Глава седьмая. На следующий день во всех газетах были фотографии Хани Харрис, «неожиданно появившейся в Павильоне в Сикоуве вместе с земляком — шотландцем Колином

На следующий день во всех газетах были фотографии Хани Харрис, «неожиданно появившейся в Павильоне в Сикоуве вместе с земляком — шотландцем Колином Камероном». Я и не знала, что она из Шотландии, но ведь я не занималась шоу-бизнесом. Я повторила это несколько раз, рассматривая фотографии. По-настоящему Хани звали не Хани, и ее фамилия была не Харрис, и несколько строк уделили внимание ее «новому облику». Это тоже оказалось неожиданностью, потому что я всегда считала, что ей больше всего шли Прямые светлые волосы. Оказывается, нет. Кудряшки придали ее лицу округлость и заметную привлекательность. В самом деле, улыбаясь Колину, который тоже попал в кадр, она выглядела очень молодо, очень симпатично и очень приятно.

Три дня я не просто работала в коттедже — я батрачила. Но радость Адама была достаточной наградой. Он сделал дюжины снимков, фотографируя даже неинтересные места, и ничего, что его вклад по части физического труда был невелик. По правде говоря, у меня одной получалось лучше.

После обеда я занималась платьями для куклы Руфи, и ее радость тоже была наградой.

— Кстати, ты не сказала, как ее зовут, — спросила я как-то утром, наблюдая, как маленькие пальчики уже в который раз застегивают крошечные штанишки. Из всего гардероба они, естественно, вызывали наибольший восторг.

— Хани, — небрежно сказала Руфь. — Ужасно мило. — Она обезоруживающе посмотрела на меня. — «Дебора» тоже мило, но не так, правда ведь?

— Вы не едете? — Утром в воскресенье Колин Камерон уставился на меня, как будто не мог поверить своим ушам. И неудивительно. Я была уверена, что нечасто его приглашение встречало отказ. Вежливо, но твердо я снова отказалась. Это далось мне нелегко, потому что предполагалась поездка к львиному заповеднику в Лонглите, и я бы съездила туда с удовольствием.

— Я думаю, — грустно сказал он, — что это создало бы отличную обстановку, чтобы закончить эту вашу сказку.

— Вы очень добры, — улыбнулась я. — Но, — тут я набралась духу, — я не поняла, что вы меня пригласили, а если бы и поняла, то Адам и я... — Я многозначительно замолчала — еще и потому, что не знала, что сказать. Я не имела ни малейшего представления, чем мы с Адамом собирались заняться.

— Потом вы мне все расскажете, — постаралась я утешить близнецов, и от меня не ускользнуло то, что хотя оба сказали «конечно», никто из них не высказал особого разочарования, когда они отправились, каждый цепляясь за руку Колина: Руфь как маленькая фея в желтом льняном платье, Йен в новой клетчатой рубашке.

— Не поехали? — спросила меня Магда, когда машина Колина отъехала. Ей полагалось бы выглядеть довольной; но как ни странно, заметно было совершенно обратное. Могло это иметь какое-то отношение к тому, что Адам, очевидно также думая, что я еду в Лонглит, договорился показать ей коттедж — или нет?

Понедельник был дождливым, и я читала газету в одной из комнат отдыха, когда услышала:

— Вот, пожалуйста! Лучших бычьих хвостов я не видывал! — В голосе слышалась твердость.

— Но, папа, так нехорошо, — сразу же отозвался другой голос. — Мы же просили нарисовать льва.

— Маленького ребеночка льва, — поддержала Руфь.

Осторожно заглянув под арку, в следующей комнате на диванчике я увидела Колина, старательно склонившего голову над лежащим на коленях блокнотом. Сбоку Йен дышал ему в шею, на полу стояла на коленях Руфь, почти уткнувшись носом в бумагу. Коллега-постоялец в моей комнате восторженно улыбнулся мне.

— Такой хороший отец. По-моему, он приезжает только на выходные. — Я кивнула, и он продолжал: — Не знаете, кто он? Его лицо выглядит очень знакомым.

— Угорь, — с торжеством сказал Колин. — Разозлившийся угорь.

Раздались новые визги, и по шуму было ясно, что его колотят.

