ШАГ СПУСТЯ 6 page

Лиза подходит ко мне на кухне, и я едва не отталкиваю ее от неожиданности. Потом обнимаю. Стараюсь сосредоточиться на своем безразличии. Пока не очень удачно, и у меня плавно, неторопливо встает. Внизу шумно. Только что утихли мощные удары. Удары по дверному косяку – это было ясно по распространению звука. Два часа ночи.

Через какое-то время раздаются крики. Они затухают. Потом снова появляются в районе подъезда. Я смотрю из окна кухни вниз. Около подъезда стоит микроавтобус. Люди в черной форме заводят в него источник крика. Некоторое время осматриваются. Садятся, закрывают двери и уезжают.

- Жутко как, - бормочет Лиза и прижимается ко мне.

- Бывает.

- Скажи, что у нас все будет хорошо.

- Ну… знаешь…

- Нет, ты просто возьми и скажи, не надо больше ничего.

- Да, милая, - вздыхаю. – У нас все будет о т л и ч н о.

Она целует меня в шею.

- Я в постель.

- Ага. Скоро буду.

Продолжаю смотреть в окно. Ухоженная клумба. Недавно поставленные по команде какого-то депутата скамейки, на которых еще сохранились надписи о том, что это за депутат.

Завтра из отпуска приедут родители Лизы, и квартира станет недоступна для свиданий. Но это уже неважно. У меня в сумке дома лежат билет и необходимые вещи. Я представляю себе сумку. Ее вес, объем, содержимое. Я перемещаю в ней с собой все материальное наполнение жизни. А эта девочка считает, что главное в этой жизни – она.

Мало ли.

Ира одета в домашний халат до колена, и в нем она не кажется непропорциональной и уродливой. Это значит, что лучшее в ее пышных формах сохранено. Почему это меня должно беспокоить?

- Привет. Извини, что с пустыми руками.

- Глупости, - махает рукой. – Проходи.

Ее грудь придержана в тонусе, что расшифровывается как наличие лифчика, но наличие остального нижнего белья под вопросом. Волосы немного влажные. Принимала душ. И начала его принимать, вероятнее всего, после звонка. В комнате, куда она меня проводит, на журнальном столике стоят вино, пара крупных бокалов для красного и что-то из закуски, что я старательно игнорирую. Как ни странно, я совершенно не голоден.

- Подождешь немного – я подсушу волосы, ага?

Игривое «ага» едва не вызывает у меня приступ истерического смеха. Киваю.

- Я присяду?

- Разумеется.

Бутылка на столе снабжена этикеткой, гласящей «IНКЕРМАН». Красное полусухое. Середнячок для этой местности. Бокалы довольно тонкого стекла. Марку не распознаю. Вроде не «Pasabahce», и на том спасибо.

Ира возвращается довольно быстро, и шум фена откуда-то то ли из ванной, то ли из кухни не успевает мне надоесть. Я изучаю содержимое серванта и поражаюсь тому, как спокойно мне стало здесь.

Голубой банный халат, перепоясанный кушаком, неплохо лежит на ее сильно попорченной неправильным питанием фигуре. Мне кажется, у нее шестой размер груди, ее волосы все еще не совсем сухие и вьются, ее лицо украшено тушью и губной помадой, что входит в некоторый диссонанс с тем, что она не успела высушить волосы. Помада бледно-красного цвета – она явно старалась не переборщить, выглядеть вроде как естественно, обыденно, но пробелы в ее плане слишком очевидны. Господи, о чем она думает, подходя сейчас и садясь рядом? О чем я думаю, глядя на ее пухлые ноги, оттопыренный зад, заметно обвисший животик, выпяченную, хотя и без того заметную грудь под халатом?

- Быстро нашел?

- Ну да. Края-то родные.

- Выпьем? – скромно предлагает, взглядом давая наводку на бутылку.

- Ну, не смотреть же, - улыбаюсь.

Хихикает. Передает мне бутылку и вытянутый из кармана штопор.

- Джентльмен, - кивает.

- Честь для меня, - ухмыляюсь и открываю бутылку; разливаю по бокалам.

