Одиннадцать единиц и одна девятка

Принаряженный Жорж, почему-то позволивший себе обращаться к труппе без разрешения Ноя Ноевича, нес со сцены околесицу: — Сейчас ровно 11 часов 11 числа 11 месяца 1911 года! Это девять единиц. Через 11 минут число единиц достигнет одиннадцати, и мгновение сделается совершенным! Тогда я его остановлю! Настанет мой бенефис, дамы и господа! Не сказать чтоб Элиза вслушивалась в эту галиматью, ее занимали собственные переживания. Она проклинала себя за то, что расклеилась и наговорила лишнего. Слава Богу, Эраст не воспринял ее истерическое бормотание всерьез. Он и сам сегодня был странный. День что ли такой, все не в себе? Онемевший от нахальства помощника Штерн, услышав про бенефис, так и взвился. — А-а, так это вы?! — возопил он страшным голосом и тоже взлетел на помост. — Это вы исписали чушью священную книгу! Да я вас… Ловко и звонко ассистент влепил кумиру и учителю оплеуху. Она прозвенела громче выстрела. Все обмерли, а Ной Ноевич с вытаращенными глазами схватился за щеку и сжался. — Сядьте на место, — велел ему Жорж. — Вы больше не режиссер. Режиссер теперь я! Бедняга тронулся рассудком. Это было ясно! Широкими шагами он вышел на середину сцены, где была установлена декорация, и поднялся в комнату гейши. Остановился у низкого столика, сел на пол, откинул крышку бутафорской шкатулки — той самой, куда сходились провода, зажигающие в финале полет двух комет. Первое оцепенение прошло. — Э, брат, да ты того… — Ловчилин поднялся, крутя пальцем у виска. — Тебе успокоиться надо. Встал Разумовский. — Жорж, душа моя, что ты на сцену влез? Иди сюда, потолкуем. — Дзевятокин-сан, сэнсэя нерьзя бичь! — сердито говорил Газонов, поднимаясь на ханамити. — Хузе ничего нету! А Штерн, всё держась за щеку, взвизгнул: — С ним не толковать, его вязать нужно! И в Канат-чикову дачу! Вдруг все снова умолкли. В руке у Девяткина появился пистолет — памятный Элизе «баярд», свидетель ее постыдного провала. — Сесть! Всем сесть в первый ряд! — приказал ассистент. — Молчать. Слушать. Времени в обрез! Заверещала Сима. Василиса Прокофьевна охнула: — Матушки мои! Убьет, скаженный! Сядьте, не дразните его! Костя, Лев Спиридонович, Штерн отступили. Опустились в кресла, причем Разумовский с перепугу уселся на колени к бывшей супруге, а та и не пикнула, хотя в обычное время подобная вольность резонеру дорого бы обошлась. Не испугался один японец. — Дай писторет, дуратёк, — ласково сказал он, продолжая идти вперед. — По-хоросему. Акустика в зале была чудесная. Выстрел грянул так громко, что у Элизы заложило уши. В подвале, когда она тренировалась в стрельбе, «баярл» п&тил тише. Маса как раз ступил с ханамити на сцену. Взмахнув руками, он полетел вниз, под кресла первого ряда. Он был ранен в голову. Из разорванного уха лилась кровь, по виску пролегла красная полоса. Отчаянно завизжала Клубникина, забрызганная каплями. Что тут началось! С криками актеры бросились врассыпную. Лишь оглушенный Газонов остался на полу, да Фандорин не тронулся с места. Элиза схватила его за руку. — Он сошел с ума! Он всех перестреляет! Бежим! — Некуда, — сказан Эраст Петрович, неотрывно глядя на сцену. И поздно. Все три двери зала оказались заперты, а бежать за кулисы никто бы не посмел — на сцене, скрестив ноги, сидел сумасшедший, помахивая пистолетом. Вот он вскинул руку, прицелился вверх, снова выстрелил. С люстры посыпалась хрустальная крошка. — Все на место! — крикнул Девяткин. — Две минуты потеряно впустую. Или вы хотите умереть, как глупые животные, так ничего и не поняв? Я стреляю без промаха. Если через