Я сидела не шевелясь, по-настоящему осознав, как мне хотелось бы быть с ними. Теперь их активность переключилась на какую-то настольную игру. Снова слышался писк близнецов и мрачный голос Колина:

— Ну-ка, вы двое, как вы с этим справитесь?

И тут Йен оглянулся, заметил меня и подбежал с возгласами:

— Дебора, вы здесь давно? Папа, здесь Дебора!

Впечатления о вчерашнем отличались так же, как и сами близнецы. Для Йена гвоздем программы, к моему удивлению, оказались не животные, а полицейская машина с надписью «негабаритный груз», сопровождавшая громадный трактор, тянувший платформу с сеном. Однако Руфь с энтузиазмом рассказывала о львах, особенно о семействе с папой и мамой впереди и двумя старавшимися не отстать львятами.

— Окна нельзя было открывать, — удовлетворенно сообщил Йен.

— И это его вполне устраивало, — неодобрительно сказал его отец. — Ей, конечно, хотелось набить полную машину львов, если бы только разрешили. Жаль, что вы не смогли поехать, — просто добавил он. — Мне вас не хватало.

Именно такое высказывание, которое мог произнести такой тип мужчины — и быть в это время совершенно искренним. Оно меня не обмануло и не произвело впечатления.

Этим вечером у меня действительно была назначена встреча с Адамом — в его студии, чтобы он меня сфотографировал. Он усадил меня на низкую скамейку с освещением спереди и сверху. Я нервно улыбалась.

— Немного наклонитесь вперед, — приказал он. — Сделайте вид, как будто хотите что-то сказать.

— Я действительно хочу! — парировала я.

Он подошел ко мне и начал суетиться, пригибать мне спину, наклонять голову.

— Ради Бога, выглядите не так напряженно. Я вас не съем.

Но я всегда не терпела фотографироваться, и глубокая сосредоточенность Адама только делала вещи хуже.

— Послушайте, Деб, это же глупо. Расслабьтесь! — нетерпеливо рявкнул он, и я сразу напряглась еще больше. Он сделал один снимок и вздохнул. — Уж этот я точно не вставлю в рамку.

Наверняка это было неважно. У него уже было вставлено достаточно — девочка с котенком, тот же котенок, выглядывающий из мусорной корзинки, старый священник с мудрым морщинистым лицом, невеста в вуали, залитой солнцем, и еще на его столе в рамке фотография... сначала я решила, что это Руфь, потом — чепуха, так не может быть! На портрете ей было лет семнадцать, с волосами до плеч. Но лицо было то же самое, сердечком, с темными фиалковыми глазами и тонкими чертами. Так кто же... Не спрашивая, я все поняла. Это могла быть только Энн Камерон.

В ответ на мой взгляд Адам сказал:

— Фотогеничная, верно? Будем надеяться, что ее дочь будет так же хорошо получаться. Да, я вам не сказал? — Он посмотрел на часы. — Они должны быть здесь с минуты на минуту. Колин хочет сфотографировать детишек, и хотите верьте, хотите нет, решил доверить мне священные физиономии.

— Адам, я пожалуй, пойду, — неловко выговорила я. — Все равно фотографировать меня без толку. Забудем об этом. — Но в это мгновение Джилл открыла дверь студии, и следом, не ожидая приглашения, ворвались Руфь и Иен. Вбежавший первым Йен остановился, заметив длинную фигуру Адама. Руфь протиснулась мимо него, и, широко разведя руки, восторженно обхватила Адама за талию.

Не знаю, кто готовил близнецов к съемке, но никакая мать не могла бы сделать лучше. На Руфи было голубое платье, на Йене — пиджачный костюм с рубашкой и галстуком. Их отец выглядел так же шикарно. Я не часто видела его в темном костюме. И эффект был впечатляющим — крахмальная рубашка, идеально белый платок, причесанные темные волосы, отлично ухоженные руки.

— Не обращайте на нас внимания. — Он добыл из кармана расческу и занялся волосами Йена, что вызвало у меня улыбку.

— Хоть теперь расслабьтесь, — взмолился Адам совершенно некстати.

Расслабиться, как же! Теперь, когда Колин поглядывал на меня, это было совсем нереально. Я ответила ему сердитым взглядом. Тут было не до шуток! Надо было помнить о шее и спине, не смотреть прямо вперед и чуть наклониться, — и еще расслабиться. Стоит с таким видом, словно готов лопнуть от смеха! Я ему покажу, я припомню ему «Дебби», и бычьи хвосты, и разозлившихся угрей!

