Наплыв: дитя ночи: лабиринт

Карле снилось, что она едет в поезде. Едет долго. За окном проплывает пейзаж: сначала поля и холмы, потом – настоящие горы, подсвеченные искрящейся радугой. Она не знала, что это за страна, но ей почему‑то казалось, что это Трансильвания. Может быть, потому что все вокруг разговаривали на каком‑то странном, пугающе шипящем языке. На вершине самой высокой скалы был замок.

Потом она поднималась по каменным ступеням, которые сочились кровью и глухо постанывали всякий раз, когда она наступала на них ногой – как будто это были не камни, а живая плоть. Там был зрительный зал, и сцена с тяжелым бархатным занавесом, бордово‑коричневым, и оркестр играл какую‑то странную, жуткую музыку. Стало быть. Карла попала в оперу. Навстречу ей вышел Стивен в черном летящем плаще. Он был таким же, как раньше – как в психиатрической клинике, когда был ее пациентом, Его глаза сверкали. Актеры на сцене пели на каком‑то незнакомом языке. Карла почему‑то решила, что на венгерском, потому что он был непохож ни на один из более или менее известных языков. Она попробовала произнести несколько слов, которые так странно перекатывались на языке: varad, kekswkallu, ajtot.

Она заглянула в будку суфлера, но там не было никого. И дирижера в оркестре не было. Скрипачи – живые деревья во фраках – играли смычками на собственных ветвях. Духовые – полые кости скелетов – звучали сами по себе, под дуновением холодного ветра.

Там, во сне, она знала, что это сон, и ей не было страшно. Она тихонечко позвала: «Kekswkallu, keswkakallu…» – и поняла, что это значит. Синяя Борода. Синяя Борода. А что ее самое звали Юдифь. И что это была опера Белы Бартока «Замок герцога Синяя Борода». Она слушала ее однажды, в Нью‑Йорке, когда дирижировал Стивен – вскоре после того, как его выписали из клиники. Он заменял заболевшего Иштвана Такача. Вот почему они пели на румынском. Но Карла знала сюжет, и ей было необязательно разбирать слова. Какой у меня замечательный меццо‑сопрано, подумала она, и почему я пошла в психологи… с таким‑то голосом.

Все шло согласно сюжету, насколько Карла его помнила. Было семь потайных комнат. Семь запертых дверей. И Стивен давал ей ключи, один за одним… а она упрашивала его, требовала, умоляла… она открыла первые комнаты… камера пыток, оружейная, сокровищница, потаенный сад. С каждым разом тяжелые двери становились все тяжелее, их железные запоры – все туже, их петли – все более ржавые.

Вот она открывает очередную дверь. Безбрежные владения Синей Бороды. Высокие горы и зеленые луга, похожие на открытку с видом штата Айдахо, с его индейскими резервациями, картофельными полями, с суровыми горными кряжами, побитыми временем и непогодой… а вот и озеро слез… и она уже просит Стивена отдать ей ключ от последней двери, но он отказывается наотрез, и она впадает в истерику, бьется всем телом о тяжелую дубовую дверь, кричит, что до нее у него были другие возлюбленные, что он их убил, а искалеченные тела спрятал вот в этой самой комнате…

И наконец хор голосов стал оглушающим, и дверь распахнулась сама по себе, и за дверью был зал бесконечных зеркал, и в центре зала стоял Тимми Валентайн. Он стоял, охваченный пламенем. Огонь лился у него из глаз и изо рта. И пламя вырвалось из двери на сцену, и теперь это была Валгалла, и боги умирали в огне, а Тимми стоял посреди ревущего пламени, и пламя его не обжигало, и Стивен кричал громче рева огня:

– Вот тот, кого я любил до тебя. Тот, кто пронзает вечное пламя…

Огонь стал морем. Карла стояла, раскинув руки, как Моисей, и одной силой воли пыталась заставить огненный океан расступиться, чтобы добраться до них двоих, но огонь прибывал, как прилив, и она закричала, когда пламя коснулось ее, когда оно въелось ей в руки…

Она проснулась. Но, наверное, это был другой сон, потому что она проснулась в комнате средневекового вида со стенами из голого камня и тяжелой дубовой дверью.

А потом Тимми пришел к ней с подносом, и он уже не горел в огне. Он смотрел на нее, лежащую на кровати, и в его взгляде была искренняя забота.

– Я принес тебе подогретого красного вина.

– Я не пью вина… – Она слабо улыбнулась.

Тимми рассмеялся своим звонким мальчишеским смехом.

– Все нормально, – сказал он. – Добро пожаловать в мой потайной замок. Если посмотришь в окно, то там, за лесом, видна железнодорожная станция. Только надо приглядываться, потому что лес слишком густой. Поезда здесь проходят нечасто, раз в два дня, около полуночи. И почти никогда не останавливаются. Я все время смотрю, как они проезжают мимо.

Карла почувствовала запах осеннего леса.

– Ты спала несколько дней, – сказал Тимми.

– Мне снился сон.

– Погоди. Мне казалось, что я пациент, а не ты.

– Да.

– И кстати, о пациентах. Мне кажется, у нас скоро будет прорыв. Я начинаю вспоминать… слишком многое, да. Наверное, это все потому, что здесь рядом лес. Лес, он как утроба матери. Все леса – это один большой лес, ты знаешь?

– Тимми, какое к нам отношение имеет Стивен?

– Наверное, если ты моя женская половина, моя душа, то он – моя тень.

– А ты – его тень?

– Камень, ножницы, бумага.

Карла рассмеялась:

– Ты просто гений психологии.

– Давай просто скажем, что я слишком долго наблюдал за людьми. – Тимми заправил в джинсы свою голубую футболку.

– Мне очень жаль, что все так получилось на концерте, – сказала Карла, и на мгновение ей представилась отрезанная голова миссис Пальват, которая как будто в замедленной съемке подпрыгивала на струнах открытого рояля.

– Ну да, полдюжины человек погибло.

– Мне действительно очень жаль. – Карла вдруг поняла, на чьей она стороне. Поняла только теперь.

– И они придут снова, Карла.

– Мне показалось, что я тебя как‑то спасла… хотя я не знаю как.

– Они придут снова. Ты была камнем, о который сломались ножницы, но у Стивена есть бумага, которая обернет камень.

– Ты, похоже, не слишком расстроен.

– Я хочу приготовиться к их приходу. Отныне и впредь я буду сильным, Карла: Я больше не буду бежать от правды.

– От какой правды?

– Что я – перекресток любви и смерти.