Культурный спад и цикличность

Точно определить культурный спад достаточно нелегко. В любой конкретной традиции упадок выявить легко: например, тот или иной стиль рукоделия утрачивает популярность, становясь просто небрежной имитацией, выполняемой во второстепенных целях. (Обычно вместо него в центр внимания попадает что‑то еще.) Такие единичные случаи упадка встречаются повсеместно, но они несущественны. Можно также объективно выделить спад в отдельных сегментах культуры – что больше похоже на правду. Если обладать достаточной информацией, можно с уверенностью утверждать, что уровень научных знаний или научных исследований снизился; то же относится к промышленным и сельскохозяйственным технологиям. Здесь можно даже применить статистические методы.

Но оба эти уровня, особенно технический, можно оценить только с учетом другой сферы, в которой «упадок», или регресс, реально определить (при достаточной информированности), – экономического процветания. Если доступные ресурсы сократятся или их использование затруднено, сложные технологии, применявшиеся до этого, будут приносить меньшие результаты и перестанут оправдывать вложенные в них ресурсы; по зрелом размышлении от них придется отказаться. На самом деле экономический параметр первичен во всех случаях, когда объективно наблюдается спад. Таким образом, утрата благосостояния для привилегированных элементов, будь она результатом абсолютного спада производительности или просто более высокого рассредоточения доходов, могла означать не только патронаж меньшего количества писателей и художников, но и предпочтение методов работы, в которые вкладывались более дешевые материалы и меньше времени; и такие вещи определяются без обсуждения, если есть достаточно информации. Кроме того, они в принципе довольно легко обратимы.

Но когда говорят об упадке в исламском мире позднего Средневековья, имеют в виду не только предполагаемое сокращение экономических ресурсов и, соответственно, сокращение патронажа, хотя подразумевают именно это. Понятие упадка в применении к культуре в целом происходит из истории государств и церкви, и в частности – из истории Римской империи, где добродетель, высокие моральные принципы и быстрое признание творческого гения соотносятся с периодом ее роста, а утрата этих неосязаемых особенностей правящих классов соотносится с упадком ее политического влияния. С Римской империей была связана комплексная модель цивилизации, впоследствии идеализированная; а с политическим упадком империи ассоциировалась совсем другая модель цивилизации, впоследствии называемая «готской», «варварской» и лишенной каких‑либо достоинств. Подобным образом влияние государства высокого халифата вызывает восхищение, а с ним – творческая активность его привилегированных сословий; а сменивший его политический и культурный строй считается лишенным тех достоинств, которые демонстрировал предыдущий. Это, в свою очередь, объясняется сдерживающим эффектом традиционалистского консервативного духа.

В этом смысле культурный упадок выявить намного труднее. Нелегко показать, что даже общий экономический спад (даже если допустить, что он имеет место) и явления, которые могут последовать за ним, представляют собой утрату нематериальных творческих достоинств. Даже в экономической деятельности количественные потери не всегда означают качественные: эта деятельность может быть чрезвычайно сложной даже в условиях упадка; или более широкая сфера деятельности может способствовать сокращению ресурсов в каком‑то одном месте. А экономика, сдерживаемая силами, неподвластными участникам событий, может способствовать (не только в более узких масштабах, но и при сокращенном техническом оснащении) творчеству в других областях, не менее значимых, пусть это и не так очевидно. Мы должны обратиться непосредственно к высказываниям современников событий; и здесь есть место для самых различных мнений, даже если информации много, – чего не скажешь о данных по позднему Средневековью.

Практически любой период в любом обществе можно назвать временем упадка. В каждой эпохе можно выявить элементы спада: природа любой культурной традиции с ее постоянными изменениями требует снижения некоторых достигнутых ранее стандартов – хотя бы для того, чтобы дать возможность сформировать новые. Важным следовало бы считать общее соотношение созидания и упадка. Но даже это требует взвешенности оценки. С точки зрения, которая высоко ставит культурные ценности, нашедшие особенно яркое воплощение в эпоху высокого халифата, вторая половина Средних веков однозначно выглядит упадочной, так как проявления спада кажутся важными, а инновации – незначительными. Для тех же, кто высоко ценит достоинства, наилучшим образом выраженные в исламской культуре XVI и XVII в., истинным может показаться противоположное.