Два щелчка и довольный голос Адама:

— И почему бы вам в первый раз не выглядеть так же!

Не надо было быть профессионалом, чтобы понять, что фотографировать Руфь — одно удовольствие. Совершенно не смущаясь, с врожденным изяществом она сидела, устраивалась, наклонялась, и все скорбные морщины исчезли с лица Адама, когда он менял пластинку за пластинкой. Йен был полной противоположностью ей: он или набычивался, или ухмылялся, как обезьяна, прятал руки за спину и выворачивал ступни.

Когда его мучения, наконец, окончились, место под софитами занял его отец. Он сидел с чуть надутой улыбкой и хитровато искоса поглядывал в камеру:

— Продолжим битву, — сказал он.

Адам равнодушно смерил его взглядом:

— Знаете, вы прибавили в весе.

Наступило непонятное молчание, и еще непонятнее было лицо Колина.

— Я сбросил три фунта, — почти извинительно сказал он. — Разве еще что-то заметно?

— Заметно? — хмыкнул Адам. — Когда вы в следующий раз наденете этот ваш килт, то будете похожи на эркер. Сколько вам? Сорок?

— Смилуйтесь, — робко сказал Колин, — еще четыре года до сорока.

— Да, — без всякого выражения сказал Адам, — так я и думал.

Он, как породистый жеребец, вытянул собственное длинное, тощее как палка тело.

После такого явного издевательства я с трудом поверила своим ушам, когда несколькими днями позже услышала, что лучший тенор Адама заболел и, чтобы не отменять концерт, он все-таки попросил Колина о помощи. Колин согласился с условием, что его имя останется неизвестным.

— Вы, наверное, шутите, — одернул его Адам. — Я уж точно не раскрою ваше имя. А дальше сами увидите.

— Интересно, как вы могли его просить, когда он вам так неприятен, — высказала я недоумение.

Адам покраснел.

— Ради хора я бы пошел не только на это. — Я ему поверила. Сколько времени, умения и стараний он без устали месяцами отдавал хору. — И на случай, если в вашей прелестной головке таятся темные мысли, — протяжно добавил Адам, — имейте в виду, эти фотографии, что я снимал, будут очень хорошими. Это ко всем относится. Да-да, когда вы их увидите, то поймете, я думаю, что свое дело я сделал. В воскресенье посмотрим, сделает ли он свое.

Он меня убедил. Он мог быть резким и фанатичным, но хоть эти его черты и ранили, они были обратной стороной его честности. Колин был не таким. Он предпочитал слезы и поцелуи — может, эти слезы быстро высыхали, но тем не менее они были настоящими. Он был очарователен, но и у него существовали свои ахиллесовы пяты. В понедельник я узнала еще об одной. Сделает ли она свое дело? Или та его часть, которая не могла удержаться от того, чтобы не перечислить мне свои туры, выплеснется на концерте, ради которого Адам так самозабвенно трудился?

Адам тем временем изучал меня.

— Он вам уже стал нравиться, верно? Всегда этим кончается. — Его тон был философским и совсем мягким. — Я боялся этого с самого того вечера в Лондоне. — В серых глазах застыло трогательное смирение.

— О Адам! Не глупите — и не надо бояться. — Я почувствовала, что далеко зашла, и покраснела. Адам гладил мою руку. У меня появилось трогательное ощущение, что этот жест не был для него естественным. Поглаживание было стеснительное и прерывистое.

— До чего же вы были добры, Деб. — Он взглянул на коттедж. — И так быстро. Как я смогу расплатиться с вами?

— Расплатиться? Какая чушь, — торопливо ответила я. Что же касается быстроты, то это был очень небольшой коттедж, и я занималась им практически без перерыва почти три недели. И скоро должна была вернуться в Лондон. Мама нужна будет здесь, пока не кончатся банковские каникулы, но я не могла оставаться до тех пор — это были бы неоправданные расходы. — Думаю, в следующий понедельник мне надо уезжать, — с сожалением вздохнула я.

— О, как раз в те выходные я еду домой, — как бы мимоходом сказал Адам. — Время от времени не прочь повидаться со своими. Вы никогда не были в Котсуолдсе?

