пули, не выпущенной из пистолета Дантеса, составляет 45°. Это направление на Комендантскую дачу. Далее, пуля, по расчетам Даля, имела траекторию полета «Несколько сверху вниз». Такое направление полета пули из пистолета Дантеса могло случиться в том случае, если бы стрелок намеренно целил Пушкину в низ живота, о чем пишут едва ли не все исследователи.

При этом, версии исследователей отличаются друг от друга с точностью «до наоборот», в зависимости от симпатий или антипатий к Дантесу.

Первые утверждают, что Дантес целил в ноги, не желая причинить серьезного вреда Пушкину, но прицел, якобы, был несколько смещен, и он, сам того не желая, нанес Пушкину смертельный удар в низ живота.

Другие, напротив, считают, что Дантес целил в сердце Пушкину (как того хотел сам Пушкин), но тот же самый дефект прицела увел траекторию вниз. Зная расстояние между противниками (11–12 шагов, или около 8–9 метров) и между входным отверстием пули и сердцем поэта, можно вычислить угол «смещения» траектории» полета пули Дантеса («сверху вниз»).

Итак, линия ПД (расстояния между противниками в момент воображаемого выстрела Дантеса) ~ 10 м;

Отрезок АВ (расстояние между сердцем Пушкина и входным отверстием пули) ~ 0,25 м. После простых арифметических выкладок находим, что угол а = 1,5°. Именно под таким углом вошла в тело Пушкина пуля «снайпера». При расстоянии от комендантской дачи до места дуэли порядка 200 м под углом в 1,5 ° может стрелять снайпер, находясь на высоте ~4–5 м. То есть где‑то на 2‑м этаже или даже чердаке Комендантской дачи (КД), или на крыше одной из пристроек. Теперь, когда нам ясна расстановка всех действующих фигурантов дуэли, возвратимся на Черную речку и рассмотрим их действия уже с новой точки зрения. С этой целью воспользуемся версией, выдвинутой Александром Николаевичем Зинуховым в его книге «Медовый месяц императора» (М., 2002 г.). Насколько нам известно, А.Н. Зинухов первым выдвинул версию о существовании «снайпера», то есть действительного убийцы Пушкина. Нам придется привести довольно объемные цитаты из его сочинения, но, как говорится – «игра стоит свеч», поскольку мы попытаемся доказать, что версия А.Н. Зинухова при определенных условиях, которые были упущены автором, она (версия) может превратиться в очевидный факт. Итак, обратимся к версии А.Н. Зинухова, который пишет:

«Подыскивается подходящее место на Черной речке неподалеку от Комендантской дачи. Вроде бы не совсем удобно, ибо на даче зимой жил сторож, а рядом – дом арендатора Дм. Мякишева, могли быть нежелательные свидетели, но зато есть хозяйственные постройки, что могут послужить замечательным местом для расположения «некоего третьего лица», которого условно мы назовем «Стрелок».

Надо сказать, что выстрелы действительно были услышаны. Вот что писал В.Я. Рейнгард в статье «Где настоящее место дуэли Пушкина?»: «…прибежал к старику Мякишеву впопыхах дворник Комендантской дачи Матвей Фомин и сказал, что за комендантским гумном какие‑то господа стрелялись».

В 1858 году по просьбе Я.А. Исакова К.К. Данзас показал ему место дуэли. Вероятно, за двадцать лет Данзас успел кое‑что подзабыть – указал, что находилось оно с правой стороны от дороги в Коломяги, за огородом Мякишева. «За этим забором, – писал Исаков, – по словам Данзаса, в 1837 г. начинался кустарник и потом лес, который продолжался параллельно во всю длину Ланской дороги. В недальнем расстоянии от забора он указал мне место, где происходила дуэль».

«Сравнивая расположение места, указанного Мякишевым, – писал В.Я. Рейнгард, – с местом, указанным г. Исаковым, нельзя не видеть, что первое (второе?) находится слишком близко к Коломягской дороге и поэтому едва ли могло быть избрано для поединка, тогда как место, указанное Мякишевым, совершенно было в стороне и закрыто от дороги гумном и сараем и при этом имело то преимущество, что на самой Комендантской даче никто зимою, кроме дворника, не жил».

Раненого Пушкина Данзас и Д’Аршиак вели к дороге коротким путем – мимо гумна и сарая, через пролом в ограде и к карете, которая стояла у Комендантской дачи.

Откуда взялась карета? Лев Сергеевич Пушкин рассказывал своей сестре Ольге Сергеевне, что он слышал, «будто бы Геккерн‑старший в день поединка поехал к Комендантской даче в наемной карете, а не в своей, опасаясь быть узнанным публикой. Затем приказал кучеру остановиться не на особенно далеком расстоянии от места поединка, выслал якобы на рекогносцировку своего камердинера и, получив донесение последнего о страшном результате, отослал экипаж с этим лицом для одного из раненых соперников; сам же будто бы нанял проезжего извозчика, на котором и ускакал путями окольными, не желая подвергаться любопытным взглядам».

Рассказ походит на правду. Пушкина действительно привезли домой в карете. В этой карете на Черную речку приехали четыре человека: Луи Геккерн, Дантес, Д’Аршиак и камердинер. Зачем Геккерн взял камердинера? Для чего лишний свидетель? Видимо, без него нельзя было обойтись. У него своя роль. Какая? Он не только принесет весть о результате поединка, но сам будет участвовать в нем. А что, если это наш «стрелок»?!

Данзас вспоминал, что когда их сани подъехали, то никого не было, потом появились, непонятно откуда, Дантес и Д’Аршиак. Наверное, они приехали раньше. Стрелок‑камердинер пошел к строениям Комендантской дачи выбирать позицию – это или сарай, или гумно, крыша сарая, – остальные скрылись вместе с каретой и наблюдали из укрытия, пока не заметили, что приехали сани с Пушкиным и Данзасом. Противники и секунданты обходят строения и спускаются в ложбину.

Итак, все на своих местах: Геккерн в карете, дуэлянты и секунданты в ложбине, «стрелок» на чердаке одного из строений. Все ждут.

Место преступления определено. Теперь необходимо определить время. Время назначали Дантес и Д’Аршиак. Это очень важно для успеха задуманного ими плана. Обычно дуэли назначаются на рассвете; не так было в данном случае. Время дуэли определили только 27 января, когда Пушкин привез своего секунданта Данзаса к секунданту Дантеса Д’Аршиаку.

По показаниям Данзаса и его воспоминаниям, записанным А. Аммосовым, известно, что Пушкин встретил Данзаса на Пантелеймоновской улице или на Цепном мосту возле Летнего сада. Шел первый час пополудни.

27 января 1837 года Пушкин ехал в санях. Усадил в них Данзаса, предложив тому быть свидетелем одного разговора, который должен был произойти во французском посольстве. По воспоминаниям Данзаса, П