О том, как разразилась гроза и затряслись на столике у капитана ложки и чайные чашки и как внезапно стих ветер

– Очень рад, сэр, что могу поговорить с вами несколько минут без помех, – сказал доктор и сделал небольшую паузу, и Деврё подумал, что доктор собирается вернуться к его сватовству. – Я не получил ответа на свое последнее письмо, а меня интересует все, что вам известно по поводу этого весьма многообещающего молодого человека, Дэниела Лофтуса, и его в высшей степени любопытных трудов.

– Дэн Лофтус умер и… – тут, я признаюсь в этом с печалью, капитан добавил еще кое‑что, – а труды его отправились за ним следом, сэр.

Этот странный молодой человек никак не мог понять, с какой стати доктор вспомнил о Дэне Лофтусе, когда следовало бы обсудить его, капитана Деврё, дела, потому и говорил так раздраженно. И вот, имея все основания полагать, что Дэн Лофтус вполне благополучно пребывает с его «высокородным» недужным кузеном в Малаге, Деврё, ничтоже сумняшеся, отправил Лофтуса, а заодно и его труды, на тот свет.

После этого скандального заявления на несколько секунд установилась полная тишина, а потом Деврё сказал:

– Честно говоря, сэр, не знаю. Предполагается, что он способен присмотреть за моим мудрым кузеном – чтоб он провалился! Стало быть, о самом себе тоже сумеет позаботиться, так что для беспокойства причин нет.

Доктор широко раскрыл свои честные глаза и покраснел. Человек начитанный мыслит глубже прочих, но не быстрее. Подыскивая ответ, доктор успел остыть. Впрочем, он никогда и не давал воли гневу. Если доктор слышал внезапную дерзость, он обычно вскидывал подбородок и заливался легким румянцем – только это и указывало, что он рассержен; в остальном он сохранял душевный мир, не поддаваясь человеческой слабости.

И теперь доктор опустил взгляд на скатерть, где стояли не убранные после завтрака посуда и серебряные приборы, обнаружил там несколько крошек и принялся печально выстраивать их пальцем сначала в ряд, потом в круг и уж не знаю, в каком еще порядке; проделывая это, доктор глубоко вздыхал.

Деврё пребывал в дурном расположении духа. Он был горд и не собирался извиняться. Но, глядя в сторону и не склоняя головы, он выразил надежду, что мисс Лилиас чувствует себя лучше.

Как же, как же, приближалась весна, и пастор знал, что вместе с весной к маленькой Лили возвращается здоровье.

– Она как птичка… как цветок, а зима почти уже прошла. – В речь доктора вплетались, как отголоски сна, красивые слова из Песни Песней, которые так любила читать маленькая Лили: – «Цветы вскоре покажутся на земле, время пения настанет, и голос горлицы послышится в стране нашей»^{161}.

– Сэр, – произнес Дик Деврё (голос его звучал странно). – У меня к вам просьба: не окажете ли вы мне одну услугу? Думаю, с учетом всех обстоятельств, я хочу не слишком многого. Если я напишу письмо и передам его вам незапечатанным… письмо, сэр… к мисс Лили… не согласитесь ли вы прочесть ей это письмо вслух или отдать, чтобы она прочитала его сама? Или просто несколько слов… не на бумаге… вы их передадите?

– Капитан Деврё, – проговорил доктор сдержанно, но очень печально, – я должен вам сказать, что моя дорогая девочка очень нездорова. Она была простужена; болезнь, против обыкновения, затянулась – думаю, моя маленькая Лили унаследовала слабое здоровье ее дорогой матери, – и теперь требуется бережное, очень бережное обращение. Но, слава Богу, впереди весна. Да, да, теплый воздух, солнце – и она снова сможет выйти на улицу. Сад, знаете ли, посещения знакомых, небольшие прогулки. Так что я не ропщу и не отчаиваюсь, нет. – Речь его звучала, как обычно, мягко и задумчиво и сопровождалась тяжкими вздохами. – Вы ведь знаете, капитан, я старею, – помолчав, продолжил доктор, – и был бы рад, если бы она обрела доброго и нежного спутника жизни, потому что она – слабый, хрупкий цветок, так мне кажется. Бедная маленькая Лили! Я часто думаю, что она пошла в свою дорогую мать, и я ее всегда холил и лелеял. Она балованное дитя, очень балованное. – Доктор внезапно замолк и подошел к окну. – Если бы ее можно было избаловать, я бы сделал это уже давным‑давно, но нет, ее не испортишь. Славная моя маленькая Лили! – Твердо, но в то же время кротко пастор Уолсингем продолжил: – Доктора говорят, что ее нельзя волновать, и я не могу этого допустить, капитан. Ваше послание я ей передал… когда же это было?.. Четыре, нет – пять месяцев назад. Я передал его охотно, потому что был о вас хорошего мнения.