Я сказала нет, стараясь скрыть нетерпение и надежду, и он стал рассказывать о приходе своего отца. Судя по его описанию, там было чудесно, и какое отличное завершение пребывания в Торкомбе, если бы он... Я не позволила себе завершить мысль. Ясно было, что мысль взять меня с собой даже на мгновение не промелькнула в голове Адама.

— Йен! Не надо выше! Ты упадешь! — это я вопила следующим утром. Маленькая фигурка, мухой карабкавшаяся по голым камням на вершине не обратила на меня ни малейшего внимания.

Вершина холма была наверняка ветреной и выше, чем казалось с дороги. И мне совсем не нравилось смотреть на Йена, перебирающегося через очень напоминавшую ухмыляющийся рот расщелину. Я взяла их с собой только потому, что им было скучно, а Магда не обращала никакого внимания на намеки, но Йен был упрям и мог быть очень непослушным — совсем как сейчас.

Пришлось долго уговаривать его спуститься с камня, и на последних нескольких ярдах он соскользнул, отчего у меня сердце ушло в пятки, а его щеки подозрительно покраснели.

Когда мы спускались к дороге, я как бы между прочим спросила, видели ли они когда-нибудь выступления отца, и с трудом поверила их отрицательным ответам.

— Он здесь это не делает, — объяснил Йен. — Он уезжает или в Лондон, или в Нью-Йорк, или в Австралию. — Австралию он произнес по слогам.

— Он ужасно важный, — в почтительном страхе прошептала Руфь. — Он не просто поет для любого.

Это признание так меня удивило, что я не нашлась, что сказать.

— А вы этого не знали? — поразился Йен моему невежеству. — Нам мама сказала.

— Это не то что пойти на пантомиму, — строго заметила Руфь, — это все делают. Мне пантомима ужасно нравится, — с сожалением добавила она, — но она довольно вульгарна.

— Да... вот как, ясно, — сказала я, совершенно ошарашенная.

— Мы не можем пойти на папино выступление, пока не вырастем, — продолжала Руфь, крепче сжимая мои пальцы, чтобы перепрыгнуть через камень. — Это не для детей, говорит мама. Говорила, — спокойно поправилась она.

— А вам бы хотелось? — не подумав, спросила я. Этого не могло быть. Кто-то, возможно их бабушка, которую я представляла себе добросердечной, но строгой, должно быть создала у них это совершенно ложное представление. Может быть, просто никогда не оказалось случая свести их на выступление Колина, но теперь, когда он был всего в сотне миль отсюда, наверняка что-то можно было устроить.

— Конечно да, — завопил Йен, — вот было бы здорово!

— Но мы не сможем. Он слишком далеко. — Последнее слово, произнесенное как всегда уныло, осталось за Руфью.

Мы спустились к дороге у автостоянки, а где были машины, там неизбежно собирались пони — стайка досмотрщиков дотошнее любого таможенного чиновника из тех, кого я видела. Пока одна голова целеустремленно просовывалась в окно водителя, другая рылась в багажнике. В карманы голова не пролезала, но для этого годился нос. Наибольший интерес представляли продуктовые сумки. Такая сумка была у меня в руках. Она содержала только книгу и непромокаемую крутку, но пони были не дураки. По крайней мере трое настаивали на проведении инспекции. Жеребята были пугливы, так что подходили всегда взрослые пони.

— Нечего приставать к маленьким, — упрекнула я третью приставалу. Это была крепенькая темная кобылка, и никто не научил ее пользоваться носовым платком. Она с восторгом вытерла свой нос о мою синюю нейлоновую сумку.

— Какая невежа! — зачарованно пропищала Руфь. Но Йен, по вполне понятной причине потерявший теперь всю свою живость, отступил на три шага.

Все произошло мгновенно. Пони, разочарованная и явно рассерженная, повернулась, взмахнув хвостом, увидела перед собой Йена и то ли испугалась, то ли разозлилась. Она встала на дыбы — возможно, просто от неожиданности, но в этой позе она казалась огромной, и ее копыта громко скребли по земле. Ноздри ее раздулись и несколько секунд, казавшихся вечностью, она стояла, возвышаясь над Йеном, передними копытами чуть не касаясь его плеча.

