Глава пятая. На следующее утро за завтраком, сидя за моим залитым солнцем столиком у окна и наблюдая, как легкий бриз щекочет флюгер

На следующее утро за завтраком, сидя за моим залитым солнцем столиком у окна и наблюдая, как легкий бриз щекочет флюгер, так что крошечная лисичка на его конце никак не может решить, бежать ли ей на террасу или к бассейну, я с тоскливым чувством вспоминала предложение Адама и нотку неприязни при прощании.

Кто из нас был прав? Я или Адам, который, наметив цель, стремился к ней самозабвенно, как те пони, несшиеся вверх по склону? Нелепо было думать, что он вообще мог заинтересоваться такой обыкновенной личностью, как я. И во всяком случае, если когда-то и интересовался, теперь с этим покончено. Я бы со всем покончила ради принципа.

Бесцельно вышла я на улицу, и к одиннадцати часам под теплыми лучами солнца, слушая мирное щебетание вьюрков и малиновок, до какой-то степени успокоилась. Отель быстро пустел. Машины отъезжали от входа, грохотали через решетку и поворачивали к морю или в сторону пустоши. Ни одна не подъехала к отелю, так что было похоже, что мама права, и надежды Илейн так и не сбудутся. Через несколько минут я отложила книгу и решила пройтись.

Собственно Торкомб — это крошечная деревушка у подножия холма. Он мог похвастаться только рядом коттеджей, маленькой старой гостиницей, почтой, гаражом и магазином, где было самое необходимое. Гостиница была светло-зеленая с красными ставнями, жавшиеся друг к другу коттеджи белыми с дубовыми дверьми. Перед одним стояло плетеное сиденье, на нескольких висели каретные фонари. Стены заросли цветами, красными и голубыми гортензиями и красными розами, яркими, как все в Девоне.

Это место так и просилось, чтобы его сфотографировали. Уже давно я решила этим заняться, и нынешним утром свет был великолепен. Я сделала один снимок старой конюшни сквозь арку и потом повернула камеру, чтобы захватить ряд коттеджей, некоторые из них, как я теперь поняла, были частью гостиницы. Я только собиралась нажать на спуск, как вдруг непонятно откуда раздался голос:

— Это папин дом!

Услышав этот бодрый, растягивающий гласные голос, который я сразу же узнала, я застыла, как вкопанная. Но я никого не видела.

— Это папин дом, — повторил голос. — Думаешь, я обманываю?

И другой очень знакомый голос завопил:

— Да, да! — сопровождаемый шумом веселой возни.

Значит, все же Колин Камерон приехал, и Йен получит свое купание. Я расплылась от удовольствия и не скрывала этого. Конечно же, глупо было, зная, что Колин и Магда не муж и жена, не подумать о той возможности, что он не обязательно остановится в «Тор Роке». Но где же они? Заинтересованная, я не спешила уходить. Еще некоторое время слышалось пыхтение и хихиканье, и наконец жалостный вопль Руфи: «Папа, ты меня раздавишь!» — указал мне направление.

Плетеное сиденье, по-моему, викторианской эпохи, имело очень высокую спинку и было таким глубоким, что, сидя в нем, вы могли оставаться незамеченным сзади. Двое шестилеток спокойно бы в нем уместились; но если там был еще и взрослый габаритов мистера Невидимки, то неудивительно, что Руфь стала выражать протест.

Мне надо было бы уйти, но я не ушла. Я стала, слушая и бессмысленно улыбаясь, наблюдать, как время от времени чья-нибудь рука на мгновение показывалась из-за темно-зеленой плетеной спинки.

— Папа, теперь уже пойдем? — Это Йен.

— Но мне вполне удобно, — сказал со смехом мужской голос. Что говорил Адам? «Он такой же ребенок, как Йен».

— И мне тоже вполне удобно, — тоненько вставила Руфь. — Папа, расскажи нам сказку. — Они могли быть близнецами, но она была не такой взрослой, как ее брат. Он, насколько я поняла, уже считал себя слишком большим, чтобы обниматься.

Однако когда они разразились истерически-радостным смехом, я поняла, что для щекотки они еще не были слишком взрослыми.

Надо было уйти, но я не двигалась с места. В наше время было что-то совершенно обезоруживающее в отце, который возился со своими детьми, обнимал их, любил, завладел их душами. Хотя я и очень любила папу, но он был настолько же сдержанным родителем, насколько я — ребенком. Жизнерадостный, излучающий тепло, притягательный отец должен был значить невероятно много для этих детей, лишившихся матери.

— Папа, я им сказал, что ты можешь вести машину с закрытыми глазами.

Я не уловила ответ Колина; звучал он укоризненно. Йен его успокоил:

— Но я сказал, что ты ни разу никуда не врезался!

— Папа, ты нам расскажешь сказку? — настаивала Руфь. Ее ладошка показалась на мгновение из-за края кресла и тут же была поймана другой, большой ладонью. Я стояла, глядя на них, побуждая себя уйти.

— Давайте посмотрим, что там у нас имеется, — как будто вспоминая, сказал Колин. По-видимому, обычное начало. Оба захихикали. — Я вам когда-нибудь рассказывал про Мышку и Льва?

Я чуть не подпрыгнула.

— Ну уж нет! — громко выразил недовольство Йен. — А ты знаешь сказку про самолет? — Мало же ему было известно. Колин знал сказку про самолет. Я тоже.

— Так вот, жила-была эта Мышка. — Он стал говорить совсем по-шотландски, как будто и это было непременной принадлежностью сказки. — И еще этот величественный огромный Лев, который ужасно любил конфеты...

