Геба с нектаром впорхнула в комнату

А в Вязах той ночью маленькая Лили сидела с добрым стариком пастором в уютной старомодной комнате. Лили не стало лучше; она по‑прежнему хворала и находилась под присмотром докторов, но рядом с отцом она всегда бывала счастлива, а он проявлял еще больше мягкости и нежности, чем обычно; он никоим образом не склонялся к отчаянию, будучи по натуре оптимистом, но все же не мог не вспомнить свою молодую жену, столь рано потерянную; раз или два в красивом девичьем личике маленькой Лили – в его чертах или выражении – мелькнуло нечто, воскресившее в памяти доктора болезненную красоту и жалобную улыбку ее матери, и он на мгновение ощутил странную боль. А потом веселая речь и обаяние дочери возвращали доктору бодрость, и мимолетная тень исчезала, изгнанная улыбкой маленькой Лили.

И доктор рассказывал о самых разных чудесах, об увеселениях, происходивших в былые времена, задолго до ее рождения: как блестяще играл на клавикордах в Мюзик‑Холле великий мистер Гендель^{164}, и как говорил (и тут не было конца изречениям на немецком, латинском, французском, английском, итальянском и еще дюжине языков), и как доктору запомнилось платье, в котором его дорогая матушка отправилась в замок на большой бал у лорда Уортона – ох, бог мой, как же давно это было! А затем он рассказывал истории о бэнши, об ограблениях, призраках, о чудесном спасении людей, бывших на волосок от гибели, о разбойниках и о войнах короля Якова – об этом он в юные годы слышал от стариков, ныне давно ушедших, которые помнили то смутное время.

– А теперь, дорогой мой, – с улыбкой проговорила маленькая Лили, подсаживаясь к нему поближе, – ты должен все мне рассказать об этом странном красивом мистере Мервине: кто он и какова его история.

– Ну, ну, маленькая плутовка…

– В самом деле, ты должен и ты расскажешь, отец; слишком уж долго ты томил свою маленькую Лили ожиданием, а она обещает, что сохранит секрет.

– Красив – да, и странен, без сомнения… странная была затея – эти похороны. Очень странная, – произнес священник.

– Что за похороны, дорогой?

– Ну как же… он велел перенести тело своего отца сюда, в склеп, в мою церковь – их семейный склеп. Это было безумие, но на то он и молод, чтобы безумствовать. – И добрый пастор с легким нетерпением поворошил огонь в камине. – Мистер Мервин… не Мервин… это было имя его матери, но… смотри, не проговорись, Лили, о том, что я тебе скажу… так вот, он не мистер Мервин, а милорд Дьюноран, единственный сын прежнего лорда Дьюнорана; этот опозоренный, запятнавший себя кровью аристократ был приговорен к смерти за подлое, трусливое убийство, в тюрьме проглотил яд и таким образом завершил свой преступный жизненный путь чудовищным, смертным грехом. Вот и все, и этого более чем достаточно, дорогая.

– Это произошло очень давно?

– Да, еще до рождения маленькой Лили; я знал его задолго до этого … совсем немного. Он жил в Доме с Черепичной Крышей, когда приезжал на охоту, и держал там своих собак и лошадей… Он был утонченный джентльмен, но порочный… боюсь, что насквозь порочный человек и картежник; властный и с опасной гордыней во взгляде. Ты не помнишь леди Дьюноран?.. Ох, ох, что это я говорю? Нет конечно же! Ты не можешь ее помнить. Свою красоту Мервин унаследовал прежде всего от этой несчастной леди. У нее были большие и очень необычные глаза, как у него, – а у него глаза красивые, тебе это известно. Бедная леди ненадолго пережила крах своей семьи.

– А его здесь не узнали? Ведь местный народ очень любопытный.