Мы болтаем минут десять, пропускаем по паре полупустых бокалов, и я узнаю, что Ира работает в местной «Пятерочке» продавщицей, и что она сейчас одинока и покинута чуть ли не всеми. Такая простая провинциальная девочка. Покатай ее, удели ей хоть минимум внимания – и она твоя. Она просторечна, она запинается, прежде чем заменить предполагаемое матерное слово на приличное. Городские девочки уже давно не запинаются. Большинство. Городские девочки из Культурной Столицы не парятся, потому что у них есть краска, шубки, «айфоны», каблуки и прочие доказательства их красоты и интеллекта. У этой девочки есть гораздо меньше. Но она хотя бы пытается произвести впечатление. Перед глазами картинка – Лена орет на меня матом, что ей надоело мыть посуду, и надо купить посудомоечную машину. Я пропускаю какую-то фразу или вопрос и прошу Иру повторить.

- Ну, я говорю – скука смертная. Сидишь на кассе или ходишь по залу. Скучно.

Она сидит достаточно близко, чтобы я ощутил ее дыхание, и смесь сжеванной перед моим приходом упаковки мятной жвачки и легкого перегара от вина все же не перебивает с концами стойкий запашок сигаретного перегара. Мне почему-то хочется взять ее за горло, ударить об стену и надавать пощечин за это. Плюнут в рот. Ударить об стену лицом.

- Еще? – тыкаю бокалом в сторону бутылки, и Ира несколько стыдливо кивает.

Я делаю ей жестом и мимикой сложный знак – мол, надо расслабиться и продолжать говорить.

- Ну, и гуляю редко. В основном, по выходным.

- С подругами? – я передаю ей вновь наполненный бокал и отпиваю из своего.

- Ну, они тоже, в основном, заняты. Кто где работает. Ни у кого нет времени, - пожимает плечами и нарочито медленно перекладывает ноги, оставляя сверху левую и немного кокетливо шевеля голыми пальчиками с накрашенными ногтями. – Приходится гулять с парнями местными.

- М-м-м, - киваю и продолжаю пить вино, и мой взгляд падает на приколоченную к стене композицию из трех маленьких высушенных роз, под которыми висит какой-то бантик или что-то вроде того.

- Ты только не подумай – я не в том смысле… - она, наверное, краснеет, оправдываясь, но все мое внимание сосредоточено на гербарии на стене, который кто-то когда-то подарил ей и который она хранит, как нечто памятное. - То есть, я просто… ну, гуляю там, болтаю, захожу куда-нибудь посидеть.

- Господи, ну, конечно, я ничего такого не подумал. Ты хорошая девочка, я это прекрасно вижу. Без вариантов. Ты очень спокойна и сдержана. Это редкость в наше время, - святая белая ложь из моих уст; прикидываю, кто мог подарить ей эти цветы и когда.

- А как там у тебя, ну…- мнется, осторожничает,- …в Питере?

- Тоскливо, - качаю головой, стараясь оторваться от букета и ощущая, как мир вокруг покачивается. – Сыро. Не так, как хотелось бы, зачастую.

- Угу, - облизывает губы и тупит взгляд, когда я снова смотрю на нее.

- Так часто бывает.

- Тут чаще, - качает головой, смотрит куда-то сквозь стену; поправляется. – Мне кажется, тут чаще.

- Не скажи, - отпиваю, стараясь не смаковать изысканный вкус. – Там ждешь больше, а получить можешь ни хрена.

- Ну да, - с горечью в голосе. – А тут всю жизнь ничего не ждешь.

- Ну, у тебя, по крайней мере, есть жилье и работа.

- Жилье от повесившегося отца и умершей от рака матери, - голос вскакивает, но тут же возвращается в норму. – А работа…

Никак не комментирую. Излишне. Она, по крайней мере, осознает. Это уже неплохо.

- А у тебя нормально дела, - утвердительно.

- Вменяемо, - раздражаюсь. – Слушай, давай сменим. Я уже наговорился о том, у кого как дела, честно говоря, - спиртное бьет в голову. – Давай-ка лучше про Лизу.

Кивает.

- Ну, да. Что тебя конкретно интересует?

Тепло разбегается по потаенным уголкам тела, и сейчас, здесь, в скромной, но прибранной квартире Иры, я чувствую себя вполне безопасно, и все, что существует за ее пределами – уже за закрытой на старый, но прочный замок дверью, - внушает опасения и даже откровенный ужас.

- В принципе… - пространно вожу бокалом, едва не проливая и этим вызывая улыбку Иры. – Ну, что было со дня, как я уехал.

