От автора 6 page. Унего голова шла кругом от стыда

– Не‑е‑ет, нет, нет.

– Майк, как ты? Как рука? – Это была Кати, которая направлялась к нему с конвертом в руке. – Держи. Увидела твою машину и прихватила это письмо на почте. Майк, тебе плохо?

Унего голова шла кругом от стыда.

– Да. Неважно себя чувствую. Извини, Кати, мне нужно домой.

– Конечно, поезжай. Вот, возьми письмо.

Он поставил канистру на заднее сиденье. Сел за руль и согнулся пополам, со стоном вжав живот и повторяя снова и снова: «Тринадцатого века, треклятую византийскую, треклятую неповторимую…» Наконец он собрался с силами и тронулся с места.

Он оставил машину у тропы и, тихо чертыхаясь, понес канистру к дому. Лодка на берегу была перевернута вверх дном для покраски. Днище частично было уже покрашено в кроваво‑красный цвет. Кто‑то бросил работу на середине, и было видно, что на жаре краска успела загустеть, но еще не высохла. Небрежный маляр умудрился забрызгать все камни вокруг лодки. Рядом стояла оставленная без присмотра большая банка краски, лишь кое‑как прикрытая крышкой. Вдоль тропы сидело множество бабочек‑парусников, но Майк не замечал их.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросила Ким, увидев его.

– Так, ничего страшного. Тебе письмо. У меня голова раскалывается. Пойду прилягу.

– Это от Никки. Пишет, что прилетает.

У Майка упало сердце.

– Когда?

– Завтра, судя по письму. Надо будет встретить ее в аэропорту.

– Нам? У меня нет желания ехать. Она твоя подруга. Поезжай без меня.

– Она пишет, что ушла от Криса.

– Опять.

– Ты всегда ее не любил, да?

– Ты права.

– Потому что она феминистка.

– Не поэтому. Я бы сказал, она из тех феминисток, которые кичатся своей дыркой.

– Майк, не суди ее так сурово.

Но Майку трудно было судить менее сурово даже самого себя. Он отошел от потрясения, вызванного своим поступком, но еще не настолько, чтобы признаться Ким в содеянном. В конце концов он все расскажет, но пока слишком рано. Выглядело бы то, что он сделал, бессмысленным актом вандализма, не люби он так историю, искусство и музеи? Он чувствовал себя как безымянный британский турист, который осквернил книгу отзывов соседнего немецкого памятника жертвам войны, написав в ней: «ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВТОРАЯ МИРОВАЯ ДВА‑НОЛЬ В НАШУ ПОЛЬЗУ ПОДОНКИ».

Они сидели в патио под пологом виноградной листвы. Он прихлебывал узо, она читала толстый роман в бумажной обложке, который однажды они уронили в воду.

– Ким, что тебя заставило сказать ту фразу о святом, перед тем как я поехал в деревню?

– А?

– О святом. Ты тогда крикнула мне.

– Что крикнула? – переспросила она, не отрываясь от книги.

– Ты крикнула: «Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его».

Она посмотрела на него:

– Я это крикнула?

– Да.

– Не помню. Может, и крикнула.

– Это похоже на цитату из классики. Или из Библии. Мне интересно, откуда эта фраза.

– В шестидесятых был такой сериал «Святой». Может, оттуда, застряла у меня в памяти.

– Не пудри мне мозги!

– Эй! Чего ты злишься? Я даже не помню, кричала ли тебе что‑нибудь.

– Извини.

– Ты перегрелся. Пойди искупайся.

Это была хорошая идея. Майк допил водку и застегнул на ногах пластиковые сандалии, чтобы защитить ступни от игл морских ежей. Потом с воплем сбежал к воде, шумно бросился в море и поплыл, поднимая брызги, чтобы нарушить сонный покой дня.