пять секунд кто-то не сядет в первый ряд, убью. С точно такой же прытью все бросились обратно. Тяжело дыша сели. Элиза ни на шаг не отстала от Эраста Петровича. Тот поднял Масу, усадил рядом с собой, протер платком кровоточащую рану. — Нан дзя? — процедил Газонов. — Контузия. Забыл японское слово. Японец мотнул головой. — Я не пуро царапину! Это сьто? Это?! — он ткнул пальцем в Девяткина. Ответил Фандорин непонятно: — Одиннадцать единиц и одна девятка. Я очень виноват. Поздно с-сообразил. И оружия с собой нет… Снова ударил выстрел. Из спинки пустого кресла рядом с Эрастом Петровичем полетели щепки. — Тишина в зале! Нынче я режиссер! И это мой бенефис! Штраф за болтовню — пуля. Остается восемь минут! Левую руку Девяткин держал на шкатулке — там, где находились кнопки, включающие электричество. — Если вы сделаете какое-нибудь быстрое движение, я нажму. — Ассистент обращался к Фандорину. — Глаз с вас не спущу. Знаю, какой вы прыткий. — Там не только пульт освещения, верно? — Эраст Петрович сделал паузу и скрипнул зубами (Элиза отчетливо это слышала). — Зал з-заминирован? Вы ведь сапер… А я — чертов идиот… Последние слова были произнесены совсем тихо. — В к-каком смысле «з-заминирован»? — просипел Ной Ноевич. У него прерывался голос. — Б-бомбами?! — Ну вот, Эраст Петрович, испортили весь эффект! — словно бы обиделся Девяткин. — Про это я хотел в самом конце сказать. Ювелирная электро-инженерная работа! Заряды рассчитаны так, чтоб взрывная волна уничтожила все внутри зала, не повредив здания. Это называется «имплозия». То, что за пределами нашего с вами мира, меня не интересует. Пускай остается. Тихо, господа артисты! — прикрикнул он на зашумевшую аудиторию. — Что вы раскудахтались? Почему вы, учитель, хватаетесь за сердце? Вы сами говорили: весь мир — театр, а театр — весь мир. «Ноев ковчег» — лучшая на свете труппа. Мы все, чистые и нечистые, идеальная модель человечества! Сколько раз вы повторяли нам это, учитель? Штерн жалобно вскричал: — Это так. Но взрывать-то нас зачем? — Есть два высших акта творчества: создание и уничтожение. Стало быть, должны быть два типа творцов: художники Добра и художники Зла, они же художники Жизни и художники Смерти. Еще вопрос, чье искусство выше! Я верно служил вам, я учился у вас, я ждал, что вы оцените мою безграничную преданность, мое усердие! Я был готов довольствоваться ролью художника Жизни, театрального режиссера. Но вы глумились надо мной! Вы отдали мою роль ничтожному Смарагдову. Вы говорили, что я прислуга за все, что мой номер девять. И я изобрел свой собственный спектакль! Мой великолепный бенефис! Вас тут одиннадцать полноправных артистов, все претендуют на хорошие роли, все желают быть номером первым. Вы — единицы, а я всего лишь девятка. Оцените же красоту моей пьесы: я отыскал точку, в которой одиннадцать единиц сойдутся с одной девяткой. Ровно в 11 часов 11 минут 11 числа 11 месяца 1911 года, — Девяткин расхохотался, — наш театр улетит в небеса. Когда на счетчике электрических часов появятся цифры 11:11, грянут гром и молния. А если вы вздумаете буянить, я нажму кнопку детонации сам — вот я держу на ней палец. Крыша и стены этого ковчега станут нашим саркофагом! Признайтесь, учитель, что такого прекрасного спектакля не бывало со времен Герострата! Признайтесь — и признайте, что ученик превзошел учителя. — Я признаю все, что угодно, только не нажимайте! Выключите часы! — взмолился Ной Ноевич, не сводя глаз с левой руки безумца — она не отрывалась от шкатулки. — Ваша выдумка с цифрами бесподобна, феноменальна, гениальна, мы все оценили