О законной миссис Наттер из Мельниц и об известии, которое получил мистер Мервин

Доктор Тул вышел из дома Стерка растерянный, в подавленном настроении. Он окинул взором серый фасад и окна, в которых отражалось красноватое солнце; сейчас, в четвертом часу пополудни, дом показался ему иным – словно бы опустевшим. Доктор оглядел улицу вплоть до заставы, потом обратился в сторону Мартинз‑роу и Мельниц. Внезапно ему пришла на ум бедная Салли Наттер. В приступе раскаяния Тул замолотил концом трости по мостовой – он не мог простить себе, что забыл поговорить о ней с судьей Лоу. Впрочем, особого смысла в таком разговоре, наверное, и не было: ряд важнейших обстоятельств, связанных с этим делом, оставался ему совершенно неизвестен.

Посланец мистера Гэмбла поднялся наверх, к дверям спальни миссис Наттер; получив разрешение войти, он почтительно испросил позволения ознакомить хозяйку дома с коротким документом, зачитать который было ему поручено.

Суть документа сводилась к тому, что супруг Мэри Мэтчуелл, Арчибальд Дункан, проживавший в Дублине, обвинил ее в двоемужии; на основании этого документа был подписан приказ об ее аресте; констебли прибыли в Чейплизод с предписанием задержать означенную преступную особу и препроводить ее к месту заключения; им поручалось также принять меры для немедленного изгнания из Мельниц сопровождающих правонарушительницу лиц; наконец, сообщалось, что мистер Чарлз часа через полтора прибудет самолично, с тем чтобы поздравить свою верную супругу с окончанием всех злоключений и вступить в прежнее владение собственностью.

Легко представить, как Салли Наттер восприняла эти новости: молитвенно сцепив пальцы и не сводя глаз с официального гонца, она не в силах была вымолвить ни слова, не в силах была заставить себя поверить в услышанное. Не успел, однако, чтец добраться до конца упоительного канцелярского послания, как из гостиной долетел пронзительный вопль, чьи‑то голоса вступили в ожесточенную перебранку, грохнуло и зазвенело разбитое стекло; густой бас не скупился на проклятия, а баритоны сыпали ругательствами; с улицы доносился хохот кучеров, наблюдавших за побоищем через окно; этот неистовый разнузданный шум заставил бедняжку Салли – уже привыкшую за это время к дебошам – прижать руку к сердцу и затаить дыхание. Но это буйство было последним, знаменовавшим перелом к умиротворенности: злого духа изгнали – и в обители, сотрясенной и оглушенной, должно было вскоре воцариться спокойствие.

О похождениях Чарлза Наттера в тягостном промежутке между его исчезновением после первого визита Мэри Мэтчуелл в Мельницы и долгожданным возвращением под родной кров сохранился короткий отчет от первого лица, по большей части это письменные ответы на предложенные вопросы, явно предназначавшиеся для адвоката. С вашего позволения, я – поскольку запись не слишком пространна – привожу ее здесь дословно:

«Когда эта женщина появилась в Мельницах, сэр, я едва мог поверить своим глазам: я хорошо изучил ее нрав, она всегда была чертовски зловредной, но я давным‑давно докопался до ее прошлого – и меня потрясла ее наглость. То, что она сказала, было правдой: мы и в самом деле женаты, вернее сказать, церемония имела место в церкви Святого Клемента Датчанина, в Лондоне, в 1750 году. Я не мог этого отрицать, но мне прекрасно было известно и о том, о чем, как она считала, знали только она сама и еще один человек. Она вышла за меня замуж при живом муже. Мы прожили вместе немногим дольше трех месяцев, а потом расстались. И года не прошло, я все про нее выведал, но только никак не думал, что дождусь от нее новых пакостей.

Мне все было известно и об ее муже. Но за семнадцать лет многое меняется, и я опасался, что его уже нет в живых. Он был шорником в Дублине, звали его Дункан. Я решил вновь туда отправиться. Пакетбот „Милашка Бетти“ отбывал наутро в Холихед. Я взял деньги и вышел из дома тайком, не сказав никому ни слова. Сквернавка перепугала мою жену, выложив перед ней свидетельство о браке, и довела чуть ли не до сумасшествия.