Он окунулся с головой и открыл глаза в молочно‑зеленом мире. Уши заложило от попавшей воды. Время не двигалось в этом зеленом желе: мимо плыли листья водорослей; морские ежи прицепились ко дну; он заметил двух фантастически крохотных морских коньков, похожих на вопросительный знак и с несоразмерно большими глазами и просвечивающим скелетом, которые кружили вокруг актинии, шевелящей щупальцами; звук подводной жизни слышался как далекий и глухой, монотонный гул. Потом он вынырнул, появившись, словно кит, вода скатывалась с головы, слепило солнце, в ушах грохотал дневной зной. Но, вопреки надеждам, воспоминание о его вандализме в церкви не исчезло.

Глядя на дом на берегу, он высморкался, вытряхнул воду из ушей. Небо вдруг прогнулось, словно под огромной тяжестью, его рот независимо от него раскрылся, произнося слова. Он не узнал своего голоса, произнесшего: Но ты сделал правильно.

Что? Что он такое сказал? И откуда явилась эта мысль? Как будто часть его сознания жила отдельной жизнью, связанная с миром зеленого желе, где удивительные существа двигались в ином временном измерении, повинуясь иным законам природы, руководясь иными ценностями. Небо распрямилось: это вновь была та же самая привычно непостижимая синева.

Покалывали кристаллики соли на обсохших плечах. Оракул.

После того как Орфей не смог вывести Эвридику из царства мертвых, женщины Фракии разорвали его на куски. Его голову бросили в море, и ее вместе с его лиройвынесло на скалистый остров. Там она продолжала пророчествовать.

Говорящая голова. Что если не было какого‑то конкретного места? Что если оракулом был сам остров?

Точно! Он, шатаясь, вышел из воды и помчался по берегу:

– Ким! Ким, послушай! Я только сейчас понял! Ким, послушай!

Ким задремала над книгой. Она подняла голову и, озадаченно моргая, посмотрела на него.

– Да, да, да. Понимаешь, это здесь. Мы сидим на нем!

– О чем ты, Майк?

– Это все объясняет. И это место. И странные вещи, что происходят постоянно. Вещи, о которых я даже не говорил тебе.

– Успокойся, Майк. А то я не соображу, о чем ты.

– Оно говорит не нам.

– Не нам?

– Нет! – Майк рубанул рукой воздух. – Оно говорит через нас.

Майка всего трясло, настолько его поразила собственная догадка. Лицо его пылало, расширившиеся зрачки сверкали. Он был похож на безумца. Ким озабоченно посмотрела на него, встала:

– Я принесу нам выпить.

Майк пошел за ней под сень виноградной листвы, сел, снова встал и пошел к насосу; там он несколько раз непонятно зачем качнул рукоятку, вода полилась ему на ноги. Потом повернулся и увидел Манусоса, который стоял у ворот, наблюдая за ним. Они долго смотрели друг на друга, пока Майк не почувствовал неловкости ситуации.

– Я пришел не вовремя, – сказал Манусос.

– Все нормально.

– Нет, приду в другой раз.

– Манусос! – воскликнула Ким, возникнув из‑за спины Майка. – А мы как раз пьем кофе.

Пастух со смущенным видом шел по тропинке за Ким, которая тащила его за руку. Его заставили сесть в тень под виноградом. Ким принесла оливки, нарезанные помидоры и огурцы и ароматный, недавно из пекарни, хлеб. Майк сидел, барабаня пальцами по колену.

– Майку нравится турецкая баня!

– Да, баня! – сказал Майк слишком громко.

– Полезная?

– Взять мои ушибы. Уже в сто раз лучше.

Манусос задумчиво кивнул, повторив:

– В сто раз.

– Сегодня хочу пойти снова.

Пастух предостерегающе поднял руку:

– Пожалуйста. Не слишком увлекайтесь.

– Сахар? – спросила его Ким.

– Вы знаете какие‑нибудь истории об этом береге? – поинтересовался Майк.

– Глико. Слишком сладко. Истории?

– Легенды. Прошлое. Предания.