Тем не менее есть определенные черты, связанные с абсолютным господством консервативного духа, к которому можно отнести термин «упадок». Их совокупное наличие, пусть не полностью определявшее ход развития эпохи, может оказать значительное влияние на весь ее климат и «стиль». В то время как в эпоху общего процветания люди сравнительно часто ожидают инноваций и даже поощряют их, и творческие личности не только воспринимаются спокойно, но окружены почетом и свободно пользуются ресурсами, в другие эпохи естественная подозрительность рядовых людей относительно всего нового может не противоречить общему ожиданию новизны, а их недоверие к новаторам возобладает. Социальная структура может оказаться таковой, что те, в чьи интересы серьезные перемены не вписываются, не только поднимаются до высоких постов (такое случается часто), но получают на этих постах самые широкие полномочия. Так проявляется «здоровый консерватизм». Когда данная тенденция доводится до крайности, институты могут утратить гибкость, а традиции – перестать реагировать на новые потребности или даже на логику внутреннего диалога.

К такой ситуации могут привести многие факторы, и в частности два, которые сами по себе часто взаимозависимы. Говоря об исключительном характере процветания, я указал две причины сопротивления переменам: несовершенство новых стилей в стадии их зарождения и особенно небольшое пространство для экспериментов в аграрной экономике. При определенных обстоятельствах каждый из них может способствовать серьезному сдерживанию культурного развития.

Когда в ходе культурного диалога в рамках конкретной традиции полностью формируется и доводится до совершенства какой‑то стиль – в искусстве и в других областях, даже в экономической и политической организации, – тогда любой альтернативной модели, которая непременно начинает развитие с менее развитой ступени, будет трудно конкурировать с ним, даже если в ней кроется некий потенциал, пусть и в ограниченной форме, и даже если этот потенциал можно развить в ряд многообещающих моделей. Альтернативные экономические методы в силу их низшей стадии развития или более узкого масштаба просто не принесут столько дивидендов; однако без первоначального испытания на таком уровне или в таком масштабе тот или иной метод не может перейти на другой, где станет эффективнее своего конкурента. Альтернативные творческие идеи на их начальных стадиях развития кажутся безыскусными и непривлекательными рядом с уже отточенными моделями, основанными на другой творческой идее. Даже если художник был выдающимся новатором, его аудитории понадобилось бы какое‑то время, чтобы привыкнуть к его новому стилю. И, поскольку любая традиция зависит от реакции на творческий момент настолько же, насколько от самого творчества, этот период привыкания аудитории становится решающим. Следовательно, при наличии высокоразвитых форм новым появиться сложно, если какой‑нибудь раскол – внутри класса, этнической или религиозной группы – достаточно долго мешает прямому сравнению, чтобы новая форма успела отшлифоваться.

Каждое достижение, каждая новая точка зрения, каждая культурная модель находит своих поклонников, что ведет к ее же принижению, когда те или иные ее элементы начинают цениться выше, чем не поддающееся определению мастерство человека, благодаря которому эта модель обрела ценность. Данное явление наиболее наглядно демонстрирует религия, но мы все знаем, что оно довольно распространено.

В искусстве, да и в других творческих областях – таких как философия, точные и гуманитарные науки – люди не склонны довольствоваться даже высокой степенью совершенства. Самый красивый закат через пять минут меркнет. Люди всегда требуют чего‑то нового. Но если они слишком крепко держатся за знакомые и уважаемые традиции, новое может появиться только как развитие каких‑либо мелких отличительных черт: необходимое новшество возможно только в результате отклонения от идеального баланса в рамках установленной традиции. Поэтому не только фундаментальные инновации сдерживаются в присутствии более совершенных форм; но и сама совершенная форма ухудшается. Настоящий стиль уступает место модному поветрию. Художники или мыслители сохраняют нормы зрелой формы, но они, как правило, чрезмерно усложняют, дорабатывают детали, пока не возникает диспропорция. Таким образом, как продемонстрировали искусствоведы, мы обнаруживаем после древнего периода в искусстве классический период, который (хотя в древнем тоже было свое совершенство) доводит до полной реализации весь основной потенциал, заложенный в концепции предыдущего; кроме того, обнаруживается, что после классического периода наступает период перегруженности деталями и изощренных экспериментов в отношении всех малозначительных аспектов, которые остались неразвитыми в традиции. А ученые‑подражатели, так же как художники‑подражатели, занимаются этим с особенным тщанием.