Я поклялся Салли, что свидетельство фальшивое. Я просил ее подождать немного, чтобы она убедилась в этом сама. К этому свелись все наши объяснения. Думаю, Салли и половины не поняла из того, что я сказал: ум у нее зашел за разум. Да и сам я был немногим лучше. Не сразу сообразил, за что взяться, куда кинуться; мысли в голове бродили отчаянные, но, как только выход нашелся, я и успокоился. Не понимаю, почему мои следы у реки вызвали такой переполох – это просто случайность, ничего подобного я и в голову не брал. Прокрался я стороной, через Нокмарунские ворота; к тому времени уже совсем стемнело, навстречу мне попались только два возчика, наверное из Дублина, они меня не знали. Я пересек парк по прямой линии по направлению к Дублину; ни единой живой души мне не встретилось, было темно, но все же не настолько, чтобы ничего не видеть. Подходя к Мясницкому лесу, я вдруг услышал жуткий вопль, потом – где‑то справа, шагах в полста от меня, – раздались два тяжелых удара подряд, быстро, один за другим, похоже было, будто кто‑то выбивает ковер.

Едва заслышав шум, я закричал и со всех ног ринулся в ту сторону; второй удар я услышал уже на бегу; никого нигде не было видно, и все тотчас замерло, очевидно, из‑за поднятой мною тревоги. Бежал я во всю прыть и очень скоро наткнулся на распростертое тело: человек в белом лежал в тени – казалось, он был мертв. Я взял его за руку, и, как мне почудилось, пальцы его слегка шевельнулись, но длилось это лишь одну секунду. Глаза и рот были приоткрыты, кровь лилась струей, и глубокие раны на голове выглядели ужасающе – я предположил, что их нанесли коротким кривым деревянным мечом (напоминающим бумеранг); кровь текла из уха и изо рта; никаких признаков жизни не обнаруживалось, и я решил, что передо мной покойник. Я хотел было прислонить тело спиной к дереву, но голова была так изуродована, что я побоялся ее трогать. По обмундированию – хотя шляпы при нем не было – я узнал в убитом доктора Стерка из артиллерийского полка.

Убедившись, что передо мной доктор Стерк, я испугался: доктор обращался со мной из рук вон плохо, и я не скрывал своего возмущения; мне подумалось, что улики против меня будут слишком тяжкими, если я окажусь замешанным в этом чудовищном происшествии, ведь я понятия не имел, кто преступник, а очутился возле тела сразу после совершенного злодеяния. Поэтому я поскорее перебрался через парковую стену, но уже возле Баррак‑стрит опомнился, и мне стало не по себе: что, если в раненом еще теплится жизнь и неотложная помощь будет спасительной? Я спустился к берегу и, смывая с рук кровь, по неловкости уронил в воду шляпу – она так и уплыла по течению. Место там было пустынное, от страха я собрался было пуститься вплавь, но передумал и направился к Кровавому мосту.

Чем дальше я уходил, тем сильнее меня грызла мысль о том, что Стерк погибнет из‑за моего бесчувствия. Хотя я и считал его мертвецом, терзания мои были неописуемы. Встретив у таверны „Королевский дуб“ двух солдат, я сказал им, будто случайно подслушал разговор, в котором упоминали офицера, лежащего раненым в Мясницком лесу – недалеко от парковой стены; я дал им полкроны, с тем чтобы они отправились на поиски. Взяв деньги, солдаты обещались исполнить мое поручение.

Я пересек Кровавый мост, сел в карету и поспешил к Льюку Гэмблу. О Стерке я ни словом не обмолвился – это было глупо, но даже Гэмблу я не решался вполне довериться. Я оповестил его о явлении М. М., то есть Мэри Дункан (под этим именем она содержала в Лондоне меблированные комнаты), заручился его профессиональным советом и отплыл в Англию. Арчи Дункан давно покинул Эдинбург, но я разыскал его в Йорке, куда он переселился из Карлайла. Он сильно бедствовал и потому обрадовался, когда узнал от меня, что мадама сейчас в Дублине, где загребает большие деньги… Когда я вернулся домой, выяснилось, что меня разыскивают как беглого преступника за покушение на Стерка.