– Не понимаю, – сказал Манусос, отхлебнув кофе.

– Съешьте что‑нибудь, – предложила Ким.

– Что люди говорят об этом странном месте?

– Совсем мало. Да, оно странное.

– Так случаются истории?

– Я не знаю никаких историй.

Они замолчали. Пастух посасывал огромные седые усы. От его одежды исходил слабый молочный запах коз или овец.

– Вы здесь родились, Манусос? – спросила Ким.

– Да. – Он показал куда‑то за Камари. – Когда я был мальчишкой, мой отец был стариком. За землю, что вон там, он сражался с пистолетом, когда всех греков изгоняли из Турции. Он потерял все. Поэтому стал пастухом. Здесь.

Майк показал в противоположную сторону:

– Вы что‑нибудь знаете о человеке, который стоит там, как на посту?

Манусос поглядел вдаль, но не туда, куда показывал Майк.

Майк был настойчив:

– Вы должны видеть его каждый день. Он стоит на краю скалы и смотрит на море.

Манусос беспокойно заерзал.

– Майк! – сказала Ким.

– Нет, вон там, – не унимался Майк. – Я хотел бы поговорить с ним. Чувствую, он мог бы рассказать кое‑что интересное об острове.

– Майк!

Он вдруг сообразил, что Ким просит его остановиться. До сих пор ему было невдомек, насколько смущают пастуха его вопросы. Ему стало не по себе от своего глупого поведения, и он замолчал и сидел, стиснув руки. Ким старалась смягчить неловкость момента, рассказывая о жизни в Британии. Манусос видел овчарок по греческому телевидению. Он заинтересовался идеей использовать таких собак и тем, как пастухи подают им ту или иную команду определенным свистом. Это казалось ему невероятным. Чем‑то вроде колдовства.

Когда Манусос собрался уходить, они тоже встали, чтобы проводить его. У ворот Манусос обернулся к Майку:

– Это человек, который смотрит на море с горы, он сумасшедший. Но, если хотите поговорить с ним, я вас отведу.

– Извините, – запинаясь, сказал Майк, – я не хотел затруднять вас…

– Мне это нетрудно.

– Не следовало мне спрашивать о нем.

– Завтра, Утром, когда я буду проходить здесь, вы пойдете со мной. Мы пойдем через горы. Мы пойдем с богами. – Он махнул рукой, прощаясь, и зашагал прочь. – Гья!

Майк и Ким смотрели ему вслед.

– Пойдем с богами? – сказал Майк.

Ким хмурилась:

– Это значит, что ты никак не сможешь встретить Никки в аэропорту.

Дозорный встал рано и наблюдал за морем, стоя на гребне горы. Майк убедился в этом. Серая, неизменная фигура, надежная, как флюгер.

Когда появился Манусос со своей отарой, Майк уже был готов. У пастуха на плече висела холщовая сумка. Он был мрачен, словно не выспался; хотя иным Майк его и не видел. Под суровой, мужественной внешностью скрывалась душа, способная радоваться жизни, а под огромными топорщащимися усами – выразительные губы. У Манусоса была привычка морщить их или по‑особому двигать ими, прежде чем высказать свое мнение по любому конкретному вопросу. Как, например, сейчас.

– Позже буря, – изрек он, взглянув на море.

Майк посмотрел, ища признаки надвигающегося шторма: барашки на небе, дымку на горизонте, изменения в воде, еще что‑нибудь, но ничего не увидел. Пастух энергично кивнул ему и зашагал за своими овцами. Майк пошел рядом. Чмокая овцам, пастух направил отару вверх по склону за домом. Видно было, что они знают дорогу, и, хотя он время от времени легонько постукивал их по бокам традиционным крючковатым посохом, в этом вряд ли была необходимость.

Наверху он прогнал их по одной через дыру в ограде из колючего кустарника. Потом завалил отверстие сухими ветками и спокойно оставил отару пастись там.