ее красоту, мы все в восторге, но… — Заткнитесь! — Ассистент качнул в сторону режиссера пистолетом, и Штерн проглотил язык. — В мире нет ничего кроме искусства. Оно единственное, ради чего стоит жить и умирать. Вы тысячу раз это говорили. Мы все люди искусства, мой бенефис — наивысший акт искусства. Так радуйтесь вместе со мной! Вдруг с места вскочила маленькая травести. — А любовь? — крикнула она пронзительно. — Как же любовь? Весь мир — не театр, весь мир — любовь! Господи, я так тебя люблю, а ты не понимаешь! У тебя воспаление мозга, ты болен! Жорж, я все для тебя сделаю, мне никто кроме тебя не нужен! Не губи этих людей, что они тебе? Они не ценят твоей души, так черт с ними! Я буду боготворить тебя за всех! Уйдем, уедем! Она простерла к нему руки. Элиза, несмотря на оторопь и ужас, была тронута, хотя монолог, пожалуй, был исполнен с «пережимом». Элиза проговорила бы эти слова иначе — без крика, на полутонах. — Ах да, любовь! — Девяткин покосился вниз — на электрический хронометр, вмонтированный в шкатулку. — Совсем про нее забыл. Я ль не сражался за свою любовь? Я ль не повергал ниц дерзецов, встававших меж мною и Прекрасной Дамой? Но она отвергла меня. Она не пожелала соединиться со мной на ложе Жизни. Так мы соединимся на ложе Смерти! Сегодня у меня не только бенефис, но и бракосочетание! Сядь, недоженшина! — крикнул он Дуровой. — Ты оскорбляешь своим видом последние минуты бытия. А ты, холодная богиня, иди сюда! Быстрей, быстрей! Осталось четыре минуты! Глядя вдуло уставленного на нее «баярда», Элиза поднялась. Беспомощно оглянулась на Фандорина. — Скорей, — шепнул тот. — Иначе п-психопат выстрелит. Она не помнила, как поднялась на сцену, как села рядом с Девяткиным. Внизу, прямо перед глазами, на счетчике светились цифры. 11:08 — и быстро сменяющиеся секунды. — В последний миг я возьму вас за руку, — тихо сказал ассистент. От него сильно пахло цветочным одеколоном. — Не бойтесь. Настоящие кометы — это мы с вами. Вот теперь Элизу затрясло по-настоящему. — П-послушайте, художник Зла, — громко сказал Фандорин, перед этим что-то шепнув японцу. — Ваша арифметика хромает. Красота бенефиса подмочена. Нас тут перед вами не одиннадцать, а двенадцать. Один лишний. Выпустите меня отсюда. Девяткин нахмурился. — Я об этом не подумал. Да, вы — двенадцатый. Драматург здесь ни к чему. Я сам автор этой пьесы под названием «Апокалипсис». Уходите. Через кулисы. И расскажите всем про мой бенефис! — Он погрозил пистолетом проворно взбежавшему на сцену Фандорину. — Только без фокусов. Если поторопитесь — успеете. — Б-благодарю. И тот, кого Элиза так страстно, так нескладно любила, со всех ног кинулся прочь. Кто бы мог представить, что он поведет себя столь недостойно и жалко! Мир вокруг будто свихнулся. Нелепая и непонятная жизнь точно также заканчивалась: нелепо и непонятно. ДВА РАЗА ПО ОДИННАДЦАТЬ

Пошла десятая минута двенадцатого. Постановщик апокалипсиса сидел с блаженной улыбкой на устах, держа одну руку на кнопке. Вторая сжимала пистолет. — Как хорошо, какое счастье, — всё повторял сумасшедший. — И вы со мной! Еще немножко, всего полторы минутки… Они сидели рядом на циновках, по-японски. Ной Ноевич молча разевал рот. В последние мгновения жизни вечная говорливость его оставила. «Злодей» со «злодейкой» рыдали, обняв друг друга. Бедняжка Дурова безвольно съежилась, похожая на брошенную тряпичную куклу. Разумовский пытался взять Василису Прокофьевну за руку и, кажется, просил прощения, но Регинина отталкивала его — не прощала. Клубникина пробовала кокетливо улыбаться: — Жорж, ведь вы