Я ошарашенно повернулась и пошла обратно к отелю. Моя Мышка и мой Лев, одетые в шотландские юбочки, — кто бы мог подумать! Йен Камерон умел умыкать сердца, а его папочка, вроде, тоже был не прочь что-нибудь украсть.

В отеле ребенок, с которым я познакомилась несколько дней назад у телевизора, уговорил меня сыграть в крокет. Я не хотела играть, но раньше я почти обещала, а Дик был в восторге. Он был не слишком разговорчив, но нельзя же требовать от каждого обаяния Камеронов. Я ждала своей очереди играть, думая, сколько еще он собирается прицеливаться, высунув язык, когда беспокойно-вежливый голос сказал:

— Дебора, позвольте...

Я подскочила, потом заморгала. Вчерашний цветасто-горчичный костюмчик был ничто по сравнению с сегодняшним блеском: белая рубашка с кружевами, мини-юбка в розово-пурпурную клетку и крошечная сумка у пояса. Адам очень удивился бы, узнав, что основной причиной моего желания помешать Магде заниматься детьми была одежда, в которую она их наряжала. Я как-то чувствовала, что их отец такую не выбрал бы.

— В чем дело, Йен? — спросила я, принимая серьезное выражение.

— Папа говорит, что неверно его держите. — Он нетерпеливо ухватился за мой молоток, в то же время взывая через плечо: — Папа, ты так его держишь? Так, верно?

Я оглянулась. На одной из скамей на террасе разместилась фигура в слаксах цвета зеленой хвои и голубой свободной рубашке. Его можно было бы назвать «Человек в голубом», глупо подумала я, и тут поняла, что глаза в морщинках и широкая улыбка обращены ко мне.

— Левая рука на конце, другая внизу, — громко сказал Колин Камерон. — Размахивайтесь мягче. Не стучите по шару, а прокатывайте его.

— Папа, подойди сюда, — завопил Йен. — Сам покажи ей. Она не знает, как верно.

— Не беспокойтесь, — торопливо сказала я и ударила — не слишком удачно.

Дик издал громкий смешок, Йен выглядел расстроенным, как тренер на дерби, и краем глаза я уловила мелькание голубого. Дик, снова высунув язык, еще раз прицеливался, когда из-за моих плеч протянулись две большие руки и пара ладоней легла на мои. Руфь, пробиравшаяся по траве осторожно, как балерина, ко всеобщему смятению добавила свой ненавязчивый критицизм.

— Мне мухи не нравятся!

Камерон-младший непочтительно завопил:

— Ты просто глупая, глупая глупышка!

— Хватит этого, — твердо сказал Камерон-старший, не отпуская моих ладоней. — Коснитесь им земли. Чуть поднимите молоток и двигайте мягко. Вот так. — Шар покатился и сбил шар Дика. — Видите! — Он убрал руки, и я снова ощутила дуновение бриза. Странно — оно было довольно холодным.

— Так нечестно, — обвинил меня Дик. — Он вам помогал.

— Если хочешь, я помогу тебе, — с готовностью предложил Йен. — Давай? — Он, как дружелюбный щенок, подбежал к старшему мальчику.

Ответ был обескураживающим. Дик, совершенно не смущенный присутствием Колина, презрительно оглядел его:

— А, иди ты, чучело! Розовая юбка!

Лицо Йена приняло все цвета его юбочки — розовый, красный и пурпурный:

— Это не юбка! — завопил он и пулей бросился на обидчика. Два маленьких тела покатились по траве в вихре размахивающих рук и брыкающихся ног. Когда Колин растащил их и вздернул на ноги, Дик выглядел практически невредимым, чего нельзя было сказать о белых кружевах Йена.

— Подайте друг другу руки, — приказал Колин. — Йен, ты первый. Это ты начал. — Его голос был серьезным и строгим. Я отвернулась.

— Это не он начал, папа, — вдруг пропищала Руфь, — это он! — Она рассерженно указывала на Дика. — Это не юбка, — добавила она, — это килт[2].

— Ладно, не пойти ли вам двоим почиститься? — дипломатично предложил ее отец. — И не мешать Деборе с Диком закончить игру?

К моему удивлению, оба близнеца беспрекословно понеслись через лужайку. Я посмотрела на их отца с новым уважением. Собирается он учить меня дальше? Он не собирался. Он уселся, обхватив колени руками, мечтательно глядя навстречу солнцу.

Однако игра продолжалась недолго. Через несколько минут Дик взглянул в сторону отеля и сказал:

— Мне пора идти. Папа зовет. — Он бросил молоток и побежал.

— Очаровательно, — заметил Колин, поднимая его и забирая у меня мой. На пути обратно он улыбался и поблагодарил меня за «спасение» в понедельник и «огромную доброту в отношении Йена» вчера.

— О, доброта тут ни при чем, — возразила я, — я сама получила удовольствие.

— Вы любите детей. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Вы, по-моему, тоже, — предположила я.

Вопрос остался без ответа. Вместо этого Колин, мельком взглянув в сторону отеля, резко остановился, округлив глаза.

— Да что это такое! — воскликнул он и бросился вперед. Тут и я увидела. Терраса и столовая были встроены в основное здание, и пристройка имела плоскую крышу. На ней стояла маленькая фигурка в различимой даже на расстоянии позе жреца; перед ней прыгало золотое пламя костра.