– Теперь, – сказал он, показывая на гору, – мы пойдем с богами.

Они пошли по овечьей тропе через редкий кустарник, по серо‑зеленой подушке камнеломки и зарослей шалфея. Блестящие розовые гроздья обреции были как сукровица, сочащаяся из трещин в голом камне. Над головой кружилась пара ястребов. Майк осторожно шел но тропе, шириной в овечье копытце, и гадал, что означают слова Манусоса насчет богов.

Манусос остановился и предостерегающе поднял руку, принюхиваясь. Майк, подражая ему, глубоко вздохнул, и его грудь наполнилась сильным смешанным ароматом пряных трав, горных цветов и горячей пыли. Пастух кивнул, показывая, что можно продолжать путь.

Они спустились но диагонали и вышли на противоположный склон, где паслась еще одна отара. Эти овцы были, наверно, другой породы, а может, и не овцы вовсе, а козы, трудно было сказать точно, поскольку они не походили ни на овец Манусоса, ни на английских коз. Тут Майку представилась возможность оценить пользу загнутого конца посоха, когда Манусос внезапным движением поймал крюком одно из животных за шею и подтащил к себе. Он заметил рану на боку козы и помазал ее жидкостью, похожей на йод.

– Это тоже твои?

Манусос угрюмо кивнул, окидывая острым взглядом стадо. Убедился, что животные в порядке, и махнул Майку. Майк рванулся было вверх по склону, но Манусос остановил его.

– Нет! – крикнул он и показал на тройку, ведущую вниз. – С богами.

Майк взглянул на него и понял, что его сбил с толку греческий акцент. Его приглашали идти с козами, gots, как пастух произносил слово goats, а вовсе не с богами, gods. Он громко рассмеялся, Манусос захотел узнать, что его так рассмешило. Майк попытался, но не смог передать комизм своей ошибки.

Манусос недоуменно посмотрел на него и сказал:

– Да, мы идем дорогой коз.

Склон начал выравниваться, и они вышли к поляне, покрытой высокой, по колено, желтой, выжженной травой. Манусос остановил его.

– Пожалуйста. Будь осторожен. Иди по моим следам, потому что эта поляна., она зовет змей.

– Змей?

– Много змей. Просто будь осторожен.

Манусос пошел впереди, шаря перед собой посохом, как миноискателем. Пройдя несколько шагов, Майк услышал шорох в траве, потом снова, но ничего не заметил. Потом увидел, как трава зашевелилась извилистой полосой и еще одна змея быстро уползла, спасаясь от крюка посоха. Неожиданно вокруг них повсюду заскользили невидимые змеи, обнаруживая себя только шуршанием и колыханием раздвигаемой травы.

– Господи Иисусе!

– Много сегодня, – спокойно сказал Манусос, медленно продвигаясь вперед.

Поляна ожила. У Майка мурашки побежали по телу, на мгновение его словно парализовало, и он ясно увидел себя и пастуха сверху, с высоты б двадцать футов. Он видел себя, замершего на месте, и Манусоса, медленно идущего, шаря крюком в траве. Расползающиеся змеи оставляли следы в траве, словно писали ясно различимые и быстро исчезавшие знаки. Буквы греческого алфавита: здесь омега, там сигма, дальше лямбда, там мю, ню, пи, ро, омикрон.

Змеи выписывали греческие слова, слова темного смысла, слова языка, неведомого и непостижимого для Майка. Майк в панике смотрел, как множились и пропадали буквы. Потом услышал донесшийся, словно издалека, голос пастуха:

– Не бойся.

Этого было достаточно, чтобы Майк пришел в себя и двинулся к нему. Змей, бросавшихся прочь от крюка, становилось все меньше, потом их вовсе не стало. Манусос распрямил спину и пошел дальше уже уверенней. Наконец они достигли конца поляны. Майк облегченно вздохнул.

– Мы прошли там, где их больше всего, – сказал Манусос.

