О торжественном решении, свидетелями коего стали лары и пенаты капитана Деврё, и о сопровождавшем его возлиянии

Когда Деврё вошел в свою гостиную и зажег свечи, им владели хандра и уныние. Некоторое время он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрел на казарму, где продолжалось веселье. В голове его проносились бессвязно самые разные мысли, к которым неизменно примешивались угрызения совести и дурные предчувствия, – к этому странному, но небеспричинному состоянию он в последнее время привык.

«Этот стакан будет последним. Смотреть на бедняжку Нэн было просто ужасно, а теперь мне необходимо выпить… готов поклясться, мне это действительно просто необходимо… всего один стакан, чтобы поддержать дух. Можно ведь пить и умеренно… особенно если ты пал духом и нет другого утешения… один стакан и не больше… будь все проклято».

Тут наш прекрасный мизантроп налил стакан (не смешав бренди с водой – говорю об этом с прискорбием) и тянул его, пока не высосал до капли; затем он уселся у огня и ожесточенно, со злостью стал тыкать в очаг кочергой, пока там не вспыхнуло искрами яркое пламя, давшее некоторую пищу глазам и воображению капитана; он откинулся назад, засунул руки в карманы, ноги задрал на каминную решетку и принялся рассматривать рифы и пещеры Плутонова царства.

«Сегодня вечером у меня особая причина, завтра ничего подобного не будет. Это чертовски дурная привычка, и я не намерен ей поддаваться. До сих пор я не пытался с нею серьезно бороться, а теперь дело другое; это проще простого, нужно только иметь волю».

И он уселся у огня, не занятый ничем, кроме невеселых размышлений; но тут он вспомнил, что стакан был налит не доверху, важно встал и произнес:

– Пить нужно честно, будьте любезны… один стакан – так один, но уж, черт возьми, до краев.

И он сделал в уме грубый подсчет: «Скажем, вот столько… там или здесь – разница невелика. От наперстка большой беды не будет. Ух! Перелил. Проклятье… Что делать? Ладно, делать нечего… это последний».

Не знаю, сколько бренди оказалось в стакане на сей раз, но его Деврё выпил тоже, а затем ему еще больше взгрустнулось. Внезапно его вырвал из мрачной бездны размышлений маленький Паддок; розовый и торжествующий, он явился из холла.

– Ха! Паддок! Стало быть, бал закончился. Рад тебя видеть. А я здесь тет‑а‑тет со своею тенью – чертовски поганая компания, скажу я тебе. А где Клафф?

– Пошел домой, наверное.

– Ну, ну. Ты знаешь Клаффа лучше, чем я. Есть в нем что‑то непонятное, никак не могу его раскусить. А ты?

– Ты о чем?

– Что он за фрукт, этот Клафф?

– А! Ну как же! Клафф очень хороший парень – это всем известно.

Деврё с печальной улыбкой бросил взгляд на Паддока из‑под своих красиво прочерченных бровей.

– Паддок, – сказал он, – я бы хотел, чтобы ты написал мне эпитафию.

Слегка озадаченный, Паддок уставился на него круглыми глазами, а затем прошепелявил:

– Ты, наверное, думаешь, что у меня есть дар сочинять стихи; а еще ты думаешь, что я к тебе хорошо отношусь, и тут ты прав.

Деврё мягко усмехнулся и пожал протянутую Паддоком пухлую ручку.

– Хотел бы я быть похожим на тебя, Паддок. Мы с тобой на двоих познали добро и зло. Добро познал ты: ты видишь в людях одно лишь доброе; ты умеешь – причем, надо думать, не ошибаешься – разглядеть добро и там, где я его не вижу. А печальная половина познания досталась мне.

Паддок, который полагал, что вполне постиг короля Иоанна, Шейлока и Ричарда III^{152}, был немало ошеломлен тем, как оценил его проницательность Деврё.

– Ты, скорее всего, недостаточно меня знаешь, Деврё, – зашепелявил он задумчиво. – Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что я не хуже большинства людей мог бы проникнуть в глубины души какого‑нибудь злодея.

– И обнаружил бы там множество благородных качеств. Что это за книга?

– «Трагическая история доктора Фауста»^{153}. Я ее тебе оставил уже больше недели назад. Ты прочел?