пошутили? Никаких бомб нет? Вы хотите нас просто напугать? Бедная субретка! Женщины этого склада так полны жизни, что просто не способны вообразить собственную смерть. Приподнялся Ловчилин. Его подвижная физиономия плаксиво сморщилась. — Жорж, отпусти меня! Я никогда не метил в первачи. Если ты девятка, я максимум шестерка! — Шалишь, — ответил Девяткин. — Без ловчил мир неполный. Сиди! Элизу поразило, что за минуту до конца молился один Вася Простаков. Он закрыл глаза, сложил руки и шевелил губами. — Нехоросё, — сказал вдруг Маса. Он зажимал рану красным от крови платком. — Есри умирачь, надо кура-сиво. А у вас два нуря. — Какие два нуля? — нахмурился Девяткин. — Секунды. Надо сьтоб тозе одзинацачь. Жорж посмотрел на электрические часы. — Тогда не получится одиннадцать единиц, — возразил он. — Хотя, конечно, два нуля — это не очень, согласен. — Будзет тринацачь единиц. Это есё ручше. Самое курасивое чисро. А торинацачь прюс девятка это двацать два. Два радза по одзинацать — в два радза ручше! — А ведь верно! — Жорж просветлел. — Японцы знают толк в красоте! Одиннадцать секунд ничего не меняют. Сейчас переставлю хронометр! «Вот и у меня есть время помолиться, — подумала Элиза. — Господи, иже еси на небеси…» Она возвела очи вверх. Увидеть небо, конечно, не рассчитывала. Наверху чуть покачивалась бархатная падуга, темнели колосники, чернел трап галерки со свисающими тросами. На что еще смотреть актрисе, готовящейся проститься с жизнью? Боже, что это? По одному из канатов, с помощью которых на штанке-тах крепятся декорации, прямо над головой у Девяткина и Элизы, быстро перебирая руками, скользил Фандорин. За две минуты он успел взбежать на трап, пробраться в самый центр и начать спуск. Но зачем? Он мог бы сейчас находиться в безопасности, а вместо этого погибнет со всеми! За оставшиеся секунды спуститься все равно не успеет. Да если и успел бы — Девяткин просто нажмет на кнопку, он ведь начеку! Молитва так и осталась непроизнесенной. Бенефициант снял палец с кнопки и стал подкручивать колесико циферблата, проставляя в секундном окошечке число 11. Сдвинул какой-то рычажок, очевидно, меняя время детонации. В тот же миг Фандорин прыгнул с высоты в несколько саженей и упал прямо на Девяткина. Что-то хрустнуло, Элизу отшвырнуло в сторону, а когда она приподнялась, рядом лежали два неподвижных тела, одно поверх другого. В среднем окошечке выскочили две единицы, но секунды еще помигивали. 11:11:01, 11:11:02, 11:11:03, 11:11:04… На сцену с гортанным клекотом взлетел Газонов. Его качнуло. Не устоял на ногах, упал. — Пуровода! — кричал он. — Эриза-сан, пуровода! — Что? — растерянно переспросила она, зачарованно наблюдая за мельканием цифр. 11:11:05, 11:11:06, 11:11:07… Ползя по-крабьи, японец перевалился через порог домика гейши, перекатился по соломенным циновкам и со всех сил рванул на себя шкатулку. Лопнули провода, погасло табло, с потолка над залом почему-то посыпались искры. — Фусё, — сказал Газонов, лег на спину и зажмурил глаза. У него, должно быть, кружилась голова. — Курасивая смерчь подозьдет. Сначара курасивая дзизнь. «Взрыва не будет. Мы спасены», — подумала Элиза. И разрыдалась. Что толку, если он, он разбился?! Лучше бы они погибли вместе, окутанные грохотом и пламенем! — Эраст Петрович… Он спас всех нас и погиб, погиб… — простонала она. Маса открыл глаза, сел. Посмотрел на лежащего ничком господина. Обиженно возразил: — Фусех супас я. Господзин мне помогар. Он сказар торько: «Маса, дзюитибё!», «Маса, одзинацачь секунд!» и убезяр. А я ромай горову, сьто он хотер. Горова и так сромана, борит. Думачь