– Я почувствовал страх.

Манусос остановился и обернулся к нему:

– Да. Я чувствовал, как он стиснул тебя. Ты позволил ему… – Он замолчал и взмахнул рукой.

– Почему их тут так много?

– Я говорил тебе. Это место, оно зовет змей.

– Что это значит: зовет?

– Зовет. Они любят приползать сюда.

– Почему?

Манусос рубанул крюком посоха по листу травы. Почмокал вытянутыми губами. Потом сказал с досадой:

– Не все на свете можно объяснить.

Он повернулся и пошел по тропе, поднимавшейся по противоположному склону, усеянному обломками камней ржавого и красного цвета.

– Микалис! – первый раз он назвал Майка на греческий лад. – Микалис, ты как малый ребенок. Все почему, почему да почему. Ха! Ха‑ха‑ха!

Майк не обиделся. Первый раз он слышал, чтобы грек громко смеялся. Но независимо от этого в его отношении к Майку сквозила отеческая доброта. Они медленно поднимались по склону, и каждые несколько минут Манусос останавливался, оглядывался и, шевеля усами, мягко повторял: «Почему, почему, почему». И смеялся, прежде чем продолжать путь.

Они достигли выступа у вершины горы, и Майк удивился, когда перед ними, как корабль из‑за скалы, выплыл заброшенный монастырь. Они пересекли площадку между спуском к морю и монастырским двором, и Майк сел под смоковницей у крохотной, запертой на замок церквушки. Он обливался потом. От безъязыкого колокола веяло сухим жаром. Майк глотнул воды из бутылки. Манусос тоже, но сесть отказался.

– Его тут нет, – сказал Майк.

– Придет.

Манусос шагнул в одну из пыльных келий. Протянул руку и что‑то достал из‑за притолоки. Это был ключ от церкви. Он отпер замок и распахнул дверь настежь, но входить не стал, словно единственной целью их путешествия сюда было впустить немного воздуха и света в храм. Потом он вышел из монастырского двора, а когда вернулся, Майку бросилось в глаза, что его холщовая сумка опустела.

Майк вошел в храм, просто чтобы насладиться царившей внутри прохладой. Свет от двери упал на висящую на стене картину в раме. На ней был изображен несчастный вор, забравшийся в сад и пронзенный стрелами монахов. Необычный сюжет для церковной живописи. Он вспомнил старуху, которая в первое их посещение этого места пыталась объяснить им картину. Манусос заметил, что Майк разглядывает ее. Ему, видимо, не хотелось заходить внутрь, и он сказал от порога:

– Это отшельник. Святой Иона. Он жил в пещере внизу. Видел ее? Он залез в сад, и те монахи – они убили его.

– Жил в той пещере? Так это было на самом деле?

– Было? Конечно, было.

– Когда?

– Когда, когда, когда. Не знаю когда.

Самой картине было, возможно, лет сто или меньше. Между тем изображенное на ней событие могло произойти тысячу лет назад, если оно вообще имело место. Почему монахи христиане предали смерти отшельника христианина, который жил в пещере неподалеку от монастыря? Наверняка не за горсть оливок.

– Хочу взглянуть на пещеру.

Когда Ким и Майк побывали в монастыре в первый раз, Ким слишком торопилась искупаться, чтобы у нее возникло желание исследовать пещеру. Тропинка от монастыря вилась вниз и футах в двухстах проходила мимо разинутой пасти пещеры. Образовавшаяся в черном камне, поблескивавшем от влаги, она довольно далеко уходила вглубь. Даже снаружи можно было разглядеть в ее темной глубине толстые сталактиты, похожие на обломки зубов. В одной стороне пещеры было сухо, в другой капало с сосулек, уже выросших в человеческий рост. Сталактитов было множество – толпа зверских человекоподобных фигур, неотвратимо растущих над собой. В тишине пещеры раздавался единственный звук – мерный звук падающих капель.