Не подозревая о случившемся, я не предпринимал никаких мер предосторожности, мы с Дунканом прибыли поздно вечером и направились прямо в контору Гэмбла, которая и послужила мне убежищем. Я там сидел взаперти и выбрался только однажды: мне пришлось, по необходимости, побывать в Чейплизоде. Я вышел из кареты на повороте дороги у Нокмарунского пруда, в парке. Ночь была ужасная: разразилась метель, помните, когда у Черной скалы потерпел крушение бриг. Я должен был раздобыть кое‑какие бумаги, нужные мне для использования против Мэри Дункан. У меня оставался ключ от застекленной двери, внутренний запор был сломан, и я без труда проник в дом. Служанки, однако, засиделись дольше обычного и заметили меня. Я наказал им молчать и благополучно вернулся вместе с бумагами. Рискнув показаться на улице еще раз, я был взят под стражу по обвинению в разбое. На подозрения судью навели слова служанки.

Все это время я находился в тюрьме. Дата моего ареста и дата освобождения приведены ниже».

На этом черновой набросок оканчивается, внизу страницы – полагаю, собственноручно – выведены инициалы «Ч. Н.».

Наттер вышел из кареты у Мельниц приблизительно в половине пятого. Он не стал проезжать через весь Чейплизод, а из осторожности, решив как следует осмотреться, приблизился к дому со стороны Нокмарунских парковых ворот. Бедная Салли, словно обезумевшая героиня в трагедии, с неистовым воплем «О, Чарли!» обвила руками его шею и от радости лишилась чувств. Наттер не произнес ни слова, но на руках отнес «душечку» (как ее обычно называла Магнолия) на диван и, бережно прижимая ее к сердцу, сам вдруг бурно разрыдался. Салли быстро пришла в себя и, заключив дорогого Чарли в объятия, обрушила на него бессвязный поток нежностей и восторгов, привести которые здесь довольно затруднительно. Наттер молчал. Он со слезами на глазах нежно обнимал жену и, неловко улыбаясь, кусая нижнюю губу, вглядывался в милое растерянное лицо, источавшее не выразимую словами привязанность: в каждой знакомой черточке, в каждой морщинке изрезанного временем облика таилась безмерная, бесконечная любовь… В доме царил счастливый переполох: сияющие служанки весело суетились, делали книксены, щебетали приветствия. Праздничный ажиотаж поверг в изумление даже подвыпившего кучера, стоявшего в прихожей.

– О Чарли! Ты теперь будешь со мной, любимый. О, какое чудо – ты, ненаглядный мой Чарли, ты вернулся! Теперь мы никогда, никогда больше не разлучимся! – без конца приговаривала Салли.

В этот благословенный час им казалось, будто мрачная юдоль скорби осталась позади и им суждено жить вечно: не будет отныне ни горя, ни мук, ни прощаний. Разве не дозволяется смертным тешить себя подчас сладостными иллюзиями, обольщаться мимолетными видениями райского блаженства? Так высящиеся вдали горные пики манят истомленных путников предвкушением встречи за рекой, где любящие сольются в нерасторжимом объятии…

Новость не всегда сразу достигает того, для кого она в первую очередь предназначена. С раннего утра по Чейплизоду пронесся слух, будто Айронз, церковный клерк, сделал поразительные разоблачения касательно лорда Дьюнорана, обвиненного английским судом присяжных в убийстве. Если бы дотошные окрестные жители знали определенно, что Мервин приходится обесчещенному пэру родным сыном (они, разумеется, давно питали на этот счет кое‑какие подозрения), если бы Мервин называл себя своим родовым именем – Мордонт, он узнал бы о случившемся получасом раньше, посетителю не пришлось бы сообщать ему то, что уже горячо обсуждалось на всех чейплизодских перекрестках. Мало кто вспоминал в эти минуты о кичливом юном джентльмене, который жил уединенно и аскетически‑строго в Доме с Черепичной Крышей и если показывался на глаза жителям, то только в церкви на воскресной службе; отправляясь верхом на черном гунтере в Дублин, он неизменно избирал окольную дорогу через Инчикор.

Узнав, что Лоу, досконально обо всем осведомленный, совещается сейчас в «Фениксе» с представителем канцелярии по уголовным делам, взволнованный новостями Мервин немедля поспешил туда. В той самой комнатке, где Наттер обыкновенно вел свои дела по управлению имением и где пылающий гневом Стерк выложил на стол, гинею за гинеей, арендную плату накануне того дня, когда был наповал сражен предательским ударом, мировой судья и его собрат по юстиции зачитали Мервину ясные и четкие показания Айронза и столь же недвусмысленный отчет доктора Стерка. Можете вообразить себе чувства юноши, с какими он воспринял неопровержимые доказательства полного тождества всеми почитавшегося жизнелюба Пола Дейнджерфилда с давно покойным и преданным проклятию Чарлзом Арчером!