Колин бежал впереди; я понеслась за ним. Точь-в-точь как и предрекал Адам! Когда-нибудь близнецы подожгут дом! Вверх по лестнице и вдоль коридора до комнаты, где мы с Адамом укладывали близнецов спать. Колин ворвался в дверь и уже высунулся из окна. Плоская крыша двумя футами ниже была теперь так же пуста, как и спальня, но костер все еще весело горел, — разноцветный костер. Поняв, что он поглощает — розовый тартан, белые кружева, — я прикрыла глаза. Маленький костерок, загасить его несложно. Колин так и сделал, в несколько мгновений превратив его в кучу дымящихся клочков.

Только он успел с этим покончить, как в спальню вошел Йен в одной майке и шортах. Я подумала, осознает ли его отец, что они в моменты появления как никогда похожи друг на друга? Будь то комната, сцена или крокетная лужайка, оба появлялись с одинаковой улыбкой, само собой подразумевающей дружеский прием.

— Папа, можно Дебора поедет с нами к морю?

— Море? — строгим тоном отозвался Колин. — Тебе лучше забыть о море. Уж ты-то не поедешь.

Улыбка сразу исчезла, глаза округлились, и рот сердито открылся.

— Ты говорил, что мы поедем в Торквей. Ты обещал! Ты сказал, мы будем купаться.

Крупная рука опустилась на его плечо, подталкивая вперед, к окну, и грозящий палец указал на кучку пепла.

— А что вот это, по-твоему?

— Это-это мой килт! — пропищал Йен. — Он сгорел! — Он восторженно заулыбался. — Кто сжег мой килт?

— И этого чтобы больше не было, — резко сказал Колин. — Так же, как и моря не будет. По крайней мере, для некоторых.

— Папа, я это не делал! — Казалось, он только сейчас понял, о чем речь. Йен стоял, переводя взгляд с отца на меня. — Я не жег их, папа. Я ходил мыться.

Негромкий звук, нежный, как взмах крыла, возвестил появление Руфи. Она стояла в дверях, сложив руки за спиной, глядя на нас огромными глазами. Вот так же в понедельник она стояла в воде, спокойно ожидая неприятностей. Я сразу же обняла ее. С Руфью это получалось само собой. Она была такая тоненькая, нежная — и испуганная. Сквозь белую блузку я чувствовала, что она дрожит.

— Все в порядке, милая, — прошептала я. — На тебя папа не сердится. — Глаза, напоминающие шоколадные драже, поднялись взглянуть на меня и опустились снова.

Часом позже в столовой Колин Камерон сидел спиной ко мне. Я подумала, что никогда еще не видела такую печальную пару плеч. Из-за их ширины они выглядели еще мрачнее. Близнецы выглядели так же, даже Руфь, бывшая, очевидно, любимицей своей тетушки. На самом деле из них двоих Руфь, казалось, больше упала духом.

— Ешь мороженое, милая, — бодро сказала Магда, и через секунду, последовавшую за неслышным ответом Руфи, добавила: — Папочка, помоги ей доесть вишни.

Наконец я услышала стук положенных на стол ложек.

— Что надо сказать? — наставительно спросила Магда.

— Спасибо, папочка, — послушно отозвалась Руфь и соскользнула со стула.

— Спасибо, папочка, — громко сказал Йен, резко отодвигая стул.

Магда, держа Руфь за руку, медленно и изящно встала, как будто говоря, «а теперь поглядите на меня». Не может быть,.. ошарашенно подумала я. Но она так и сделала.

— Спасибо, папочка, — сказала она и с царственным видом прошла с ними к выходу. С чувством нереальности всего этого я укрылась за носовым платком.

В сущности тут не было ничего смешного, я это понимала. Хорошие манеры много значили, особенно в этом беззаботном возрасте. С близнецами забот хватало, и в общественном месте следовало быть строже, чем обычно. Но при слове «забот» я подумала о слове «возня», и о возне, которую я не видела, но могла вообразить, о двух фигурках, которые так приятно обнимать, возившихся в плетеном сиденье, двух детишках, всю неделю предвкушавших, как их будут шлепать, щекотать и обнимать.

— Мистер Камерон, — сказала я, опускаясь на освобожденное Йеном место. — Йен действительно умывался и снял часть одежды. Но кого мы видели у костра... на ней была юбочка! — Это был не жрец, а жрица, глядевшая на дело рук своих, прижав руки к бедрам.

Глаза Колина Камерона, казалось, были готовы выскочить из орбит.

— Вы хотите сказать, Анни — не может быть! Она бы испугалась до смерти. — Снова «Анни». Я вспомнила — Адам говорил, что их мать звали Энн.

— Теперь напугана, — согласилась я. — Поэтому она не хотела есть ленч. У нее хватило смелости, потому что, — я улыбнулась, — ведь Йену не слишком-то нравилась такая одежда?

— Нравилась? Да его с трудом удавалось в нее одеть. Я бы сам это сделал, раньше или позже.

— Когда Дик стал его дразнить, я думаю, Руфь сочла своим долгом что-то сделать, — продолжала я. — Но когда она это сделала и вы рассердились, ей не хватило смелости сознаться, а Йен не стал ябедничать. — Я вспомнила, что было вчера, и про Эксетер — еще один случай, когда Йен не стал ябедничать.

— Нет, он не стал бы, — удовлетворенно согласился Колин Камерон. — После смерти их матери я сказал ему, чтобы он заботился об Анни. — В голубых глазах пропало оживление, и они стали такими же, как в самолете. Все это хорошо, но как насчет Йена — такого невинного, такого милого: неужели он так глуп, что не понимает, ведь они так похожи, видит Бог.

— Но ведь они одного возраста, — поддела я.