Одна из глыб была превращена в примитивный алтарь. На сухой поверхности камня, тоже когда‑то образованной известковой капелью, находился обычный набор из спичек, коричневатых свечей, бутылок из‑под рецины – с маслом и пустых. На стене виднелось грубое изображение глаза, сделанное темперой.

– Люди бывают в пещере, Манусос?

– Иногда. Она очень старая. Один раз приходит профессор из Франкфурта, и он говорит со мной. Он говорит, это была пещера Артемизы. Древняя религия.

– Артемиды? Вполне возможно. Ей поклонялись в пещерах. Позже ранним христианам полюбилось занимать древние святилища и использовать их для собственных обрядов.

– Может, уйдем? Мне не нравится это место.

– Почему это?

Манусос дернул головой:

– Просто не нравится.

Они вернулись к монастырю. Когда они приближались к двору, Майк услышал негромкое бормотание, монотонный распев. Оно доносилось откуда‑то из‑за желтых разрушающихся стен часовни.

– Он тут, – сказал Манусос.

Они прошли за часовню и увидели человека, сидевшего на траве, скрестив ноги. Глаза его были закрыты, а голова покачивалась взад и вперед в такт тихому пению, напоминавшему причитание. Язык был не похож ни на греческий, ни на какой другой. Может, это была молитва, или гимн, или мантра; Майк так подумал, потому что на человеке была невероятно драная ряса православного монаха. Выцветшая до серого цвета и лоскутьями свисающая внизу, ряса была вся в заплатах и заштопана во многих местах. Голова его была не покрыта: волосы ниспадали до середины спины, а свинцовая борода скрывала пол‑лица. Из гущи спутанных волос торчал крупный нос.

Он, видимо, почувствовал их присутствие, но продолжал распевать, мерно раскачиваясь, иногда почти умолкая и вновь возобновляя пение. Возле него лежала кучка провизии: большой кусок овечьего сыра, завернутый в плотную бумагу, два ломтя хлеба, сухое печенье, оливки, немного фруктов, кувшинчик масла. Майк предположил, что все это перекочевало сюда из холщовой сумки Манусоса.

Манусос сел на землю поблизости от отшельника, и Майк последовал его примеру. Наконец человек умолк и открыл глаза. Указал пальцем на Майка и сказал несколько слов по‑гречески. Ясные, как солнечные блики на море, глаза сверкали на его грязном, с задубелой кожей, сморщенном лице. Он улыбнулся и продолжил свое негромкое пение.

– Что он говорит?

– Он говорит, что Бог явится, – ответил Манусос – Он спрашивает, знаешь ли ты, что Бог явится.

Неожиданно пение отшельника резко изменилось. Теперь он не столько пел, сколько завывал. Быстро двигал взад и вперед головой, словно спорил с невидимыми духами.

– Он все время живет здесь?

– В монастыре. В пещере. Он безумный.

– И вы, и другие из Камари приносите ему еду?

Манусос почти незаметно пожал плечами, что означало: да, они приносят, ну так что с того. Отшельник вдруг вскочил и приложил грязную руку ко лбу Майка. Майк испугался неожиданного жеста, но Манусос только рассмеялся. Отшельник что‑то быстро залопотал.

– Он говорит, что тебя коснулся святой.

– Что?

– Он говорит, что святой коснулся тебя.

– Моя авария! Он имеет в виду аварию, в которую я попал!

– Он хочет знать: когда святой явился тебе, он явился как ангел или как демон?

– Что? Ну… он меня отколошматил. Наверняка – демон.

– Дэмон, – сказал Манусос отшельнику.

Отшельник убрал руку и, глубокомысленно кивнув, сказал еще что‑то.

– Он говорит, что тоже видел святого. Но тот был демоном и хотел избить его, так что он убежал и спрятался в пещере внизу.