– Что ты, дорогое дитя, никто из них его раньше не встречал. Его потеряли из виду все, кроме немногих, очень немногих друзей. Милорд Каслмэллард, который был его опекуном, разумеется, знает, а мне он открыл свою тайну в письме, и мы ее храним; но кому она известна, не имеет значения, ибо, как мне кажется, юноша так несчастен, что несчастнее быть не может. Городской люд принимает Мервина за его двоюродного брата, который промотал свое состояние в Париже, и что Мервин выиграл от этой ошибки и что бы потерял, если бы узнали, кто он есть на самом деле? Это несчастливая семья… над ней тяготеет проклятие. Молодой годами, но закоснелый в пороке, этот злополучный аристократ покоится ныне в склепе, рядом с гробом своей старой тетки, едва ли меньшей грешницы, чем он сам, – она щедро снабжала племянника гинеями, поощряя его юношеское беспутство. Он погубил, увы, свою прекрасную и многострадальную кузину, ее сердце разбилось, и она умерла вместе со своим маленьким ребенком в том самом, печальном и полном недобрых воспоминаний доме.

И доктор перешел к другой истории, потом еще к одной и продолжал, пока не пришла пора маленькой Лили отправиться в постель (ложилась она рано).

Не знаю, что побудило беспокойного Тома Тула закутаться в плащ и через бурю и снег проторить себе путь к жилищу Деврё, – быть может, утренний визит сюда доктора Уолсингема и надежда что‑нибудь выведать? Правда, жил он по соседству, но в такую ночь и эти два шага было нелегко одолеть.

Тем не менее Тул добрался до гостиной Деврё и застал красавца хозяина в полном унынии. Маленький доктор сбросил в прихожей промокшие плащ и шляпу и бодро предстал перед капитаном; после сражения с ветром Тул запыхался и вид имел слегка взбудораженный и ошеломленный.

Деврё встал и приветствовал его без улыбки легким поклоном и словами:

– Будьте любезны, садитесь, доктор.

– Да уж, унылый денек, – произнес маленький Тул без тени смущения. – Можно сесть поближе к огню?

– Хоть в огонь, – печально отозвался Деврё.

– Благодарю. – Тул с ухмылкой задрал ноги на каминную решетку и стал устраиваться поудобней. – Можно поворошить поленья?

– Хоть съесть… делайте все, что вам вздумается… что душе угодно: можете играть на этой скрипке, – Деврё указал на остатки гитары, забытые Паддоком на столе, – раздеться и лечь в постель или встать и станцевать менуэт; можете взять этот пистолет и прострелить мне голову – пожалуйста, к вашим услугам.

– Опять же благодарю. Клянусь, прекрасный выбор развлечений, – вскричал весельчак доктор.

– Не обижайтесь, Тул, и не обращайте на меня внимания. Я, наверное, не в настроении, но, поверьте, я вам рад и от души благодарен, что вы как добрый сосед меня любезно навестили. Но, черт возьми, мне тоскливо… мир – скучное место. Эта планета мне надоела, я не прочь перерезать себе глотку и попробовать пожить на другой звезде. Не прогуляться ли нам туда вместе, Тул? На камине лежит пара пистолетов, доберемся с попутным ветром – звезд в той стороне достаточно.

– На мой вкус, погода не та, благодарю вас еще раз, – хихикнул Тул, – но если вам приспичило прогуляться и невтерпеж ждать, тогда – что ж – давайте напоследок пропустим стаканчик.

– С превеликим удовольствием. Чего хотите, быть может, пунш?

– Пусть будет пунш. Гулять так гулять, подать сюда виски на полпенни, – весело проговорил маленький доктор.