- А, - кивает, снова тупит взгляд, серьезнеет. – Да, конечно, первое время она много говорила об этом. Переживала. Явно. Рассказывала…

Пауза. Обоснованная, но я уже теряю терпение. Халатик немного распустился, кушак обвис, можно рассмотреть краешек груди. Нет, я весь во внимании.

- Что? О чем?

- О вас. Ну, то есть, ничего конкретного, но много плакала, говорила, что не может до тебя дозвониться, что у тебя дома только и знают, что ты уехал в большой город, и все.

Киваю. Слушаю внимательнее. Напряжение растет.

- Но через какое-то время, она вообще перестала со мной общаться. И с другими знакомыми, друзьями – тоже. Не знаю, что с ней было. Даже когда ее пытались вытянуть, и она с кем-то встречалась, она была замкнутой, будто утаивала что-то важное, боялась высказать. Так длилось довольно долго. Несколько месяцев я ее вообще не видела. То есть, прикинь… - она замирает, смотрит на бокал, голос становится приглушенным. – Ну, то есть, знаешь, я ее с малых лет знаю, и я …

- Спокойно, - бормочу. – Не нервничай, спокойно.

Вздыхает, и я вижу краешек прозрачного лифчика с кружевными белыми вставками. Вот что поддерживает ее пышные груди. Напряжение растет и концентрируется где-то ниже пупка, внизу живота.

- И вот, я ее не вижу месяцами, и родители говорят, что она типа болеет, но сами они тоже какие-то невменяемые. И потом, спустя несколько месяцев, она начинает проявляться, и она какая-то серая, все также необщительная, но хотя бы наверняка живая. Так длилось еще, наверное, полгода. Потом она стала больше времени проводить с друзьями. В основном, с парнями, но я ее тоже иногда видела. Сидели, болтали. Я старалась сильно не расспрашивать.

- Что она говорила? И обо мне?

- О тебе ни слова.

- У нее кто-то был?

- Даже если и был, она не рассказывала. Ходили слухи, что она как-то ночевала у некоторых парней, - кашляет. – У Гриши, вроде, у Славика Стасова… Слухи, конечно… - растерянно.

- И все?

- А в последнее время – недели три или четыре, - мы с ней вообще не видимся. Такие дела, - снова вздыхает, ловит мой взгляд, аккуратно отодвигает левую полу, и мне становится ясно, что трусиков на ней нет.

Очевидность происходящего граничит с нереальностью. Спустя некоторое время, когда я кидаю ее лифчик куда-то назад, в комнату, она лежит, кокетливо придерживая массивные сочные груди с набухшими сосками, и я облизываю ее тело, избегая несколько обвисшего, неприятного живота, и я, сам не понимаю, почему, жутко хочу укусить ее за половые губы, и ее лобок достаточной гладкий, чтобы мне было комфортно закинуть язык в область ее клитора, но вместо этого я просто массирую его пальцами, и она начинает тяжело дышать, постанывать, и через какое-то время я придвигаю ее лицо к трусам, натянутым эрекцией, и она послушно снимает их. Член пружинит, едва не ударяя ее по лицу, и она игриво хватает его губами, и меня поражает то, насколько плавно и беспристрастно она это делает для скромной провинциальной продавщицы, но сейчас мне на это, на самом деле, плевать, потому что ее горячий влажный язык и ее слюна становятся источниками столь сладких, ярких ощущений, что я оседаю на диване и откидываюсь, и все мысли о городе, о Лизе, о смерти Толика, о сцене в его квартире – все эти мысли пропадают в какую-то иную реальность, и здесь и сейчас появляется то, что нужно мне, и когда я понимаю, что получить сейчас я смогу только грубый, жесткий и ни к чему не ведущий секс, я оттягиваю лицо Иры от своего члена, кладу ее на живот, немного приподнимаю бедра и плавно, но сильно вхожу в нее сзади.