Майк взглянул на отшельника, который энергично кивал, слушая язык, возможно ему непонятный. Когда Манусос закончил, он снова закрыл глаза и продолжил заунывное, монотонное бубнение.

– Я говорил, он безумный.

Майк посмотрел на раскачивающегося сумасшедшего. Да, это не тот человек, который поможет ему раскрыть тайну орфического оракула. Майк поднялся. Манусос тоже, но прежде отшельник схватил его за руку и поцеловал запястье. Потом что‑то крикнул Майку.

– Бог явится, – перевел Манусос. – Он сказал, чтобы я передал тебе: Бог явится.

Ким добралась до аэропорта, когда едва начало темнеть. Только что приземлившийся самолет как раз катился, подпрыгивая, по посадочной полосе. Громко скрипели тормоза. В воздухе повис запах выхлопных газов и плавящейся резины покрышек. Стоя у ограждения возле посадочной полосы, она заметила Никки среди бледнокожих британских туристов, неровной цепочкой идущих по горячему гудрону к похожему на сарай помещению для прибывших пассажиров.

Вечерняя прохлада не проникала внутрь зданий аэропорта. В помещении, претендующем на роль зала ожидания, было нечем дышать от потных, порозовевших на местном солнце британских туристов, ожидавших вылета. Лениво вращавшийся одинокий огромный вентилятор на потолке был не в состоянии разогнать застоявшуюся духоту или взбодрить полусонных греческих служащих в голубой униформе. Ким предпочла дожидаться Никки снаружи и присела на большой камень.

Никки ушла от Криса, как сообщала в письме, навсегда. Ким сомневалась в этом. Никки уже дважды навсегда уходила от мужа и возвращалась, очевидно, чтобы опять уйти. Они оба были одинакова близки Ким. Все они познакомились примерно в одно время. Ким была студенткой, училась на медсестру, когда Никки попыталась вовлечь ее в группу с броским названием «Радикальные акушерки». Крис был врачом‑стажером. Они познакомились на вечеринке. Ким заметила, что у Криса задрожали коленки – в буквальном смысле, – когда он увидел Никки. Он довольно бесцеремонно вмешался в их разговор, желая узнать, что скрывается под названием «Радикальные акушерки». Двенадцать лет прошло, а он, – что, по словам Никки, было одним из его недостатков, – так ничего и не понял из ее объяснений.

Ким тоже не понимала, чего добивались «Радикальные акушерки», но, похоже, для Никки это было не столь важно, как то, что этого не понимает Крис.

Подумав, что к ней относятся с пренебрежением, Ким возмутилась:

– Это еще почему?

– Потому, что он‑то хренов врач‑гинеколог, – проворчала Никки.

В письме не объяснялось, почему Никки ушла от Криса на этот раз, хотя объяснения вряд ли требовались. Причины Ким уже слышала раньше. Крис не бил ее; он не был неисправимым бабником; редко пил что‑нибудь крепче минеральной воды, не был ни наркоманом, ни заядлым игроком. Больше того, коленки у него так и не перестали дрожать с той первой их встречи на вечеринке. Впрочем, по словам Никки, то, в чем он был виноват, намного подлей – и бесчестней в основе – любого возможного из вышеперечисленных грехов.

– Он подавляет меня своим интеллектом.

– Неужели все настолько плохо? – сухо сказала Ким.

Она увидела появившуюся Никки, которая беспокойно оглядывалась вокруг. В руке Никки сжимала потертый чемодан. Заметив Ким, она выронила чемодан и вцепилась в подругу, словно аэропорт был открытым морем, а Ким – проплывавшим мимо бревном.

– Боже мой, я уж думала, ты не придешь! Собиралась даже лететь домой обратным рейсом! Слава богу, ты здесь, Ким!

– Разумеется, здесь! Как ты, Никки?

Никки всю трясло.

– Мне так легко! Первый раз за много лет вздохнула по‑настоящему свободно. Нашла в себе мужество уйти от него и теперь чувствую такое облегчение.