– А теперь нет… теперь все иначе, – яростно прервал его Деврё.

– Так вот, ее ответ вам известен; она дала его не сгоряча, без спешки, приняв окончательное решение, которое я собственноручно записал и отослал вам.

– Я думал, доктор, вы мне друг, а теперь уверен, что это не так, – отозвался молодой человек по‑прежнему с горечью.

– Ах, капитан, не считайте своим другом того, кто друг вашим порокам; если вы восстаете на тех, кто указывает вам на ваши слабости, то вы не друг самому себе. Зачем же видеть врагов в своих самых ревностных доброжелателях?

– Все мы не без греха, сэр, и мои грехи не самые тяжкие, но все же мне не дозволено ни исповедаться, ни получить прощение. Этому есть причина, и вы ее от меня скрываете.

Гордый, побледневший от ярости, Деврё был чертовски хорош, и красота его носила на себе печать порока.

– Она не назвала причины, сэр, – ответил доктор Уолсингем. – Лилиас не сказала ничего, но, как я понял, она вас не любит, и она просила меня больше об этом не упоминать.

– Она не назвала причины, однако же причина вам известна, – свирепо сверкая глазами, произнес Деврё.

– Право, сэр, я не знаю, – ответил священник.

– Да нет же, знаете… вы должны … вы дали понять … во всяком случае, вы слышали обо мне что‑то дурное, потому и относитесь теперь к моему сватовству неблагосклонно.

– В самом деле, за последнее время я слышал о вас немало дурного, капитан, – отвечал доктор Уолсингем уверенно и не спеша, но с печалью. – Я слышал достаточно, чтобы убедиться: не такой муж нужен женщине, которая стремится обрести надежного спутника и честный, мирный очаг.

– Я знаю… вы говорите так из‑за той палмерзтаунской девицы, которая меня оболгала? – вскричал Деврё.

– Эта несчастная молодая женщина, капитан, носит фамилию Глинн, и вы ее обманули, обещав жениться.

В то же мгновение Деврё вскочил. Он походил на призрак, в глазах горел синий огонь, с побелевших губ не сорвалось ни слова – несколько секунд слышалось лишь тиканье прозаических старых часов миссис Айронз на верхней площадке лестницы; изящная рука капитана была протестующе вскинута, весь его облик, напоминавший одновременно о рае и аде, мог бы принадлежать падшему ангелу.

– Пусть всеблагой Творец покарает меня смертью здесь, у ваших ног, доктор, если это не ложь, – вскричал капитан. – Ничего я ей не обещал – она скажет вам сама. Я полагал, она давно вам сказала. Эту ложь придумала ее мамаша, воплощенная дьяволица, уж не знаю зачем, – наверное, просто из адского пристрастия к интригам.

– Было обещание или его не было, – серьезно ответил доктор, – в любом случае преступление ваше отвратительно, а жестокость – беспредельна.

– Доктор Уолсингем, – громко начал Дик Деврё, и в его голосе прозвенела странная насмешка, – при всей вашей учености вы не знаете света; человеческая натура для вас загадка; вы не догадываетесь даже, что происходит каждый день в этой самой деревне прямо у вас на глазах. Я не хуже других; я мог бы назвать вам пять десятков человек, куда глубже меня погрязших в грехах, а ведь они старше меня и должны бы быть умней; но я раскаиваюсь – хоть и нелегко об этом говорить, потому что я горд, чертовски горд, так же горд, как вы; и даже перед лицом Создателя – что мог бы я к этому добавить? Я раскаиваюсь, и если Небеса отпускают кающимся грехи, почему же не поступать так же нашим несчастным смертным собратьям?

– Капитан Деврё, мне нечего вам прощать, – кротко возразил пастор.