– Эй, миссис Айронз, мадам, не будете ли вы так любезны приготовить нам чашу пунша, и как можно скорее? – крикнул Деврё, перевесившись через перила. – Ну вот, Тул, – сказал Деврё. – На душе у меня паршиво. Тридцать три несчастья и вообще черт‑те что. Делайте что угодно – хоть свистите, хоть говорите, – я буду слушать; рассказывайте мне какие‑нибудь истории: о лошадях, собаках, игре в кости или нюхательном табаке, о женщинах, петухах, священниках, винах – что в голову придет. Слушайте, а как Стерк? Он обскакал все‑таки беднягу Наттера, но что за приз ему достался… разве это жизнь – без гинеи в кармане?.. Мне сказали, он чертовски обнищал: «Quis pauper? Avaras».[52]Достойный человек был Стерк и напоминал кое‑чем пророка Шейлока. Но вы не знаете Шейлока? Почему, черт возьми, вы не читаете Библии, Тул?^{165}

– Да, – откровенно признался Тул, – я не знаю ни Ветхого Завета, ни Нового; но, на кого бы Стерк ни походил, держится он удивительно. С тех пор как случилось несчастье, прошло уже девять недель, а он все еще не в могиле; но и только… не в могиле, не более того, знаете ли.

– А как Клафф?

– Да что ему сделается? Здоров как бык, разве что объедается время от времени. Сэр, видели бы вы его сегодня, вы бы лопнули от смеха. Даю я ему пилюлю, величиной приблизительно с две крыжовины. «Что это такое?» – спрашивает. «Пилюля», – отвечаю. «Чтоб ей провалиться!» И надо же, клянусь Юпитером, не провалилась, застряла – ха‑ха‑ха! – в пищеводе; пришлось ее, как пулю, проталкивать зондом. Вы бы умерли со смеху; и пилюля не скажешь что чересчур большая. Клянусь честью, на днях негритенок Ребекки Чэттесуорт проглотил мушкетную пулю, которая была вдвое больше, ха‑ха!.. В самом деле… и я в два счета поставил его на ноги… чуть‑чуть порошочка, и все в порядке.

– Пороха? А что с О'Флаэрти? Мне говорили, что он собирается застрелить беднягу Майлза О'Мора.

– Ха‑ха! Думаю, к утру они забыли, из‑за чего суетились накануне, – ответил Тул, – так что все кончилось ничем.

– Хорошо, а как Майлз?

– Ха‑ха! Он снова вернулся, как обычно, с векселем и с жеребцом на продажу… жеребец хороший… вороной; помните его? Майлз просит пять гиней тридцать шиллингов, но два с половиной фунта – и то много будет. «Не знаете, кому его продать? Я бы взял и вексель, но только с двумя надежными подписями», – говорит он мне. Ей‑богу, он рассчитывал, что я сам куплю этого жеребца. «Ну что ж, – отвечаю, – кажется, я знаю одного парня, который даст эту цену и притом наличными». Видели бы вы Майлза в ту минуту. «Кто он?» – спрашивает и хватает меня за рукав. «Живодер», – отвечаю. Каково ему досталось? Ха‑ха‑ха!

– А верно, что старый Трешем решил наконец вступить в наш клуб?

– Да ну его! Он настоящая скотина, пьет только тогда, когда пить хочется, притом только слабое пиво. Но я забыл вам сказать, клянусь всем приятным, поговаривают, будто очаровательная Магнолия – та хорошенькая попрыгунья – почти что помолвлена с лейтенантом О'Флаэрти.

Деврё усмехнулся; усмотрев в этом поощрение, Тул подмигнул и продолжил шепотом:

– Так вот, после бала, знаете ли, он проводил ее домой и, говорят, поцеловал у крыльца… в обе щеки, клянусь Бахусом… а ведь, если бы он не имел на это права, от него бы только мокрое место осталось.

– Ого! Эта девица – истинная христианка, сразу подставляет вторую щеку. А что на это говорит майор?

– Когда это случилось, майор как раз открыл дверь. Он пожелал лейтенанту О'Флаэрти доброй ночи, а наутро явился к нему на квартиру. И, говорят, все прошло благополучно… клянусь Юпитером, ну и дела.

И в комнату вошла, с фарфоровой чашей на подносе, миссис Айронз.