Ошеломленный Мервин поскакал прямо в Белмонт и уединился с генералом чуть ли не на полчаса. Расстались они самым дружеским образом, но к дамам Мервин не заглянул. Генерал, однако, простившись с гостем на крыльце, тотчас устремился в гостиную, распираемый оглушительной сенсацией; первым делом он, строго нахмурив брови, велел «малышке Туди» (так он называл дочь) оставить его наедине с тетей Ребеккой; едва только Гертруда вышла из комнаты, генерал опередил нетерпеливые расспросы сестры тем, что откровенно, без экивоков, с солдатской прямотой выложил поразительную новость.

Тетушка Бекки была потрясена до глубины души. Еще ни разу в жизни ее так беззастенчиво не водили за нос. Но какой неслыханный поворот судьбы! Какое счастливое избавление для бедного лорда Дьюнорана! Теперь он будет восстановлен в законных правах… А чего стоит разоблачение злодейств этого гнусного негодяя – мистера Дейнджерфилда!

– Наша девочка благодаря Господу спаслась только чудом! – не без вызова перебив сестру, напомнил генерал.

– А как искусно оба они с милордом умалчивали о своей помолвке! – продолжала восклицать тетя Ребекка, стараясь не обнаруживать слишком явно своего беспорядочного отступления.

На самом деле тетушка ничуть не сердилась. Напротив, всякий, кто ее хорошо знал, тотчас догадался бы, какой тяжкий груз свалился с ее души.

Заключение Дейнджерфилда в тюрьму как злостного преступника имело последствия не только для владельца Дома с Черепичной Крышей и обитателей Белмонта.

Едва только наш приятель Клафф удостоверился, что Дейнджерфилд попал под замок и что, следовательно, оказалась несостоятельной старая его теория, согласно которой этот интриган замышлял овладеть и сердцем, и состоянием тети Ребекки, он (капитан) немедленно написал в Лондон письмо с просьбой не присылать затребованного пеликана. Ответ, по обыкновению того времени, поступил не скоро и удовольствия полковнику не доставил – в нем содержался категорический отказ расторгнуть действующий контракт.

Клафф, вне себя от бешенства, помчался с письмом к своему адвокату; он требовал ответа, как обуздать обнаглевших торгашей. Выяснилось, однако, что доблестный капитан связан юридической ответственностью, и ему скрепя сердце пришлось направить в Лондон новую просьбу: на сей раз он поручал возможно скорее продать птицу и с учетом выручки соглашался покрыть недостающую сумму.

– Мошенники! – негодовал капитан. – Продадут за полцены да еще сдерут с меня три шкуры, а делать нечего, куда денешься?

В поступившем из Лондона послании капитан Клафф уведомлялся о том, что письмо его, к сожалению, пришло слишком поздно: пеликан, в соответствии с условиями договора, утром предыдущего четверга уже отправлен на его имя в Дублин на борту «Прекрасной Венеры» вместе с сопровождающим птицу лицом. Добрейшая миссис Мейсон, квартирная хозяйка Клаффа, в растерянности не знала, что и подумать – в комнате наверху творился настоящий тарарам: слышались горячечные, прерывистые монологи, капитан, расхаживая из угла в угол, исступленно топал ногами и наносил чувствительные удары по безответной мебели. В тот вечер капитана и впрямь лучше было не трогать – он судорожно вздрагивал и озирался по сторонам в постоянном ожидании того, что вот‑вот его известят о прибытии заказа.

За неделю‑другую капитан, однако, немного успокоился и нанес визит в Белмонт, где обрел утешение в том, как приняла его тетя Бекки. Он заговорил на обычные темы и упомянул Паддока: капитан ручался за своего друга и заступался за него горой. В конце концов мисс Ребекка смягчилась и начала сдаваться.

– Ну хорошо, капитан Клафф, передайте лейтенанту, что, если ему хочется, он может прийти; впредь мы, как раньше, будем друзьями; но смотрите – непременно внушите ему, что этим он обязан исключительно вам.

Тетя Ребекка проговорила это с опущенными глазами, вертя в руках веер. Клаффу почудилось, будто она от смущения слегка разрумянилась. Галантного кавалера так воодушевили эти признаки, что он поведал ей всю историю с пеликаном, умолчав, однако, в ситуации столь многообещающей об одном своем небольшом плане: капитан вознамерился задержать приобретенную им птицу в Дублине и там, на месте, приискать для нее покупателя.