Через какое-то время она начинает громко стонать – как мне кажется, кончает, - потом жестом просит меня остановиться и дать ей лечь на спину, и я решаюсь дать ей шанс, и теперь – ее грудь, глаза, губы передо мной, и я хватаю ее за горло, но прижимаю совсем чуть-чуть, чтобы не спугнуть, и рывком вхожу в нее. Но я не люблю эту позу, и поэтому довольно быстро я ставлю ее на колени, упираю руками в спинку дивана и долго, основательно трахаю в такой позе, и она, как мне кажется, кончает снова, и я понемногу разминаю смазанным пальцем ее анальное отверстие, и, хоть она поначалу и пытается вежливо отказать, выбора я ей не оставляю, а после оргазма ее желание сопротивляться пропадает, и одной рукой я держу ее за волосы, и ей, должно быть, жутко больно от этого натяжения, а пальцами другой вхожу и выхожу из ее анала, оказавшегося не таким уж тугим и явно уже опробованным. Мне противно и кайфово одновременно, и я хлещу ее рукой по ягодицам – сильно и болезненно, и она визжит от этого, и я вставляю в ее зад уже три пальца, и она стонет, и я понимаю, что скоро по-настоящему захочу кончить, и я меняю ее позу, заставляя упереться лицом в диван, а задницу оттопырить как можно сильнее. Остатки милосердия не позволяют мне жестко войти в ее зад на всю длину, и я понемногу вставляю в нее разгоряченный, напряженный до предела член, ввожу головку и уже не успеваю узнать, как глубоко она смогла бы выдержать, потому что меня накрывает бешеный, волнообразный оргазм, и я ощущаю, как поток спермы под давлением вылетает в кишку Иры, и она тихо ревет, и я с силой сжимаю ее ягодицы.

Мы молча лежим, и она через какое-то время перестает всхлипывать и засыпает. Мне интересно, чего ради она все это затеяла. Отчасти вернувшись в реальность, я прикидываю, не подцепил ли что-нибудь только что, но понимаю, что оно того в любом случае стоило. Кроме как если это СПИД, но это вряд ли. Презервативы здесь, в основном, дешевые, и пользоваться ими не считается правилом хорошего тона. Прикасаясь к своей щеке, я ощущаю, что щетина стала достаточно мягкой, и это мне не нравится, потому что я предпочитаю быть всегда гладко выбритым. Тело Иры легонько вздымается в дыхании. Она жутко ожиревшая, и ее грудь сдуется, как гелиевый шарик, стоит ей похудеть до нормы. Не круто. Но осознание того, что я только что кончил в нее, а не куда-то там, переполняет меня благодарностью или просто чувством временного обладания собственностью. Она, наверняка, надеется, что это приведет к чему-то большему. Что я сделаю что-то и для нее. Мало ли.

Я засыпаю, но сплю, мне кажется, несколько минут, потому что в мою голову вновь целит поезд, и я посыпаюсь и хочу покурить. Выхожу на балкон – в одних носках, всецело ощущая холод осенней ночи. Смотрю на местность, на двор, на стоянки – ровно тоже самое, что и везде в городе. Совершенно безликий двор. Парковка на Предпортовом? Да, то же самое. Разжиревшее, растянутое в габаритах, вскормленное популяризацией технологий и легких заработков на оборотах от оборотов, идущих от оборотов. Но размер, в данном случае, имеет значение. Ощущаю прилив стойкого презрения к Лене. Стойкого, матерого, безобразного. Все, что я от нее получал – это секс. Как только его стало мне не хватать, я начал разочаровываться, но игра в любовь не давала мне шанса на отступление. Надо было поддерживать блеф. Но сам факт того, что я занялся Ирой – так, с полтычка, без какого-либо напряжения, - кое-что да подтверждает. Я пересек черту.

Я возвращаюсь в комнату, оставив мысли о курении. Иру разбудил хлопок двери балкона, и она смотрит на меня – сонная, растерянная. Это умиляет меня, затем заводит, и мой член снова напряжен, и я, встав на колени перед ней, с некоторой жестокостью жестом приказываю ей сосать головку, и она, несмотря на некоторое непонимание во взгляде, старательно это делает, лежа на боку, отмахивая волосы, пытается постанывать, но ее мычание не играет никакой роли. Я говорю ей, чтобы она как следует обслюнявила весь член языком и начала его ласкать, и она исполняет, но руки у нее вялые, и я опасаюсь, как бы у меня не пропало желание и сам начинаю сильно, размашисто мастурбировать, держа член в нескольких сантиметрах от ее лица. Она мнет сиськи, и ее ручонка стыдливо тянется к ее паху, и я кивком указываю ей, что ей надо стимулировать себя, и она, обслюнявив пальцы, начинает теребить клитор, и когда она начинает стонать, непроизвольно закрывает глаза, и ее тело дергается в оргазме – довольно быстро, хотя мне кажется, что прошли часы, - я ощущаю прилив неестественно сильной дрожи, и меня прорывает удивительно бурной эякуляцией на ее лицо.