– Ей‑богу, Паддок, забыл! Посмотрим‑ка, что это такое. Ого! – Деврё прочел:

Вглядись же, Фауст, с ужасом в обширный

Дом пытки, нескончаемой вовеки:

Там огненными вилами в свинец

Кипящий фурии швыряют грешных;

На углях несгораемых дымятся

Тела живые; кресло из огня

Для душ приуготовлено уставших;

Там языками пламени питают

Обжор: они за яствами смеялись

Над нищими, что гибли у ворот.

Портные, клянусь Юпитером! И поделом бы им, мошенникам. Портные, которые обжираются, негодяи, в «Фениксе» королевским рагу, испанскими оливками. Паддок… ливером и зелеными сморчками и хохочут при виде бедных джентльменов из Королевской ирландской артиллерии, умирающих от голода у ворот, – чтоб им пусто было, этим портным!

– Хорошо! Хорошо! Послушай‑ка Доброго Ангела. – Паддок взял книгу и старательно продекламировал:

Утратил ты небесное блаженство,

Восторг неописуемый, безмерный.

Когда б ты богословию предался –

Тебя ни ад, ни дьявол не страшили б,

Не измени ты путь свой. Вот, взгляни,

В каком сиянье славы восседал ты

На пышном троне, словно духи света,

Над адом торжествуя! Все ушло:

Твой добрый ангел должен был отпасть –

А душу примет преисподней пасть.

– Стой, довольно этой окаянной высокопарной чуши, – прервал его Деврё. – Я не о тебе, а о пьесе. Ты делаешь все возможное.

– Что же, верно, – сказал Паддок, – это не самый удачный кусок, есть и лучше. Однако уже поздно, да еще построение, знаешь ли… мне пора в кровать. А ты…

– Нет. Я останусь здесь.

– Ну, доброй ночи, дорогой мой Деврё.

– Доброй ночи, Паддок.

Слышно было, как толстячок скатился вниз по лестнице, потом хлопнула дверь холла. Деврё поднял оставленную Паддоком пьесу и некоторое время уныло читал. Затем капитан поднялся и – я говорю об этом с сожалением – вновь осушил стакан все той же крепкой жидкости.

– Завтра начну с чистого листа.

И Деврё поймал себя на том, что повторяет за Паддоком слова из «Макбета»: «Завтра, и завтра, и завтра».

Опершись на подоконник, Деврё выглянул наружу. Все уже успокоилось, ясный морозный воздух был тих, словно его и не тревожил никогда стук карет. Горожане улеглись в постели; по ту сторону поля можно было уловить вздох реки. Изо всех лиц, на которые лила свет луна, лицо Деврё было самым печальным.

– Прекрасная пьеса – «Фауст» Марло, – сказал он. Некоторые строчки гудели у него в ушах далеким похоронным звоном. – Хотел бы я знать, как жил Марло^{154} – быть может, он сбился с пути, вроде кое‑кого из нас… вроде меня самого… и не умел взять себя в руки. Этот маленький забавник, честняга Паддок, ни слова отсюда не понял. Хотел бы я быть как он. Наш бедный коротышка!

Постояв немного, Деврё вернулся в кресло перед очагом, а по пути вновь пригубил летейских вод, но не забылся, а ощутил угрызения совести.

– Больше не буду сегодня пить… разрази меня гром, если выпью.

Пламя в камине медленно угасало.

– Завтра все будет по‑иному. Я ведь ни разу еще не бросал пить. Мне это по силам. Это проще простого. Завтра возьмусь.

И, сжав в карманах кулаки, он принес обет и в подкрепление его бросил в пламя камина проклятие. Не прошло и десяти минут, как вожделеющий взгляд капитана вновь устремился к центру стола, где стояла бутылка; капитан вспыхнул и с сардонической усмешкой процитировал Доброго Ангела:

О Фауст, проклятую книгу – прочь,

Чтоб душу в искушенье не вводила.

Налив глоток, Деврё посмотрел на стакан и произнес слова Злого Ангела:

Преуспевай в искусстве славном, Фауст!

Сокровища Природы в нем сокрыты.

Будь на земле тем, что Юпитер в небе –

Всевластным повелителем стихий.

Затем он коротко усмехнулся и выпил. Подождав немного, он выпил еще стакан – тогда были в ходу миниатюрные стаканы – и отставил его со словами:

– Ну вот, это последний.

А позже, вероятно, был еще один «последний», а за ним – «самый последний». «Чтоб мне провалиться! Ну теперь уж точно последний» – и так далее, я полагаю. А утром на построении Деврё был бледен, взъерошен и смотрел хмуро.