— Не совсем. Йен на тридцать минут старше, а за тридцать минут можно узнать вполне достаточно. — Его глаза посмеивались.

— Вопрос в том, что вы собираетесь предпринять насчет килта? — прямо спросила я.

— Я попрошу кого-нибудь съездить со мной в Плимут и помочь мне купить для них что-то более подходящее.

— То, что надо, — одобрила я.

— Значит, решено. Когда поедем? — сразу спросил он.

Я уставилась на него.

— Разве не ваша невестка должна бы этим заняться?

— Магда? — отозвался Колин Камерон. — Это она купила юбочки!

— Вам надо настоять на своем, — резко сказала я. — В конце концов это ваши дети.

И это я так разговариваю с Колином Камероном, сама себе не веря, подумала я.

Ладно, в этом была своя хорошая сторона. Я сняла подозрения с Йена, и справедливость восторжествовала. Мы с мамой были на лужайке, когда Камероны вышли и загрузились в машину, придававшую стоянке у отеля весьма шикарный вид. Уже несколько человек останавливались поглазеть на нее. Она была очень длинная и совершенно потрясающая, и бездонного голубого цвета — цвета моря, цвета фиордов, цвета глаз ее владельца. Конечно, у всех исполнителей есть что-то свое, привлекающее публику. У Колина Камерона это был цвет. И еще, я полагаю, своя собственная мелодия. Интересно какая, мимолетно подумала я.

Что справедливость восторжествовала не полностью, я тоже заметила: Руфь не отстранили от поездки к морю. Но это меня не волновало. По-видимому и никого другого тоже. Они с громким смехом набились в машину, и тут маленькая девочка, которая, как я заметила в столовой, упорно смотрела в сторону столика Камеронов, застенчиво подобралась с чем-то, выглядевшим, как альбом для автографов, и Колин, расплывшись в улыбке, подписал его в воистину сценической манере — положив ей на плечо.

Только они успели отъехать, как на лоскуток твида с нарциссами, из которого я шила халатик для куклы Руфи, упала тень.

— Благослови, Боже, дела твои! — сказал голос Адама, и мое сердце отчаянно забилось. Он сказал, что заехал, надеясь меня застать, потому что хотел взглянуть на мое лицо.

После прошлого вечера, когда я полагала, что все кончено, этого было достаточно, чтобы я завопила от радости. На самом деле я только сказала:

— Вы его уже видели, — и откусила нитку.

— Да, конечно, — согласился он, щурясь на меня. — И я вижу, что мне с ним надо быть поосторожнее.

Я пробормотала, что приятно это слышать.

— Чтобы не просчитаться, — продолжал он, срывая ромашку.

— Послушайте, Адам, — предупреждающе начала я. Мама была рядом, так что я не могла говорить прямо. — Извините, но ничего не выйдет.

— Милое дитя, не волнуйтесь. Признаю свое поражение, — небрежно сказал Адам. — Я о том, чтобы верно передать ваше лицо, когда буду вас фотографировать.

— А как же тут можно просчитаться? — засмеялась я.

— Очень просто. Это ваше учительское выражение.

— Ну, очень жаль, но я учительница и горжусь этим. И не припомню, чтобы я просила меня фотографировать.

— Милочка, это я попросила, — вставила мама.

— Да, так что лучше сделать это побыстрее. — В Адаме не было заметно особого энтузиазма. Он продолжал болтать всякую чепуху, пока я не отложила шитье и не предложила прогуляться.

— О Деб, я не пойду, если не возражаешь, — как и следовало ожидать, сказала мама. — На пустоши я себя не очень уверенно чувствую. — Это меня позабавило. Ради возможности оставить нас с Адамом наедине она бы «не очень уверенно себя чувствовала» даже на Бонд-Стрит.

Пустошь сегодня предстала во всем великолепии. В травяных кочках трещали кузнечики; жаворонки, луговые коньки и чеканы веером носились над склоном. Камни на вершине белели, залитые солнцем, и чувствовался слабый запах вереска.

— О, я буду все это вспоминать, когда вернусь в Лондон, — вздохнула я.

Мы сели на камень, и, будто ниоткуда, появились пони, кобыла с двумя жеребятами. Шерсть кобылы была темной и блестящей, а у жеребят — светлее и пушистее. Немного дальше еще пара жеребят, серых в яблоках, сосали светло-серую мамашу. Грациозные позы у них получались совершенно естественно.

— Кстати, я не шутил, — вдруг сказал Адам. — Забудьте прошлый вечер. Это была безумная мысль. — Он вытащил из кармана яблоко, и темный пони подбежал к нам и стал есть из его руки. Он продекламировал: — Стань выше, стань прямее. Приходилось слышать, как он это поет?

— Колин? — удивилась я. Я очень мало знала поп-музыку, но эту песню пел точно кто-то другой.

— Это неважно, — засмеялся Адам, — если песня хорошая, а у них есть собственное шоу, они ее вставляют в репертуар. У Колина было шоу в прошлом году, там он ее и пел. Есть о чем подумать.

Я как раз и подумала. Похоже на «сороку-воровку». И мою сказку про льва присвоил. Не то что я была так глупа, чтобы огорчиться. Просто это... просто это совсем не то, что самому делать свои собственные фото, свой твид, выдумывать свои узоры.

— Вы слушаете? — Адам положил мне в руку яблоко. — Смотрите, чтобы она им не завладела. — Он кивнул в сторону первой кобылы. — Она не прочь поживиться чужим.

Поживиться чужим, звучало у меня в ушах, пока я отпихивала «мамашу», чтобы угостить ее застенчивого отпрыска.