Если бы эти копыта рухнули на него, он не смог бы увернуться. Он стоял — и мне очень было знакомо это ощущение, — как будто его ноги приросли к земле.

— Прочь, прочь! — закричала я, слыша как бы со стороны свой тонкий, неуверенный голос.

Врага отпугнул другой голос, издавший ворчание, и пара беспорядочно махавших рук, когда их неизвестно откуда взявшийся владелец ворвался в промежуток между пони и Йеном. Пони фыркнула и опустилась на землю. Бросив последний презрительный взгляд на оказавшуюся совершенно неинтересной сумку и на глупых людей, устроивших такой переполох, она сердито шлепнула себя о бок хвостом и затрусила прочь. Через несколько мгновений, как будто играя в «Поймай меня», все пони скакали вверх по склону, совсем как на фото Адама.

Но прежде чем улегся переполох и я успела подхватить шатавшегося Йена, руки Колина обняли нас обоих.

— Все в порядке, все в порядке, папа здесь, — повторял он. Именно так он обнимал Трэси в самолете и несчетное число раз Руфь, ощущение было именно таким, как я думала — тепла, силы и безопасности.

Оказалось, что Адам назначил репетицию хора после ленча. Я решила, что Колин был слишком добр, когда ради не более чем трех часов в Торкомбе проехал все это расстояние и соответственно потратил столько бензина, но он только рассмеялся. Нам уже снова захотелось смеяться.

— Я не боялся вовсе, — яростно заверял Йен, — я просто хохотал.

— О да, я тебя за милю слышал, — лукаво согласился его отец.

Адам передал ему пробные фото, включая мои, и мы просмотрели их в машине, прежде чем вернуться в отель. Моих фотографий было две, и должна сказать, что Адаму они удались поразительно хорошо, несмотря на мой «учительский» характер. Я с трудом узнала себя в девушке с сияющими глазами и мягким приятным ртом. Он действительно был приятным. Я подумала, может Адам специально изменил его форму?

— Прелестно, — сказал Колин, возвращая их. — Но почему бы им и не быть такими?

Я старалась не быть настолько глупой, чтобы думать, что он и вправду так считает. Просто он это сказал таким тоном — так обманчиво искренне. Тем же обманчивым тоном он сказал:

— Как жаль, — когда я мимоходом упомянула, что уезжаю в следующий понедельник. — Я буду в Сикоуве до середины сентября. Я надеялся еще долго видеть вас здесь.

Я отделалась шуткой. К середине сентября я надеялась уже закрепиться в преподавательском колледже. В любом случае я приехала в Торкомб с конкретной целью, и моя задача здесь была почти выполнена. Я так и сказала и добавила, снова мимоходом, что в качестве прощального подарка хочу повесить каретный фонарь над дверью в коттедж.

— Нет, — сказал Колин и еще раз повторил, — нет, Дебора, вы не должны этого делать. — Я уставилась на него. — Вы не должны тратиться на этот коттедж. Не спрашивайте, почему. Но не вздумайте покупать фонарь — или что-то еще.

— Думаю, вы должны объясниться, — еле сдерживаясь, сказала я. — Какое отношение к вам может иметь коттедж Адама?

— Совершенно никакого. — Мы прогрохотали над решеткой. — Но вы так или иначе много мне помогли. Достаточно будет сказать, что опасно покупать дорогие подарки, не спросив того, кому они предназначены.

И это все, подумала я с облегчением. Он опасался, что фонарь подарят дважды. Магда, конечно. Ей нравились изделия из металла. Ладно, что поделаешь, наверное мне придется попытаться выведать у Адама. Но только после концерта. Сейчас он был занят им «вот посюда».

— Приятная новость, — сообщила мама, когда я зашла в приемный холл. — Звонил Джон — интересовался, могу ли я устроить его здесь на выходные.

— Джон? Ты хочешь сказать, мистер Ли? — переспросила я, и она кивнула, расплываясь в улыбке. Оказывается, кто-то отказался от заказанного номера, и он должен был приехать завтра вечером.