црудно. Но я поняр! — Какая разница, кто всех спас… Он разбился! Он упал с такой высоты! На коленях она переползла к любимому, припала к его спине, заплакала. Газонов тронул ее за плечо. — Пусчиче падзяруста, Эриза-сан. Мягко отодвинул Элизу. Немного пощупал лежащего, удовлетворенно кивнул. Перевернул Фандорина на спину. Лицо у Эраста Петровича было бледное, неподвижное, невыносимо прекрасное. Элиза укусила себя за кисть, чтоб не завыть от горя. А японец обошелся с павшим героем непочтительно. Сжал ему пальцем шею, нагнулся и стал дуть в нос. Длинные ресницы Фандорина затрепетали, распахнулись. Синие глаза воззрились на Масу — сначала равнодушно, потом с изумлением. Эраст Петрович оттолкнул от себя японца. — Что ты себе п-позволяешь?! — вскричал он и стал озираться. Произошло чудо! Он жив, жив! Газонов сказал что-то, укоризненно качая головой. Лицо Фандорина стало смущенным. — Маса говорит, что я совсем разучился прыгать с высоты. Давно не т-тренировался. Он прав. Кости целы, но от удара потерял сознание. Стыдно. Ну-ка, а что наш художник Зла? Вдвоем с Масой они стали мять и щупать Девяткина. Тот вскрикнул. Он тоже был жив. — Исключительно крепкая к-конституция. Отделатся сломанной ключицей, — резюмировал Эраст Петрович и повернулся к залу. — Всё кончено, успокойтесь! Кто хочет, может встать. Кто слишком взволнован, лучше остаться в креслах. Господа актеры, принесите дамам воды! И нашатырю. Осторожно, еще не до конца поверив в спасение, некоторые встали. Первой вскочила Дурова. — Не трогайте! Вы делаете ему больно! — крикнула она Масе, который стягивал запястья ассистента ремнем. — Его в каторгу нужно! Он нас всех чуть не угробил! — Мефистов грозил Девяткину костлявым кулаком. — Я буду свидетельствовать на суде! О, как я буду свидетельствовать! Ной Ноевич вытирал платком макушку. — Бросьте, Антон Иванович, о каком суде вы говорите? Это буйнопомешанный. Руководитель «Ковчега» оживал прямо на глазах. Вот и голос окреп, засверкал взгляд. Поднявшись на сцену, режиссер встал в величественной позе над стонущим Девяткиным.

— С феноменальным провалом вас, мой бездарный ученик. Художнику такого специфического дарования место на уже помянутой мною Канатчиковой даче. Там применяют прогрессивные методы лечения и, кажется, даже есть драматический кружок. Когда подлечитесь, можете его возглавить. Вдруг Штерн чуть не полетел с ног. Сзади наскочила Дурова, оттолкнула его. — Вы не смеете над ним издеваться! Это подло! Георгий Иванович нездоров! — Она опустилась на колени, принялась стирать с лица Девяткина пыль и грязь. — Жорж, я все равно люблю вас! Я всегда буду вас любить! Я буду навещать вас в больнице каждый день! А когда вы выздоровеете, я увезу вас. Вся беда в том, что вы вообразили себя титаном. Но титаном быть необязательно! Титаны все время пыжатся и поэтому несчастны. Маленьким человеком быть лучше, поверьте мне. Видите, какая я маленькая? И вы станьте таким же. Мы созданы друг для друга. Вы это поймете. Не сейчас — потом. Оглушенный, страдающий от боли Девяткин не мог говорить. Только пытался отстраниться от «дуры». Судя по гримасе, быть маленьким человеком он не желал. — А что, коллеги, — воскликнул Ной Ноевич. — Бенефис-то, между прочим, вышел эффектный! Жалко лишь, публики не было. А станем рассказывать — никто не поверит. Решат, мы сами все разыграли, сами повсюду взрывчатки понасовали, ради рекламы… Кстати, — забеспокоился он и перешел на шепот, — взрывчатка не может взять и от чего-нибудь сдетонировать? Умоляю, тише! Ксантиппа Петровна, не кричите вы так! После бенефиса