Что должен знать адиб: история и география

В идеале адаб должны были подпитывать все науки. Но существовали различия. Литературные исследования на арабском и исследования, связанные с шариатским правом (включая историю), назывались «традиционными», «передаваемыми по наследству», так как опирались на исторические данные о событиях и условиях, которые больше не повторятся (даже арабская грамматика, к примеру, основывалась на речи арабов времен Мухаммада и только). Иногда их называли «арабскими» науками из‑за особой роли, которое играло в них знание арабского языка. Их противопоставляли «рациональным», или «неарабским», наукам, таким, как естественные, которые можно было (в принципе) развивать с нуля на основе опыта, доступного в любое время, и о которых было известно, что они культивировались на более старых языках культуры. Именно «арабские» науки естественным образом приобрели высочайший авторитет у адибов как по литературным, так и по религиозным причинам.

Благочестивому адибу, таким образом, полагалось знать как можно больше о шариатском фикхе, формировавшемся в то время. Знание фикха имело практическое значение и для частного лица, и для чиновника, так как он являлся официально признанным фундаментом общественного порядка; кроме того, его знание предполагало набожность. В то же время адибу следовало хорошо знать историю (и географию), а также знаменитые сказки и пословицы, на которые можно было делать аллюзии в текстах. Естественно, ему надлежало особенно внимательно ознакомиться с историей двора. Наконец, он должен был владеть основами естественных наук. Но главное – он обязан был прекрасно знать поэзию. Сюда включались правила стихосложения, над которыми работали грамматисты, и запоминание наизусть как можно большего количества стихов с тем, чтобы при случае декламировать их. Антологии, энциклопедические сборники научных знаний и каталоги имевшихся в наличии книг с их описанием помогали адибу постоянно расширять свой кругозор.

Образование адиба, независимо от области, никогда не отделялось от его интереса к литературе. Когда адиб изучал «биологию», к примеру, его не столько волновало строение организмов, сколько выяснение всех странностей, какие можно было бы о них рассказать. Трактат о животных больше похож на «Хотите – верьте, хотите – нет!» Рипли[166], а не на зоологическое описание. Эстетическая уместность различных вариантов ссылок на животных была одной из важнейших тем обсуждения. Все знания являлись средствами украшения и обогащения литературы.

Исторические труды, из которых можно было заимствовать примеры для придания пикантности или убедительности высказываемой мысли, широко распространились в нескольких формах, иллюстрирующих направления, в которых мыслили адибы. Они читали историю в тех же жанрах, что и улемы. Важнейшим из них были летописи – форма, взятая из сирийских образцов, иногда видоизмененная (как у ат‑Табари) добавлением иснадов и исламской ориентации. Пожалуй, менее важными для адибов были формы, служившие узким нуждам шариата: сборники биографий, где известные мусульмане распределялись по группам в соответствии с поколением, начиная с товарищей Мухаммада, или истории догм, где излагались формулировки положений различных доктрин. Но с адабом ассоциировали историю иного рода, где литературные изыски или влияние двора проглядывали явственнее. Например, рассказы о сражениях арабов: обычно сочетаемые со стихами, посвященными описываемым событиям, они сохранились еще из устного народного творчества и (в записи) вошли в интеллектуальный мир адиба благодаря и своим стихам, и собственно исторической информации. Если в этой древнеарабской истории и наблюдалась некая последовательность, то, разумеется, не в отношении хронологии общины Мухаммада, как в шариатской истории, а в отношении генеалогии племен.

Эта история в рассказах, имеющая древнеарабские корни, не имела особого значения. В городской среде больше ценилась история монархов. Греческая (периферийная для данного региона) история, по‑видимому, была мало известна, если не считать искаженные версии, дошедшие из христианских источников. С далекой по времени исторической традицией еврейской Библии мусульмане тоже были знакомы главным образом по блеклым пересказам евреев, принявших ислам. Гораздо большее впечатление производила история Сасанидов, значительная часть которой была переведена на новый придворный язык – арабский. Она прежде всего повествовала не о развитии общины и не о набегах племен и сражениях, а о правлении царей‑героев. Последние представали внушительными фигурами, воплощавшими собой весь общественный строй в соответствии с древним иранским представлением об абсолютной монархии. Хороший монарх нес с собой благословенную эпоху, слабый или злой монарх – катастрофу. Наряду с другими элементами прозы Сасанидов эта историческая традиция вошла не только в спектр предметов арабского образования и литературы, но – через язык мусульманских персов – в более позднюю литературу всех исламских народов.

Взгляд Сасанидов на историю мог проникнуть в исторические материалы и из других источников. Сасанидская традиция Ирана и библейская традиция Плодородного полумесяца, с трудом согласованные друг с другом, сформировали основу доисламской истории. Первого иранца отождествляли с Адамом, который, таким образом, смог приобрести черты монарха; а Соломон (Сулейман) стал императором, столь же великим, как легендарные цари Ирана. Но взгляд Сасанидов был лишь одной из нескольких концепций, представленных в исторических трудах.