Над этим стоило задуматься. Наш добрый сосед Джон Ли последнее время был очень уж добрым. Была ли здесь особая причина, такая, которую мог бы заподозрить Алан, но какая мне и в голову не могла прийти? Хотя несколько недель все было под самым моим носом — встреча в Хитроу, предоставление машины, желание, чтобы у мамы были каникулы. И теперь приезд, чтобы ее повидать. Трудно было представить более милого и порядочного человека, в руки которого можно было передать маму, так что я не могла понять, почему я не прыгаю от радости.

Разве что я жалкая эгоистка.

Мама работала большую часть субботы, так что я занимала Джона Ли и соответственно не видела Адама и очень мало — близнецов. Однако в воскресенье мама была свободна, так что мои услуги не требовались. Концерт должен был начаться в семь, и Адам, фанатичный до последнего, назначил днем репетицию. В субботу дети, надув губы, сообщили мне, что папа предупредил, что никуда с ними не пойдет.

Я собиралась пойти на концерт. Адам сказал, что нужна моральная поддержка.

— Откровенно говоря, пока все не кончится, у меня будет ощущение человека, сидящего на пороховой бочке.

Мне его предчувствия казались необоснованными. У Колина была буквально масса опыта. Концерт в доме для престарелых для него пустяки, это я понимала, но он был в достаточной степени музыкант, чтобы сделать все, что требовалось.

— Он все еще слишком выделяется, — сказал Адам, но честно добавил, — хотя от него это не зависит, однако он слишком силен и другие вынуждены следовать за ним. Кроме того, по-моему, уже один-два из них начинают задумываться, где это я раздобыл его с таким голосом. — Он представил Колина: «Джон Маккензи, мой друг из Плимута».

В воскресенье утром Колин появился позже обычного. Выйдя поискать скамейку в солнечном месте, я прошла мимо нетерпеливо прыгавших у стоянки Йена и Руфи.

— Надеюсь, он не проколол шину, — понимающе сказал Йен.

Руфь, как всегда, знала больше.

— Ну нет. Она ресницы приклеивает. Полагается, когда идешь куда-нибудь. — Фиалково-карие глаза уставились мне в лицо. — Ведь так, Дебора, верно?

Торопливо согласившись ради женской солидарности, я спросила, кто это «она».

— Тетя Мэри, — небрежно сказал Йен. — Папа берет ее повидать нас, потому что она мало кого знает в Англии.

— Только в Шотландии, — эхом отозвалась Руфь. — Как и мы.

Очевидно, тетя Мэри была еще одним членом семьи Камеронов, может той, у мужа которой была ферма в Ангусе. Я была почти уверена, что Адам называл ее Джин.

Часом позже я клевала носом на солнышке, когда услышала знакомый голос.

— Папа, давай мы с тобой против Руфи и тети Мэри. — Йен размахивал ракеткой у теннисной сетки.

Подняв глаза на «тетю Мэри», я почувствовала, как они расширились. Тетя Мэри оказалась очень маленькой, ее полосатое розово-огненное платье едва прикрывало бедра, голова в кудряшках, как у маленького лорда Фаунтлероя, цвета сияющей меди, и она держала Колина за руку. На газетной фотографии на прошлой неделе она тоже держала его за руку, но в театральной позе, с высоко вскинутыми руками. Здесь это был просто естественный дружеский жест. Конечно же! В газете давалось настоящее имя Хани Харрис, и там было «Мэри». Там же говорилось, что они «земляки-шотландцы».

Я нечасто бегу от чего-то, но тут сбежала, выбрав окружной путь, чтобы остаться незамеченной. Мои щеки пылали не просто от неожиданности; я была рассержена и глубоко обеспокоена.

Если Колин «крутил с Хани», как об этом сплетничали в Найроби, то это его дело, но привезти ее в Торкомб именно сегодня — это уж слишком! Это было бы ужасно забавно, если бы не сулило неприятностей. Я как раз недавно читала, что ее последняя пластинка заняла десятое место, а он в этот вечер собирался петь «Финляндию» и двадцать третий псалом для аудитории из старых и больных людей.

Во время ленча, когда я была одна за столиком, потому что Джон Ли куда-то пригласил маму, Колин представил меня Хани.

— Здравствуйте, мисс Харисс, — вежливо сказала я и получила в ответ знаменитую мальчишескую улыбку звезды.

— Пожалуйста, зовите меня Мэри, это мое настоящее имя, и я хочу, чтобы в этот вечер все звали меня только так.