К счастью, эта чрезмерная сложность вряд ли долго сохраняется в чистом виде: любому культурному диалогу свойственна открытость для других линий развития, в которых тоже участвуют люди, и всегда есть возможность развить любые потенциальные тенденции. Пример стиля барокко, последовавшего за классическим Возрождением, напоминает нам, что как только классические формы полностью сформированы, художники – или поэты, философы и даже ученые – переключают свое внимание; и то, что кажется чрезмерной усложненностью, может неожиданным образом перерасти в радикально новую трактовку, по сути, той же традиции. Нечто подобное происходит очень часто. И все‑таки рецессивная фаза цикла стиля, от архаической стадии к классической, а затем к стадии чрезмерной развитости, может иметь огромное влияние, особенно на работников ниже руководящего уровня. Таким образом, цикл стиля – это периодическое возвращение к упадку, из которого может вывести только постоянно обновляемый творческий процесс.

Но именно обстоятельства вне цикла стиля с наибольшей вероятностью подстегнут целое поколение к рецессивной стадии цикла в любой творческой сфере. В частности, любое сокращение ресурсов, доступных для новых вложений, способно помешать экспериментам общепринятых групп (или развитию новых) с разнообразными традициями до той степени, когда их традиции полностью разовьются. Пока не стабилизировался новый уровень, снижение уровня процветания – и конкретно количества ресурсов, притекавших в города, – в аграрную эпоху неизбежно угрожали свободе экспериментирования и инноваций, которая могла присутствовать в жизни города, и поощряли чрезмерное усложнение приобретенных традиций за счет развития в новых направлениях.

В той степени, в какой процветание в центральных регионах исламского мира позднего Средневековья останавливалось и угасало, это способствовало усилению консерватизма в обстановке, а точнее – повышенным ожиданиям того, что общепринятые нормы сохранятся, и человеку безопаснее всего будет следовать им. Культурные инновации, наблюдавшиеся в этот период, отчасти опирались на локальное благополучие регионов; однако часто возникает ощущение, что они происходили вопреки общему настрою жителей региона, не приветствовавших откровенных нововведений.

В любом случае, какими бы ни были последствия экономического спада или циклов стилей, консервативный дух превалировал в достаточной степени, чтобы мешать бурному расцвету. По сравнению с периодом высокого халифата, когда само существование арабского халифата способствовало новым синтезам знаний, во второй половине Средних веков возникшие синтезы сталкивались с укоренившимся стремлением сохранить старые традиции неизменными (и чаще всего подстраивались под него). Эта разница в культурных установках, разумеется, наложила отпечаток на труды данной эпохи. Речь не идет об отсутствии творчества: динамика культурной традиции, разумеется, продолжала действовать, даже когда консервативный дух вступал в полную силу. Новое создавалось, но формы, которые оно принимало, были менее радикальными.

В регионе между Нилом и Амударьей можно провести очень любопытные аналогии между ролью монголов в XIII в. и арабами, пришедшими туда шестью веками ранее. В обоих случаях кочевники, которые черпали силу в тесных контактах с городами (разумеется, предводителями монголов были такие же пастухи, а не купцы), завоевали большую часть крупного аграрного региона. В обоих случаях кочевники обладали не только огромным чувством гордости за свои этническую принадлежность и сплоченностью, но и как минимум самым элементарным кодексом поведения, целью которого было удержать вместе крупные скопления воинственных мужчин: монгольское право, или Яса, чтилось так же свято, как и общие для мусульман нормы шариата. Более того, у монголов не было недостатка в гениях, одним из которых являлся сам Чингисхан; многие из них руководствовались конструктивными интересами – по крайней мере, начиная во второго поколения (хотя, конечно, монголы применяли тактику тотального террора и доводили ее до крайних форм, в то время как арабы, на удивление, к ней практически не прибегали).