На этой почве выросло множество исламских исторических подходов, пригодных для специфических нужд адиба. Даже в материалах, где доминировал придворный подход, могла всплывать документация иснада – излюбленный метод улемов. Несколько способов изучения этой науки представлены в обстоятельной книге аль‑Баладури (ум. ок. 892 г.), который рассматривал мусульманскую историю с более светской точки зрения, чем его более молодой современник ат‑Табари. Он написал массивный труд по истории арабских завоеваний, выстроив его в виде серии монографий по каждой завоеванной территории и включив ряд документов, переданных дословно или в сокращении. По каждому завоеванию он приводил большое количество местных административных данных, особенно актуальных, поскольку налоговый и административный статус местности часто в какой‑то степени зависел от договора о капитуляции, заключаемого при завоевании. Кроме того, он провел всеобъемлющее исследование главных мусульманских родов – выстроив его в виде генеалогического древа (подобно некоторым другим специалистам по генеалогии), но сопроводив подробной биографической информацией, которую другие группировали по поколениям от Мухаммада, и включив много общих данных, в том числе подробностей о центральной администрации, когда описывал людей, занимавших трон халифа. Это распределение по родам особенно подходило тем, кто интересовался предками и семейными традициями, считая их важной опорой преданности и высоких стандартов потомков.

Али аль‑Масуди (ум. в 956 г.) наиболее наглядно демонстрирует стремление к обрывкам любопытной информации обо всем и сочетает свои отрывочные исторические факты, сгруппированные по правлениям определенных монархов в хронологическом порядке, с бесконечным количеством любопытных фактов из географии, астрономии и всех остальных областей, которые мог использовать адиб для украшения своих речей и официальных писем. Однако его работа[167] – не только литературные приправы; в ней содержится философский взгляд на человечество, позволивший ему подняться в своем любопытстве и оценке выше общинных стереотипов как во времени, так и в пространстве.

Географию часто считали самостоятельной дисциплиной. Она была полезна для административных (и коммерческих) целей и даже для проверки пересказчиков хадисов, так как они были родом из самых разных мест, и расположение этих мест требовалось знать. Но главное, с литературной точки зрения, она служила сокровищницей экзотических фактов.

Подходов к данному предмету было два. В древних традициях – греческой и санскритской – глобус расчерчивался на линии, определявшие градус широты и долготы (последняя иногда начиналась от предполагаемых Западных островов в Атлантическом океане, иногда – от Уджайна, местоположения крупной обсерватории в Индии). Выделялось семь типов климата, разделенных параллелями, от экватора до северного полюса, соответствующих нашим трем «зонам». Расположение городов определялось как можно точнее астрономическими методами. В этой школе географии (шедшей по стопам греков и страдающей той же неспособностью точно измерять долготу до изобретения хороших часов) преувеличивалась длина Средиземного моря, и оно считалось эквивалентом Тихого океана, который соприкасался с побережьем Африки, протянувшейся на восток вместо того, чтобы поворачивать на юг, от «Рога» Сомали (несмотря на периодические протесты моряков, на которые ученые почти не обращали внимания). Но, даже несмотря на это, географы внесли множество уточнений в систему, созданную греками.

Несмотря на ошибки в расчетах, образованные мусульмане имели довольно ясное представление о существенных параметрах афро‑евроазиатского исторического комплекса. Это проявилось во второй точке зрения для изучения географии, менее похожей на математический уклон файлясуфов, но более полезной для литературных целей и, пожалуй, более реалистичной. Вслед за одним человеком из Балха, написавшим труд по географии несколькими годами раньше (очевидно, черпавшего информацию в основном из литературных источников), аль‑Истахри (ум. в 951 г.) из Фарса составил полное описание мира[168](особенно мусульманских земель) на основании собственных многочисленных путешествий и исследований отдельных стран, которые тоже писались в то время. Города удобно располагались в зависимости от того, сколько нужно было ехать от одного до другого, а сведения о том, какие экзотические вещи путешественник может там увидеть и о каких всего лишь услышать, придавали красочность. Его труд стал объектом всевозможных подражаний и дополнений. Карты были приблизительны и не стандартизированы из‑за отсутствия печати. Возник разумный обычай сильно схематизировать общие карты мира: например, Средиземное море изображалось в форме эллипса или даже круга.

Следуя древней иранской традиции и внося лишь небольшие модификации, эти географы разделили населенный мир (т. е. афро‑евроазиатскую часть суши) на несколько огромных царств, традиционно семь (что соответствовало трем «континентам» Старого света, произвольным категориям, до сих пор используемым в географии Запада). Каждому из этих царств они приписывали разные характерные черты. В центре, разумеется, находились царства арабов и персов, считавшихся самыми активными народами и раньше всех принявшими ислам. По обе стороны от них расположились царства двух великих цивилизаций – европейцев (Рума, т. е., римлян, византийцев) и индийцев, оба отмеченные как древние родины философии. («Фланги» западной Европы чаще всего не отделялись от Византии, чьим культурным традициям они долго следовали, равно как не делалось различий внутри обширного Индийского царства.) Далее обычно в менявшийся список семи царств – или народов – входили тюрки центральной Евразии, негры Африки к югу от Сахары и, наконец, китайцы, славившиеся техническим мастерством ремесленников и художников. Мусульмане преувеличивали свои военную мощь, образование и общее место среди человечества, но в последующие века реальность начала постепенно приближаться к их внутреннему ощущению собственной значимости. В любом случае их представление о мире было более реалистичным, чем в любой другой традиции[169].