Я ошарашенно кивнула. Значит, это была правда, и она собиралась пойти на концерт. Что, Колин с ума сошел?

Тем временем я вынуждена была признать, что Хани Харрис — или Мэри Макрэй — очень мила и что ее веселый и безыскусный разговор так же приятен для уха, как ее внешность — для глаз. Само собой, она играла с близнецами так, как будто была одного с ними возраста. Она даже вроде бы совершенно искренне сообщила, что с удовольствием предвкушает концерт.

— Знаете, меня первый раз заметили в школьном хоре. Это Колин устроил. Он такой, — она улыбнулась, — щедрый к тем, кто еще не на вершине.

Я правдиво пробормотала, что вряд ли можно считать, что она «не на вершине». Хани очаровательно вспыхнула.

— Но я на ней долго не останусь, я знаю. Такие, как я, долго не держатся. А у Колина есть поклонники с десятилетним стажем.

Когда мы отправились на концерт, мне пришлось снова отдать ей должное. Она переоделась в темно-коричневое платье в белый горошек с белыми рукавами и белым гофрированным воротничком, и когда мы захватили по дороге двух участников хора, которых Колин должен был доставить на место сбора, она не допустила ни единой оплошности.

Концерт прошел с успехом. Все лица вокруг меня выражали удовольствие. От псалма, исполненного в американской манере, они притихли, «Девчонка с гор» вызвала улыбки и робкие смешки. И к ее чести, и моему невероятному облегчению, «девчонка с гор» во втором ряду выглядела не более заметной, чем любой из мужчин в темных костюмах. Но его вы точно слышали, Адам был прав. Его голос изливался золотым ручьем, безошибочно и неустанно, и когда настала очередь «Финляндии», ручей превратился в мощную реку поддержки и доверия.

Она текла, набирая силу, увлекая других с собой, и когда все кончилось, чувства всех слушателей были просто физически ощутимы.

Чуть не сорвалось, думала я, заметив выражение лица Адама, но все-таки все прошло гладко. Председатель самоуправления и хозяйка дома престарелых теперь произносили свои благодарственные речи, и через несколько минут должен был начаться ужин. Колин выполнил, что обещал, и никто не мог поставить ему в вину этот последний захватывающий взрыв чувств. Его было так же невозможно сдержать, как течение реки, с которой я его сравнила.

Ужин почти закончился, когда Колин подошел к моему стулу, и его сразу же взяла в оборот одна из старушек.

— По-моему, это вы тот молодой человек с голосом, — без обиняков сказала она. — Тот, который был слышен над всеми другими. — У нее был учительский вид, сразу узнаваемый человеком той же породы. Стекла ее очков блестели, и хотя ее взгляд выражал восхищение, в нем также был и вопрос. С этой надо быть осмотрительнее, подумала я. Колин тоже должен был бы это понять. Может, понял, а может и нет.

Поблескивая глазами, он сказал:

— Бога ради, тише, а то кто-нибудь услышит, навлечете на меня неприятности. — Шотландский акцент был явно выражен, глаза смеялись. Всякий, кто бывал на шоу Камерона, сразу же узнал бы его.

— Я так и думала, — сказал старый, все понимающий голос. — Вы из Шотландии.

Еще теперь было можно отойти, не отвечая. Однако Колин с улыбкой кивнул своему экзаменатору.

— Моя маленькая девочка вечно жалуется мне, что не терпит мух, — сказал он, как будто знал ее всю жизнь. — Сдается мне, что от вас ни одна муха не уйдет, мисс... э...

— Пакстон, — быстро вставила старая леди, протягивая руку. — Я так и думала, что не ошиблась, — торжествующе добавила она. — Большая честь познакомиться с вами, мистер Камерон. Ваш голос много лет приносил мне огромное удовольствие.

— Если не возражаете, мы не будем их считать, — сказал Колин с притворным беспокойством.

— Не смогли бы вы отдельно спеть для нас? — спросила мисс Пакстон. Сидевшие в непосредственной близости от нас с готовностью зароптали, и этот ропот приливом прокатился по всей комнате.

Председатель наклонил голову, леди-помощницы уставились в нашу сторону, и какой-то старик выкрикнул:

— Вот что я скажу, сэр, выдайте нам что-нибудь сэра Гарри Лаудера!

