Память: огонь: 1671

Дикий мальчишка выбежал из леса… за ним опять устроили охоту. Вчера его вытащили – нагого, ошеломленного, ничего не понимающего – из постели из листьев крапивы. Он зарычал, когда его вытолкнули на свет. Закрыл глаза от яркого солнца, вырвался, побежал… они со смехом бросились вдогонку, поймали, посадили в клетку и отвезли в деревню. Его выставили напоказ на площади, как какого‑то диковинного зверя. Он весь день просидел с закрытыми глазами. Он не понимал, почему солнце не сжигает его живьем. Ночью он стал сильнее. Он перегрыз деревянные прутья и вернулся в лес. Но его снова выследили.

И поймали. И опять посадили в клетку и привезли в деревню. Развалины замка… крестьяне называют его Тифуже. Проходя мимо развалин, они осеняют себя крестным знамением. Что‑то шевелится в памяти одичавшего мальчика. Смутное воспоминание вековой давности. За обвалившимися стенами, заросшими мхом, начинается деревня. Базарная площадь. Весь день они ходят смотреть на него. Тупо таращат глаза, тычут пальцами. Он сидит неподвижно, зажмурив глаза. Ближе к вечеру они теряют в нему интерес. Гул на базарной площади нарастает. Постепенно их речь вновь обретает для мальчика смысл, и он понимает, что сегодня здесь будет забава. Сожгут какую‑то ведьму. В памяти снова всплывает картина… мужчина горит на костре… городская площадь.

Там, в этом воспоминании, толпа обступает высокий костер, не обращая внимания на жар. Какой‑то монах держит над головой распятие. Все как один улюлюкают и смеются. Он вроде бы в городе, но город – это лес. Балконы зданий, что окружают площадь, напоминают театральные ложи. Но в то же время эти балконы «растут» из гигантских древесных стволов. Красивые элегантные дамы жадно глядят на костер и дышат сбивчиво и возбужденно, обмахиваясь веерами. Но ему видятся дикие звери: скунсы, белки, лемур в высокой остроконечной шляпе. Кого здесь сжигают? В памяти всплывает имя… Синяя Борода.

В деревне на площадь к сложенным кострам вывели каких‑то старух. В толпе носятся дети, перебрасываясь мячом. Взрослые просто смотрят пустыми глазами.

Но в воспоминании толпа исходит возмущенными воплями. Их обманули. Лишили потехи. Преступник раскаялся и подписал отречение. Толпа напирает. Дым от горящей плоти мешается с запахом ладана. Мальчик‑вампир задыхается. Лес обступает и давит. Он кажется живым существом… там, в воспоминании, мальчик смотрит и смотрит. Молча. Ночь проходит. Перед самым рассветом он остается один на площади. Один перед почти догоревшим костром. Огонь давно умер. Остался лишь пепел, в котором еще теплятся оранжевые искры.

Здесь, в настоящем, старухам не будет милосердной смерти от удушения. Они горят заживо… они так ужасно кричат…

Он вспоминает другое сожжение на костре. Священник спешит на утреннюю мессу. Следом за ним – процессия юных хористов. Один из них держит над головой распятие. Мальчик‑вампир глядит на страдающего Иисуса в россыпи драгоценных камней, лицо Христа искажено от боли, каждая капелька пота – жемчужина, терновый венец вырезан из изумрудов, глаза из сапфиров подняты к небу, дерзкие, вызывающие… так много боли. Мальчик‑вампир смотрит как завороженный, и даже не сразу соображает, что он не испугался распятия… что крестная сила не отталкивает его.

В воспоминании восходит солнце, хотя в настоящем оно садится. Первые лучи касаются его бледной кожи. И не обжигают. Что происходит? Целую тысячу лет он прятался от света в живительной темноте земли. Я создание тьмы, размышляет он. Свет солнца меня убивает. Это непреложный закон.

Он по‑прежнему смотрит на сияющее лицо Иисуса.

Палач в черной кожаной маске сгребает пепел лопатой, чтобы развеять его по ветру. Он не обращает внимания на мальчишку, который стоит в углу площади. Точно так же, как крестьяне теперь не обращают внимания на одичавшего мальчика в вонючей клетке. Сегодня нет ветра, поэтому пепел не разлетается, а просыпается обратно на землю. Мальчики‑хористы запевают Kyrie [28]. Маленькая процессия заворачивает за угол, и мальчик‑вампир больше не видит лица Иисуса…

Почему я вспоминаю об этом теперь? – думает он, глядя на горящих заживо старух.

А потом он вспоминает еще одну вещь: человек, сожженный тогда на костре, любил меня. Маньяк, извращенец, безумец. Но потом появился я, и он сумел полюбить. Так он обрел спасение.

А что его извращенная любовь дала мне? Она забрала у меня страх темноты.

Ночь, день – теперь для меня все едино. Нет больше ни дня, ни ночи. Только унылые серые сумерки. Постепенно я вспомню человеческую речь. Вновь научусь говорить слова. И они меня освободят. Я выйду из леса, и найду какую‑нибудь женщину, и назову ее мамой.

В самом сосредоточии темноты, в самой черной ее сердцевине, зреет зерно, имя которому – сочувствие. Вот она: правда, которую он узнал в пепле сожженного безумца.