Бедняга Паддок между тем примерно за неделю до того, как оповещен был о перемирии, узнал всю подноготную о помолвке Гертруды с лордом Дьюнораном (как мы можем теперь называть мистера Мервина) – узнал с чувствами, о которых нам остается только гадать. Разумеется, сердце у него готово было разорваться на части, однако этот орган уже неоднократно претерпевал у лейтенанта подобную пытку по не менее горестным поводам, и потому лейтенант довольно скоро оправился от удара, а нанесенные раны затянулись с поразительной быстротой. Можно было твердо надеяться на благополучный исход: лейтенант носил свои вериги без видимых усилий. Железо не вгрызлось в душу Паддока, и, хотя, конечно же, только смерть способна была разлучить его с «восхитительным образом мимолетной мечты – прекрасной нимфой Белмонта», я не слышал о том, чтобы в ту пору, пока он предавался отчаянию, талия его сделалась тоньше или заметно пострадал аппетит.

Добряк лейтенант был искренне рад узнать от Клаффа, который его опекал, что тетя Ребекка согласилась вернуть ему свою благосклонность.

– Кроме того, Паддок, я, пожалуй, рискну поручиться, что в будущем ни с какими недоразумениями вы там не столкнетесь, – загадочно улыбаясь, добавил Клафф.

– Поверьте, дорогой Клафф, я безгранично признателен вам за ваше великодушное заступничество, и я высоко ценю расположение достопочтенной леди, которой я по гроб жизни обязан за ее доброту и заботу – не всякая мать так хлопотливо печется о своих отпрысках.

– Не всякая мать? Ну‑ну, Паддок, дружище, на младенца вы что‑то не очень смахиваете, – не без сарказма вставил полковник.

– Завтра же я непременно засвидетельствую ей свое глубочайшее почтение, – пропустив замечание Клаффа мимо ушей, объявил Паддок.

Итак, Гертруда Чэттесуорт после долгих треволнений и приступов безысходности обрела наконец душевное умиротворение: нерушимо верная любовь стала для нее отныне главным источником земного блаженства.

– Госпожа Гертруда изволила лукавить, – с улыбкой проговорила тетя Бекки, качая головой и шутливо грозя Гертруде сложенным веером. – Подумайте только, мистер Мордонт, в тот самый день, когда – помните наш чудный завтрак на траве? – вы, как я считала, получили отставку, а все было, оказывается, совсем наоборот: вы потихоньку обручились и так ловко одурачили нас, стариков…

– Вы простили меня, дорогая тетушка, – откликнулась юная племянница, нежно ее целуя, – но сама я себя никогда не прощу. Я была чересчур взволнована и поторопилась связать себя обещанием хранить тайну. Данное слово непрестанно меня томило и мучило, я места себе не находила. Если бы вы только знали – как знает он, милая тетя, – сколько я пережила, сколько страхов натерпелась, пока нам нужно было таиться и прятаться…

– Право же, дорогая мадам, – вступился за Гертруду Мордонт (или, вернее, лорд Дьюноран), – я тут всему причиной, вина целиком лежит на мне; но двигали мной не эгоистические мотивы. Я не мог ставить под удар мою возлюбленную: я бы наверняка ее потерял, если бы мы объявили о помолвке до того, как мое положение упрочилось. Отныне с тайнами покончено. У меня в жизни не будет больше секретов ни от Гертруды, ни от вас. – Он взял тетушку Бекки за руку. – Вы меня тоже прощаете?

Он поднес руку тетушки к губам и поцеловал ее. Тетя Бекки улыбнулась и, слегка зарумянившись, устремила взгляд на ковер. Немного помолчав, она произнесла фразу, показавшуюся им довольно загадочной:

– Строго судить должен только тот, кто полагает скрытность в сердечных делах неоправданной при любых обстоятельствах. А я, моя Гертруда, – смиренно добавила тетушка, – я склоняюсь к мнению, что ты была права.

Состоявшийся eclaircissement повлиял на тетю Бекки самым благотворным образом: она воспряла духом и словно бы помолодела. С души ее явно свалилось тяжкое бремя. Этот внутренний покой и приподнятое настроение были, надо надеяться, совершенно бескорыстными. Она вся лучилась тихой радостью – благодушие ее не знало границ. Не выпуская руки лорда Дьюнорана, она притянула племянницу к себе и, покрывая ее горячими поцелуями, прошептала:

– Как, должно быть, ты счастлива, Гертруда!