Нет, нет, подумала я с упавшим сердцем. Всяческая хвала сэру Гарри, но не здесь, не после Сибелиуса и другой церковной музыки. Адама хватит удар. Я оглянулась и увидела его лицо, не столько рассерженное, сколько бледное и отрешенное. Он знал, что это случится, знал, что он окажется в стороне. Почему? — резко спросила я себя. Потому, что такое уже случилось раньше?

Колин выдал пожилым гражданам все, на что был способен. Он начал с «Конца пути», великолепно продолжил «Песней моей любви неизведанной» и завершил старым евангелическим «В Джильде покой». Он не просто пел: он устраивал представление. А когда он дошел до строк «И в Джильде покой — исцеление грешной души», то широко развел руки, протянутые к аудитории.

И как они аплодировали! Некоторые привстали, стараясь, чтобы их руки были выше рук соседей. У большинства на глазах были слезы.

— И теперь, мне кажется, у нас есть еще одна причина поблагодарить мистера Баллести, — председатель опять встал, тряся руку Колина, — и я уверен, вы хотите, чтобы я это сделал — за то, что он привел к нам Колина Камерона!

Тут уж я испугалась, что прекрасные старинные стропила и вправду рухнут.

Мы набивались в машины, чтобы ехать домой. Адам настаивал, чтобы в каждой машине был полный комплект пассажиров, и он сам вез троих, живших дальше всех.

Я сумела оказаться рядом с ним на обширной площадке перед старой конюшней, служившей теперь стоянкой для автомобилей.

— Поздравляю. Это было великолепно.

Адам приподнял брови со своим типичным манерничаньем.

— Спасибо, но вроде бы вы обращаетесь не по адресу?

— Нет, по адресу, — уверенно сказала я. — Всегда будут те, кто делает всю работу, и те, кто купается в лучах прожекторов.

Трогательный свет медленно разлился по лицу Адама. Его серые глаза, сначала, казалось, глядевшие мимо меня, вернулись ко мне, и он улыбнулся. Это была не горькая улыбка, а улыбка признательности. Он сделал шаг вперед, и я еще почти не успела понять, что происходит, как его ладонь взяла меня за подбородок и его губы припали к моим.

В этом поцелуе не было ничего похожего на жесткую пугающую страсть предыдущего. В нем, как ни абсурдно это звучит, почти ощущалась размеренная и точная изысканность мадригала. Но в тот момент он оказался в высшей степени трогательным. По виду Адама не было заметно, что он разозлен, но этот поцелуй на виду у всех — такого в обычных обстоятельствах никто бы из нас себе не позволил — не оставил никаких сомнений в том, как ему было плохо.

Он резко убрал руку.

— Извините. Вы подошли узнать, кто едет с вами? — чуть дрожащим голосом сказал он.

У меня горели щеки. Я быстро повернулась и встретила взгляд Колина.

Как давно он подглядывал за нами? Почему он не кашлянул, подумала я, сначала в раздражении и смущении, потом разозленная. Если хочет, пусть смотрит, как мы целуемся. Это из-за него Адам нуждался в утешении.

— Если она вам больше не требуется. — Ледяные нотки в голосе Колина также были совершенно излишни. Не его дело, кто целовал меня или кого я целовала. Как бы то ни было, я не хотела ехать обратно с ним.

— Адам, у вас для меня найдется местечко?

Адам с сожалением покачал головой.

— Как ни жаль, милая, но вы же знаете, что у Эллы Лэнгли не сгибается нога.

Я это знала и видела, с каким трудом она залезала в машину. Невозможно было требовать, чтобы она потеснилась.

— Еще увидимся, — сказал Адам. — И спасибо. — Он помахал рукой, когда я шла за Колином к синей машине.

Когда мы высадили наших двух пассажиров, Колин в первый раз заговорил со мной.

— Ну, Дебора, что вы молчите? Что вы думаете о том, как мы звучали?

— Мы? — резко отозвалась я. — Мне показалось, что хор был совершено излишним.

Этот комментарий прозвучал так оскорбительно, что Хани просто ахнула. Однако Колин ничего не сказал. Он просто сосредоточился на вождении, сидя за рулем с таким видом, который мне что-то неясно напомнил. Он больше не разговаривал, только пожелал мне спокойной ночи у дверей «Тор Рока».