— В местах вроде этого в голову могут прийти самые устаревшие представления насчет «стать выше», — сказал Адам. — Самое странное, что когда мне в последний раз этого хотелось, вы тоже были рядом. — Он замолчал, и я подумала, что он может слышать, как колотится мое сердце. Я сама ничего больше не слышала, да и не видела — «мамаша» подобралась и ухватила остатки яблока, а я даже не заметила. — В тот вечер, когда мы ходили слушать кантаты.

— Сто тридцать третью и двести девятую, — мечтательно сказала я, и он посмотрел на меня.

— Тогда у меня было тяжелое время. В тот вечер я хотел просить вас вернуться. Я... — он помолчал. — И все же не стал. Вы не думали, почему?

— Может быть. Я знала, что это не мое дело.

— А Камероны — не мое. — Адам вытащил третье яблоко. — Они перестали быть моим делом восемь лет назад. Тогда я не мог с этим примириться. Я не мог примириться с этим два с половиной года назад. Не мог примириться прошлым вечером. А теперь могу. И хочу, чтобы вы это знали. Вот и все.

— Спасибо, — сказала я, не зная, как выразить свои чувства, и добавила: — Если вам когда-нибудь потребуется рассказать об этом и я смогу быть полезной, надеюсь вы мне позволите.

— Тут почти нечего рассказывать. — Он все еще не сводил глаз с робкого жеребенка. — Колин и я вместе учились в музыкальном колледже в Лондоне. Он очень часто бывал у меня дома. Тогда мы жили в Стритеме. В конце учебы они сказали мне очень вежливо, что мне никогда не стать хорошим музыкантом, и с каждым годом я все больше убеждаюсь, насколько они были правы. — Маленький пони, раздувая ноздри, добрался до яблока. — И для меня это значит все меньше и меньше. Мне нравится работать с хором. Кстати, у нас сегодня вечером репетиция, приходите, если захочется. Лейтон находится в полутора милях за Торкомбом.

Он замолчал. От овечьей тропки слышались топот бегущих ног и перекликающиеся голоса. Вспугнутые пони галопом ускакали прочь. Мужской голос крикнул:

— Повнимательней, Анни! Лучше держись тропинки. Йен! Будешь ты смотреть себе под ноги?

И Йен прокричал в ответ:

— Папа, ты просто толстый! Ты не умеешь бегать!

Трое Камеронов вырвались в открытое место, шумные и энергичные, как всегда. Йен, бежавший спиной вперед, зацепился за камень и уселся. Он было покраснел, но едкое «глупый увалень», сказанное отцом, снова вызвало у него приступ смеха. Он катался по земле, пока я не поставила его на ноги. Кроме того, что трава местами была влажная, с ней попадался навоз.

— Хорошо, что они мне нравятся, — объявил их отец, — а то бы я свернул им шеи.

— Я думала, вы поехали в Торквей, — сказала я.

— А, так и знал, что вы будете разочарованы, — на полном серьезе ответил он. — Туда не стоило ехать. Негде было даже поставить машину. Все забито бампер к бамперу.

«Разочарована» было ужасно похоже на правду. Так умиротворяюще было наблюдать за Адамом и пони. Теперь опять воцарился хаос, тот вид хаоса, какой несколько часов наблюдения научили меня отождествлять с семьей Камеронов, во всяком случае с мужской ее частью. Руфь была спокойна. Она взяла за руку Адама и ушла с ним посмотреть на пони.

— И ты иди. Посмотрим, сможешь ли ты их поймать, — сказал Колин сыну.

— А ну их. Что мне эти пони, — отозвался Йен.

Вчера я подумала, что нашла ахилесову пяту Йена Гордона Чарльза Камерона, и теперь была в этом уверена. Все же я бы ему больше сочувствовала, если бы он не решил вдруг обратиться в точную копию своего родителя в части если не мелодичности, то хотя бы громкости:

И часто в сумерках бродииить

По славным Клайда берегаам!

Я решила, что так мне и надо. Это уж точно продемонстрировало, что декорум был гораздо важнее, чем я считала за ленчем. И что семейная скромность привлекательнее семейной гордости.

— Дебора, угадайте, что я сейчас делаю. — Он выводил что-то в воздухе. Я устало покачала головой. — Я подписываю автограф. Он сегодня подписал один. Вы видел?

Я сказала:

— Нет, — холодно, неодобрительно, да еще и неправду.

— Как жаль, — заметил Колин Камерон с совершенно серьезным видом. — У меня это очень хорошо выходит, но не получается практиковаться так часто, как следовало бы!

Мы добрались до отеля только с одним приключением — наткнулись на очень маленького жеребенка, сидевшего в папоротниках. Он необычайно широко зевнул, и фотографировавший все по дороге Колин щелкнул его в этот момент. Побагровевший Йен хотел их обойти, но я его поймала.

— Он говорит: «чи...иж», — быстро сказала я.

— Чиж? — эхом отозвался он.

— Чиж, — сказала я, щекоча ему шею.

Раздался еще щелчок, но когда я оглянулась, Колин уже прятал камеру в футляр. Что же в этом ребенке было такое, что так приворожило меня, размышляла я, когда мы пошли дальше. Десять минут назад я готова была убить его; теперь, когда мои пальцы пробегали по золотистой загорелой ямке сзади на шее, все было забыто.