Час спустя я встаю, чтобы уйти. Она поднимает лицо из глубин подушки и спрашивает, куда я. Я говорю, что в туалет.

Только сейчас, быстро шагая через двор, продуваемый всеми ветрами, я замечаю огромные горы листвы – почерневшей, мертвой, - и то, как ее разносит ветер. Сверху то накрапывает, то перестает, словно бы кто-то там периодически отжимает губку, и я перебегаю дорогу, не глядя по сторонам, застегиваю на ходу куртку, прохожу еще один двор, и мир вокруг кажется набитым каким-то гелем, и воздуха не хватает, и полуголые деревья, качающиеся от порывов ветра, кажется, шепчут мне что-то, и весь остальной мир, сузившийся до нескольких метров вокруг меня и единой, цельной толщи мрачного окружения, тоже полон чьих-то тонких голосов, и я обхожу сомнительную компанию молодежи, молчаливо курящей под козырьком подъезда, и меня одолевает жуткий страх.

Выйдя снова к дороге, я пытаюсь найти табличку с номером дома и названием улицы, потому что местность мне кажется совершенно незнакомой, но не нахожу ничего такого, только отметину от креплений когда-то висевшей таблички на ближайшем доме, и я несколько секунд бессмысленно пялюсь на эту отметину, и уже потом в моем сознании всплывает странная, болезненная картина из детства – дерево, птичье гнездо, кто-то машет мне рукой с велосипеда «аист», и день становится солнечным, и я почти плачу и только после этого понимаю, что улица, на которую я вышел – это улица Фрунзе, и от нее до моего дома, до моего бывшего дома всего несколько сотен метров, и бегу дальше.

Я когда-то сломал ногу, катаясь на велосипеде. На улице Фрунзе. Я ехал и махал рукой своему приятелю. Он катился по другой стороне, по тротуару, а я не заметил, как влетел правой частью руля в фонарный столб. Был солнечный день. Моего друга звали Костя. Костя Седов. Темноволосый, высокий, веселый. Его убил какой-то маньяк-педофил. Тело нашли в канаве, обглоданное и изнасилованное. Ему было двенадцать. Мало ли.

Не хочу идти в квартиру. По крайней мере, пока. Меня мутит, и мир вокруг полон напряжения и холода, и я иду к машине, и сидящая почему-то на скамейке на детской площадке в одиночестве неестественно приземистая девушка с уродливым лицом гнома печально смотрит на меня, и ее, несмотря на то, что уже ночь, отлично видно, и это пугает меня так, что все мое тело покрывается мурашками, и я бегу к машине и ищу в карманах ключ, но не могу найти, и на меня накатывает новая волна страха от осознания того, что я мог где-то потерять его, и когда он все-таки находится, я нажимаю на кнопку и дергаю ручку двери, но она не открывается, и я понимаю, что поторопился, и уже после тихого щелчка и вяканья сигнализации быстро открываю дверь, залезаю на сиденье и закрываюсь.

Громко выдыхаю. Сердце бешено колотится, и меня мутит еще сильнее. Даже если меня вырвет, я не выйду наружу. Тьма сгустилась, и мне кажется, что света в этом мире вообще не осталось, хотя черта с два я бы что-то видел, будь оно так. Я определенно все еще пьян. За окном я вижу какое-то странное, черное существо. На ум удивительно быстро приходит одна статья из интернета, в которой было написано об огромном черном монстре, который пожирает людей заживо в каком-то районе Москвы. Страх наполняет мое сознание целиком, и здравому смыслу остается совсем мало места.

Мне страшно до боли, начинают ныть зубы, но спустя несколько секунд я понимаю, что существо переместилось в освещенную фонарем зону и оказалось обычной кошкой. Нет, здоровой, черной кошкой с белым пятном. Кошкой, которая гуляет по всему городу, но, наверное, всегда возвращается домой. Или весь город – ее дом. Ее дом. Не мой. Ее.