– Но говорю вам, сэр, эта жестокая бессмысленная разлука навеки меня погубит, – воскликнул Деврё. – Заклинаю Небом, выслушайте меня. Я выдержал нелегкое сражение, сэр! Я пытался забыть ее… возненавидеть … и не смог. Говорю вам, сэр, вам не понять силы моей любви… вашей натуре это недоступно. Я вас не осуждаю. Но мне думается, сэр… мне думается, я мог бы расположить Лилиас к себе. С женщинами это иногда бывает: они в конце концов отзываются на такую… такую отчаянную любовь. Правда, со мной такого, может, и не случится. Но не лишайте меня возможности самому ее уговорить. Я хочу всего лишь увидеть мисс Лилиас… Боже милосердный… просто увидеть… пусть узнает, что со мной поступили несправедливо… что она может сделать из меня все, что ей угодно… человека честного и праведного, самоотверженного, преданного, а может покинуть во мраке и одиночестве, и мне не останется ничего иного, кроме как набросить на голову плащ и прыгнуть в пропасть.

– Капитан, почему вы мне не верите? Я говорил правду. Я сказал уже: я не могу передать ваше послание; и если мне хочется, чтобы вы избавились от своих пороков, это не значит, что я к вам не расположен.

– Пороков? Моих пороков? Они у меня есть, это верно. Но они есть и у вас, и что, если ваши грехи тяжелее? – выкрикнул Деврё, вновь рассвирепев. – И вы, преисполнясь духовной гордыни, приходите сюда, чтобы увещевать и поучать, чтобы ранить несчастного, который, быть может, не так грешен, как вы. Обо мне говорят дурное? Вы слышали, что мне случается выпить лишний стакан… а с кем этого не бывает? Вы ведь не чураетесь вина – возможно, вы пьете больше меня, но умеете это скрыть; и вы готовы выслушивать любого гнусного клеветника из числа тех негодяев, что благодаря вашей так называемой милостыне вольготно предаются порокам и безделью; и вы полагаете, что творите благие дела – избавьте нас от подобного милосердия! Каково милосердие – отказаться передать мою несчастную записку; да вы просто бездушный фарисей.

Несомненно, бедный капитан Деврё не владел собой: он был рассержен, впал в ярость, почти обезумел – и совершенно забыл о подобающей вежливости. Увы, как говорит Иов: «Вы придумываете речи для обличения? – На ветер пускаете слова ваши».[50]

– Да, бездушный, жестокосердный фарисей! – Поток ревел, ветер бушевал; ночь и буря завладели бедным Деврё. – Вы каждый день твердите молитву… проклятое лицемерие… не введи нас во искушение… но вам нет дела до того, к чему ваши гордость и упрямство толкают меня… вашего ближнего.

– Ах, капитан, вы на меня сердиты, но все же я в этом не виноват; если человек в раздоре сам с собой, то как ему поладить с другими. Вы сказали немало несправедливых и, возможно, неподобающих слов, но я не стану вас упрекать; гнев и волнение спутали ваши речи. Когда кто‑нибудь из моей паствы впадает в грех, я каждый раз обнаруживаю, что виной всему – недостаток молитв. Капитан Деврё, не случалось ли вам в последнее время пренебрегать должными молитвами?

Капитан, обратившись к огню, изобразил на лице отнюдь не приятную усмешку. Но доктор это стерпел и лишь произнес, обратив взгляд к небесам: «Господи, если бы ты был здесь, не умер бы брат мой».[51]

В голосе простодушного пастора, когда он произносил слово «брат», звучала доброта, даже нежность; Деврё был задет за живое, и пробудилась лучшая сторона его натуры.

– Мне жаль, сэр, поверьте. Вы чересчур снисходительны… мне очень жаль. У вас ангельское терпение, сэр… вы само благородство, а я такой негодяй. Лучше бы вы меня ударили, сэр… вы чересчур добры и терпеливы, сэр, вы чистейший человек… и как я мог так говорить с вами? Это испытание, сэр: если вы сможете меня простить… простить мой грех… вы увидите, я переменюсь, я стану другим человеком. Клянусь вам в этом, сэр. Я исправился, сэр… исправился, но не верьте мне, пока не убедитесь сами. Добрый самаритянин^{162}, не ставьте на мне крест… моя душа как открытая рана.

Ну что ж, они поговорили еще немного и расстались друзьями.