Ему еще не было «шесть и три четверти», но отец сделал его мужчиной в доме, и я думала, что хоть и маленький, но он понимал это. Вот почему ему было немыслимо бояться, если Руфь не боялась. Так что он старался скрыть это, вытворяя первое, что приходило в голову. Так же как и его отец. Так ли сильно это отличалось от моего «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь»? Я была на двадцать лет старше и все еще говорила это.

«Берите что хотите и сколько хотите» — с этими неизменными словами официантка, сервировавшая вечерний чай, толкала свою тележку с искушениями по малиновой дорожке террасы. Я давным-давно махнула рукой на свою фигуру. Колин бодро сказал, что ему и махать-то не на что.

У него уж точно был аппетит. Тарелка пышных оладий, покрытых по крайней мере дюймовым слоем взбитых сливок с джемом, очистилась в мгновение ока. Затем последовали слоеный кекс, хлебцы, фруктовый кекс и несколько очень аппетитных пончиков. Йен прохаживался рядом, набивая себя до отказа.

— Мне бы и в голову не пришло тебе указывать, Йен, — напыщенно сказал его отец, — но сам подумай. Твой крошечный животик совсем не такой большой, как у слона. И если ты съешь еще кекс, то он очень даже может разболеться, и совсем по-слоновьи. — Эффект речи был ослаблен точностью, с которой оратор ухватил желе с положенной на него половинкой шоколадного батончика.

— А у тебя не заболит? — прокричал Йен.

— Это уж моя за-бо-та.

На этот раз я была целиком согласна с Магдой, которая в этот момент вставила:

— Папочка, не бери ничего больше. Не хватало еще, чтобы на отдыхе у кого-то разболелся живот.

Любая женщина, пытавшаяся изменить представление Камерона о том, как обращаться с детьми, очевидно должна была понять, что взвалила на себя нелегкую ношу. И когда Йен объявил: «Во всяком случае, стоит рискнуть» — и взял такой же пончик, как отец, от ответа Колина «Вот посмотрим, что будет утром» у меня кровь застыла в жилах.

— Не забудьте, Деб, — напомнил мне Адам, усаживаясь в машину. — Если позже вы захотите прогуляться до Лейтона, я буду рад.

— А что будет? — спросил Колин.

— Вряд ли вам это интересно, — заключил Адам, когда объяснил, в чем дело.

— Ну, не знаю, — к моему удивлению объявил Колин. — Ведь я же пел в этом вашем хоре в Стритеме.

— Да, — сказал Адам, запуская мотор.

Ну и ну! Если кто-то не годился для хора, так это был Колин Камерон. Я однажды слышала, как он без особых усилий пел — и его было слышно с полковым оркестром. Но хор — ни в коем случае. И кроме того, что он был слишком силен в музыкальном смысле, он был еще чересчур яркой личностью.

— Ладно, если Дебора пойдет, и я с нею прогуляюсь, если можно.

— Как Деб решит, — сухо сказал Адам. — Если она это выдержит, наверное и я смогу.

— Мне бы хотелось пойти пешком, — твердо сказала я, когда мой самозваный эскорт спросил, в какое время мы тронемся. Может, это было глупостью, но мне не хотелось, чтобы он думал, что на меня произвела впечатление его сияющая машина — тем более, что она наверняка собрала бы любопытных в деревне. Ее владелец мог наслаждаться подобными вещами. Я — нет.

— Идти? — повторил он. — Но дотуда почти две мили.

— Очень полезно, — бессердечно сказала я.

Он ничего больше не сказал, и мы отправились. После Торкомба дорога, извиваясь, пошла под уклон, что меня завораживало. Я раздумывала о том, что может скрываться за поворотами, когда голос рядом со мной заметил:

— Ладно. Я знаю, вы не слишком-то хорошо обо мне думаете.

Что он, смеется надо мной? Странно, но я этого не думала. Голубые глаза — мог ли кто узнать, что за ними кроется? — были ясны и как будто бесхитростны.

— Вы считаете, что за чаем я слишком много позволил Йену.

— Ну, это не мое дело, — смущенно сказала я. — Но раз вы сами заговорили об этом, — вновь переживая, я осмелела, — я думаю, он еще слишком мал, чтобы решать свою судьбу. К вечеру ему могло бы стать очень плохо.

— Если так, то мне стало бы очень плохо завтра, когда Мэгги добралась бы до меня. — Он округлил глаза. — Так что постучите по дереву, ладно? Дебора, я знаю, что им нужно, им обоим. — Хотела бы я, чтобы он не произносил мое имя вот так, журчаще. Теперь я ждала этого. Это как будто создавало какую-то связь между нами — связь, которой я вовсе не желала. — Им нужна мать. Она была бы с ними все время — не то что я. Она бы одевала их, как надо, и рассказывала бы сказки, и если бы у них что-то болело, она бы целовала их, чтобы все прошло. Когда мы были маленькие, моя мама все это для нас делала, и я думаю, что ребенку это очень важно. Она, добрая душа, все еще делает это для моих двоих, но это не то же самое. И кроме того, она уже не так молода. — Он посмотрел на меня. — Вам не надоело?

— О нет, — еле выговорила я.

— И надеюсь, она бы их любила, — просто сказал он. — Они ведь совсем неплохие. Йен временами чуточку забывается. Как и его отец. Все, что вам требуется с нами сделать — это напомнить, какие мы. — Он оговорился, сказал «вам» вместо «ей». Краснеть было совсем не обязательно, но я все равно покраснела, и он наверняка это заметил. — Ну, мне нечего жаловаться, — говорил он, — Мэгги здорово помогла с этими каникулами, и моя мать снова займется ими, когда мы вернемся в Шотландию. Но как я себе это сейчас представляю, самое лучшее, что я могу сделать для Йена, — это вырастить из него мужчину. Конечно, Анни — совсем другое дело.