На глазах у тети Бекки выступили слезы, и, отирая их платком, она поспешно вышла из комнаты.

Гертруда и в самом деле была совершенно счастлива: прекратилось вынужденное молчание, когда ее тяготили угрызения совести и будущее внушало тревогу. С того момента, как на обеде в Королевском Доме в приливе ревности она едва не открыла Лили Уолсингем тайну своей помолвки, и вплоть до самого последнего времени, когда все наконец прояснилось, Гертруда непрерывно терзалась всяческими страхами и сомнениями.

Положение дел складывалось для Мервина как нельзя лучше (мы будем отныне называть его лордом Дьюнораном). С точки зрения властей, полностью согласующиеся между собой показания двух независимых друг от друга свидетелей – Айронза и Стерка – неопровержимо изобличали преступника и не оставляли ему ни малейших шансов на оправдание. Оба свидетеля недвусмысленно возлагали на Чарлза Арчера вину за два убийства. Переписка между судебными властями, ввиду особой важности дела, была зачитана позднее в Ирландской палате лордов на предмет решения вопроса, какое из убийств выносить на процесс в первую очередь. Убийство Боклера сочли подлежащим рассмотрению в экстренном порядке, поскольку судебный вердикт отменил бы конфискацию собственности, поставившую семейство Дьюноранов на грань разорения.

– А не забываете ли вы, сэр, – осведомился в ходе конфискации адвокат, – что в деле имеется заключение коронеров о факте самоубийства?

– Оно не соответствует действительности, сэр, – отвечал поверенный, радуясь возможности восстановить истину. – Присяжные определили, что смерть последовала от естественных причин – желудочных колик или отравления, точно неизвестно, – однако речи о самоубийстве не шло, и потому конфискация собственности должна быть отменена.

– Что ж, я от души рад слышать это. Я видел молодого джентльмена – он производит очень, очень приятное впечатление, – заметил адвокат. Вероятно, он не возражал бы, чтобы этот отзыв дошел до ушей милорда.

В итоге было постановлено, что обвиняемый сперва предстанет перед судом в Ирландии по делу об убийстве доктора Барнабаса Стерка.

Меж тем обнаружилась еще одна зловещая улика. Капитан Клафф был твердо убежден, что во время своего нечаянного визита в Медный Замок, оказавшись в спальне хозяина, он видел у того в руках орудие убийства. Отложив полотенце, Дейнджерфилд убрал этот предмет – подобие палки – с туалетного столика. Палка эта, немногим длиннее барабанной палочки, напоминала ручку хлыста, и утолщенный ее конец опоясывали металлические кольца. Дейнджерфилд ополоснул конец палки в тазу; Клаффу показалось, что внутри имеется пружина, он решил, что, скорее всего, это дубинка, налитая свинцом. В те дни разбой и грабеж были столь же распространенным явлением, каким они становятся сейчас, и многие запасались подобным оружием в целях самозащиты. Поспешно окунув палку в воду, Дейнджерфилд завернул ее в красный носовой платок и сунул в ящик комода, который запер на замок. Хлыст для верховой езды сходствовал с орудием, описанным Клаффом; Лоу полагал, что именно его Клафф и видел, однако доблестный капитан, которому хлыст был предложен для осмотра, решительно отверг всякое тождество между ними. Хлыст был значительно легче и не помещался в ящике комода.

Тем не менее характер черепных ран, нанесенных Стерку, со всей определенностью указывал на то, каким должно было быть орудие убийства; и очень скоро в сточной канаве Медного Замка наткнулись на кусок сломанной полой железной трубки длиной в два дюйма, в точности отвечающей описанию Клаффа. Трубка побывала в огне, и внутренность ее, состоявшая из дерева или китового уса, совершенно выгорела. По‑видимому, Дейнджерфилд думал, что она из свинца, и бросил ее в камин; ручка сгорела, а нерасплавившийся металл он сломал и обломки выбросил в канаву. Итак, со всеми необходимыми приготовлениями было покончено. На основе предсмертного заявления Стерка, сделанного им под присягой в полном сознании приближающейся кончины, был составлен безупречный с точки зрения логики обвинительный акт. Аккуратно переписанный, он лежал в канцелярии по уголовным делам Суда королевской скамьи, дожидаясь очередной выездной сессии.