У Ким сердце упало.

– Прекрасно выглядишь.

– Это потому, что… Потому, что у меня боевой настрой. Да. Первый раз за целую вечность чувствую себя по‑боевому.

Ким подняла ее чемодан и отнесла к машине. Никки продолжала трещать:

– Я вся трясусь после самолета. Это меня трясет или сам остров трясется? Это же от самолета, да? Просто я такая чувствительная к вибрации, что потом меня еще долго трясет…

Она была как зажженная шутиха. Чтобы ее немного пригасить, Ким предложила остановиться по дороге и посидеть в какой‑нибудь таверне. Но Никки еще раньше заставила ее остановиться, выскочила из машины на обочину, и ее тут же вырвало.

– О господи! – простонала она, забираясь обратно на пассажирское сиденье. Ким протянула ей бумажную салфетку, и Никки вытерла губы. – Кажется, меня стошнило прямо на лягушку.

В придорожной таверне, кроме них, не было ни души. Официант назвал их прекрасными дамами, засуетился. Никки за пять минут уговорила полбутылки вина.

Она смотрелась усталой красавицей: высокая пепельная блондинка с голодными глазами львицы, вокруг которых улыбка собрала мягкие морщинки. В благоприятные дни она выглядела обольстительно тоненькой, как тростинка, в другое время – болезненно тощей. Ее походка была полна кошачьей грации – на зависть тысячам женщин, – но ей казалось, что ее достоинства всегда недооценивали.

Грудь… Тут похвастать было нечем. Подростком, как большинство застенчивых девиц, она выработала привычку обхватывать плечи скрещенными руками, загораживая набухающие – а позже и раскрывшиеся – бутоны. В отличие от большинства женщин, она так и не избавилась от этой привычки. Сидела, обычно скрестив руки на груди, при ходьбе – тоже и даже могла, выгнув запястье или прижимая страницы к столу выставленным мизинцем, читать книгу со скрещенными руками. Иногда, делая паузу в разговоре с Ким, она невольно переводила взгляд на безупречную грудь подруги: не завидуя, или восхищаясь, или мечтая о такой же, а, можно сказать, искренне поражаясь тому, сколь непоследовательна природа, одаривающая своей милостью.

– Какие у тебя планы? – поинтересовалась Ким.

Таверна стояла в оливковой роще. По ветвям змеились электрические гирлянды с красными, синими и желтыми лампочками. Под окном таверны находилось устройство с фиолетовой лампой, которое приманивало и уничтожало насекомых.

– Могу не возвращаться домой, – ответила Никки; крупный мотылек, потрескивая, сгорел в устройстве. – Могу, как неделя пройдет, просто остаться здесь. Как Майк?

– Прекрасно, хотя он попал в аварию и сломал руку. Сегодня он ушел с пастухом.

– Должно быть, расстроился, что не смог приехать встретить меня.

– Он любит тебя, Никки; хотя тебе так не кажется, но он правда любит тебя.

– Где ты находишь время быть такой доброй к людям?

Ким хорошо знала эту манеру Никки – к лести добавлять толику язвительности. Она оценивающе разглядывала подругу в безжалостном свете разноцветных лампочек. Эту женщину грызет червь неудовлетворенности. Ким надеялась, что с их помощью она сможет отдохнуть от самой себя.

– Ну что, уходим отсюда?

– Еще бокальчик. Где этот красавец официант?

Молодой официант подошел к ним. Никки, опершись подбородком на сложенные ладони, заказала еще вина. Улыбнулась ему. Глазки она строить умела: могла переключать, как автомобильные фары, с дальнего света на ближний. Сейчас она включила мощный дальний.

Сраженный наповал официант придвинул стул и подсел к ним. По‑английски он говорил ужасно, но старался:

– Откуда? Дойч? Инглиз?

Никки убавила сияние глаз. Слегка подалась вперед:

– Нам с подругой надо о многом поговорить. Пошел ВОН!