— Анни? — переспросила я. — Я думала, ее зовут Руфь.

— Да, Руфь, — твердо сказал он. — Анни — это просто дурость... одна из тех, за которые мне достается от матери. — Я слушала с тяжелым сердцем. Нетрудно было представить себе, что чувствовала добрая, разумная шотландская мать, видя, как ее сын цепляется за прошлое. — Что касается Руфи, тут я ничего не могу поделать, только любить ее, — заключил Колин. — Видите ли, Йен — это только я сам. А она — мое сердце.

— О Колин! Извините, я хотела сказать мистер Камерон... — Я замолчала.

— Колин, пусть будет Колин, — сказал он со своей очаровательной улыбкой. — Ведь вы для меня всегда были Дебора. — Я пораженно взглянула на него. — Это значит «красноречивая», — сказал он. — И несомненно вы были необычайно красноречивы с малышкой в самолете. Но вы должны рассказать мне конец сказки. Этим утром я сумел рассказать лишь вот столько. — Он развел руки, предположительно чтобы показать, какой был Лев. Я вспомнила, что точно так же я показывала Трэси. — Видите ли, я ужасно стараюсь, да вот в выдумках не слишком силен.

Он произнес это со странным шотландским выговором, и трудно было понять, позаимствовал он где-то эту фразу или она знакома ему с детства. Но мне было как-то все равно. Я просто старалась ему помочь — как говорила официантка в отеле — тем, что он хотел и сколько хотел. Сообразив, что я сказала, я ужасно смутилась.

— Конечно, я имею в виду с детьми, — торопливо добавила я, — и пока я буду здесь — еще неделю или две. А сколько вы еще пробудете в Сикоуве?

Я разрушила чары. Он стал перечислять все, что планировал дальше. Его сезон кончался тринадцатого сентября, но дети должны были вернуться в Шотландию раньше. Его родители приедут сюда на отдых, а потом заберут их с собой. И еще факты. До конца года у него запланированы двое гастролей, одни в Штатах. В прошлом году он гастролировал по Австралии и много выступал на телевидении. Мне показалось, что в его голосе проскользнула нотка самодовольства, и, если несколько минут назад от его слов у меня подкатывал комок к горлу, эти произвели обратное впечатление.

— Вам известно, что я познакомился со своей женой в хоре Адама в Стритеме? — вдруг спросил он, когда мы шли по последнему, как я надеялась, изгибу дороги. — Это он нас и познакомил. Я очень часто бывал там. Вдали от дома я чувствовал себя довольно одиноко, а мистер и миссис Баллести были ужасно приветливы со всеми. — Хор ему как будто нравился, но он неохотно говорил о годах, проведенных в музыкальном колледже. У меня осталось впечатление, что он не был ни старательным, ни особо многообещающим студентом.

— Наконец-то, слава Богу, — сказал он, когда мы завидели табличку «Лейтон». — Мои ноги меня доконают.

Его жалобный тон был последней соломинкой.

— Как жаль, — сказала я, стараясь не показывать, что меня это позабавило, — вам надо было напомнить мне о своих мозолях.

Он пораженно уставился на меня, вздернув брови.

— Черт побери, Дебора, не проговоритесь об этом где-нибудь! В моей работе есть вещи, которые иметь не полагается. Например, люмбаго и ревматизм. Остается удовлетворяться лишь «нервным истощением» или «вирусной инфекцией».

— А мозоли? — поддразнила я.

— О, их даже упоминать нельзя.

— Да вы шутите!

— Нисколько. — Он посмотрел на меня с довольным видом, поблескивая голубыми глазами. — Как будто вы не заметили, что есть я — это только приятная внешность.

Лейтон был застроен домами из красного песчаника с черепичными крышами. Треугольный участок, образованный церковью, хозяйственными постройками и залом собраний со входом под потемневшей от времени резной аркой, уже был погружен в темноту. Навстречу нам плыли голоса, вызывая, подобно опахалам, легкое движение воздуха.

Та женщина, что жизнь дала,

Подобна солнцу в зимний день,

Ее улыбка, хоть светла,

Морозной дымки скрыта тенью.

Я затаила дыхание. Мы с папой любили многоголосное пение и даже часто шутили, что наши вкусы восходят еще к тем дням, когда творил Морли. Со времени папиной смерти ничто не вызывало у меня такого сладко-щемящего чувства. В сравнении с этой тончайшей остротой «Мои домашние» казались просто милой слезливой песенкой, и теперь мне больше чем когда-либо захотелось побыть наедине с собой. Так тонки были нити, связавшие меня с прошлым, что один смешок мог их разорвать. Надо отдать должное Колину Камерону, он не издал ни звука, даже не заговорил. Но он также и не выглядел взволнованным. Раздраженная этим, я в конце концов сама прошептала:

— Как прелестно!

— Да, конечно, — с готовностью ответил он, — совсем даже неплохо для местного хора.

Что за снисходительность! Неужели у него уже настолько запудренные мозги, что красоту он измеряет только успехом?

— Так зайдем? — предложил он и открыл дверь.

На мгновение все замолкло. Адам приветственно помахал нам, и мы уселись в задних рядах.

— От Адама всегда веет холодом, — заметил мой сосед. — В Стритеме было то же самое. Я помню... — Он, посмеиваясь, стал рассказывать о своих проделках там.

Когда мне стало уж совсем невыносимо, я вставила ледяным тоном:

— Да уж конечно, теперь вы совсем не тот, что тогда.

Я иногда говорю такие вещи четко и холодно и потом ненавижу себя за это. И теперь я сразу отвернулась. Я вспомнила все, в чем он мне так доверчиво сознавался по пути сюда, и почувствовала себя так мерзко, как будто ударила Йена, так мерзко, что чуть не заплакала. Теперь, когда я снова взгляну на него, он будет так же погружен в себя, как во время ленча. Я посмотрела — и ничего подобного. Полные губы расплылись в улыбке истинного удовлетворения.

— Да, конечно, наверное так. Благодарю вас, — смущенно — или мне показалось? — сказал он, и в этот момент вновь зазвенел рояль, и мы уселись поудобнее и стали слушать.

Трудно было поверить, что такое изысканное изящество исходило от плохо поставленных голосов в деревенском зале собраний, и конечно же, обитатели дома престарелых, кому и предназначалось это пение, получали огромное удовольствие. Но разве должна «Финляндия», страстная песня протеста, звучать с такой математической точностью? И кроме того, думала я, у старых людей музыка Сибелиуса скорее ассоциировалась бы со словами «Спокойна будь, душа моя, Господь всегда с тобой». С чем-то не ужасающим, но теплым, с добрыми обнимающими руками... с Отцом и детьми... с отцом и детьми...

— Поймите, я не смогу дойти обратно до дома на этих ногах, — сообщил мой сосед, расшнуровывая правую туфлю.

— Как жаль, — сказал Адам. Его это явно позабавило, длинное лицо сморщилось. — Вот лучшее, что я могу предложить. — Вытянутой рукой он придерживал старый велосипед.

Колин в ужасе уставился на него.

— А где у этой штуки перед?

Я не могла представить себе, чтобы он поехал на велосипеде. Я даже не могла решить, вправду ли у него болят ноги. Когда он понял, что Адам тоже без машины, он только разинул рот и округлил глаза. Когда же Адам прикатил велосипед, говоря «Конечно, есть вот это, если не боитесь», выражение его лица стало совершенно бессмысленным. Но сейчас без лишних слов Великий шотландец Колин Камерон перекинул ногу цвета зеленой хвои через седло.

Я вспомнила некоторые его самые ходовые баллады, душещипательно парившие под шорох кружевных платочков. Я даже однажды видела, как кто-то при этом пролил слезу. Вот бы им увидеть его сейчас, виляющего вдоль дороги, с глазами как блюдца! Но скоро я поняла, что и сама нахожусь в дурацком положении.

— Так я не буду вас ждать, Дебби! — донесся такой же резкий голос, как у Йена. — Смотрите, не проболтайтесь!

— Дебби! — еле выговорила я. — Вы слышали?

— Думаю, весь Лейтон слышал, — ответил Адам и устало покачал головой. — Еще раз извиняюсь, Деб. Никакой машины и, боюсь, очень скучный эскорт по сравнению с этим весельчаком.

Что-то в его тоне пробудило мое более раннее впечатление об их отношениях и прогнало мой первоначальный порыв заверить его в обратном.

— Вы его недолюбливаете, верно? — прямо спросила я.

Адам наморщил лоб. Веяние холода — а с чего я вспомнила это выражение? — стало совершенно ощутимым.

— Это так заметно? — спокойно спросил он.

— Конечно нет, — торопливо сказала я. — И извините меня, мне не следовало спрашивать.

— И если я вам не отвечу, — беззаботно сказал Адам, — то представляю себе, как эта совсем маленькая муха может превратиться в довольно большого слона. Да, мы поссорились — восемь лет назад — из-за того, что он делал со своим голосом. Я ему этого не простил и, наверное, во имя музыки не прощу никогда.

— Во имя музыки?

— Да, во имя оперной, классической, всего, за возможность заниматься чем я готов был отдать что угодно. Мы провели вместе в колледже четыре года. У него всегда все получалось. И в самом конце, когда любые существующие премии были у него в кармане, он не нашел ничего лучшего... — он не докончил. — Я знаю, это у меня навязчивая идея.

— Не думаю, что это навязчивая идея, — мягко сказала я. — Только я никогда не считала его голос чем-то большим, чем просто приятный.

— Поверьте, вы очень ошибаетесь, — сказал Адам. — Чего он не знает о пении и композиции, то и знать не стоит.

Всадник и скакун ждали нас у маленькой гостиницы.

— И как впечатление? — чересчур небрежно спросил Адам, и у меня защемило сердце. Какие бы подводные течения в нем ни завихрились, он все же снова и снова возвращался к музыке. Неужели Колин был настолько легкомыслен, что не мог этого понять?

По его ответу стало ясно, что это не так.

— То же, что и всегда было с вашим хорами, — превосходно, если только чуть поднять температуру. Возьмите, например, «Финляндию». Выделите один голос при поддержке остальных. Подайте слова с выражением.

— Вы сами не возьметесь участвовать, верно? — спросил Адам.

Колин явно смутился.

— К сожалению, хоть мне и очень хотелось бы, думаю, что это могло бы помешать другим моим делам. Я теперь не вольная птица. — Он сказал это извиняющимся тоном.

— Расслабьтесь, я пошутил, — не сдержался Адам. — Это всего-навсего деревенский хор, а не проигрыватель для пластинок.

Мгновением раньше я страдала за Адама; теперь мне стало больно за Колина и за его побагровевшее до самой шеи лицо. Я инстинктивно поняла, что это румянец не гнева, а боли. Как печально, что музыка, соединившая этих двоих, теперь их разделяла.