Снаружи доносится резкий, как выстрел в лицо, порыв ветра, но тут же, неестественно быстро, ветер смолкает. Несется еще куда-то. Становится удивительно тихо. Меня тянет включить музыку. Я хотел бы послушать Moby. «Porcelain», например. Он точно есть на внешнем носителе. Я тыкаю пальцем в магнитолу, потом кое-что понимаю, ищу на пассажирском сиденье ключ, но меня отвлекает идущая снаружи по двору девушка. Она проходит через арку, озирается по сторонам, нервно смотрит на меня, быстро убирает взгляд и ускоряет шаг. Ее руки сложены на груди, словно бы они приросли к ней. Она неестественно худая. Когда она оглядывается, чтобы проверить, не преследуют ли ее, я вижу, что у нее удивительно красивые, круглые, словно бы подростковые глаза. Голубые. Но ее лицо – щербатое, морщинистое, украшенное синяком, – жуткая пародия на детское. Она неестественно худа. Вероятнее всего, это наркотики. Тяжелые. Увесистые. Я трясу в руке ключ. Он тоже кажется слишком увесистым. Девушка уходит из двора куда-то. Я понимаю, что она ушла. И эта мысль поражает меня. Вот сейчас – она ушла из поля видимости, и все – она исчезла, ее больше нет. Все, кто так уходит, исчезают. Но ведь так не должно быть. Не может быть. Ведь я тоже когда-то просто ушел из поля видимости. Но я есть. Я точно жив. Да? Или нет? Я же не могу видеть все это, не существуя. А если?..

Я едва не ломаю внутреннюю ручку двери. Выхожу и хлопаю дверью, нажимаю на кнопку, снова бегу. Двигаться медленно кажется невозможным. Я бегу через двор. На скамейке уже нет той карлицы. Во дворе никого. Шума машин не слышно. Я хочу снова увидеть эту анорексичную девушку, эту тощую наркоманку, это уродливое животное. Бегу туда, куда она должна была пройти. Она не могла успеть уйти слишком далеко. Но ее нет. Ее НЕТ! Она исчезла. Все верно. Один раз уходишь – и все, тебя нет.

Я иду на проспект Комсомола. Однозначно. Мне нужно узнать, существую ли я. Нужно понять, что, на самом деле, произошло. Я не смогу жить так дальше, если не узнаю. Я понимаю, что идти слишком долго, и мне жутко холодно, и мне надо поймать машину, но вокруг никого. Я прохожу через двор и на соседней дороге вижу тарахтящий куда-то полуживой «жигуль» - желтую «копейку». Едва не бросаясь под колеса, останавливаю его. Водитель – худой парень в джинсах, футболке и кепке – выходит и начинает что-то орать, но я не слушаю его, а показываю вытащенную наспех из кармана тысячную купюру, двумя руками разворачиваю ее, как транспарант и называю ему адрес, без комментариев. Парень столбенеет, осторожно подходит, берет купюру и изучает ее на свет фонаря. Пожимает плечами и предлагает садиться. Его ночь удалась.

Не знаю, какими путями он едет, но спустя какое-то время – счет его я потерял, как и ориентацию в пространстве, - я выхожу прямо напротив нужного подъезда. Парень поспешно уезжает. Я захожу в подъезд, в нос ударяет какой-то неприятный запах, и я отплевываюсь прямо на пол. Мне не стыдно. Я даже не знаю, существую ли. Чего мне стыдиться?

Начинаю ломиться в квартиру. Стучу кулаками. Потом несколько раз пинаю дверь ногой. Кричу, как резаный, что мне надо поговорить. Требую Лизу. Снова бью в дверь кулаками. Жду какое-то время. Изнутри не слышно ничего. Но я почему-то знаю, что там кто-то да есть. Продолжаю дубасить в дверь с воплями «Мне нужно поговорить! Мне нуж-но по-го-во-рить!»

Изнутри мне отвечает женский голос – мол, милиция скоро приедет, и милиционеры со мной поговорят. А мне плевать, потому что милиции нет. Есть только полиция. И полиция не приедет, потому что ее не вызвали. Но после очередного удара кулаком в дверь я ощущаю отлив сил. Сажусь. Нет, падаю рядом с дверью. Слева. Накрываю лицо руками. Мне кажется, что я уже плачу, но слез нет. Меня разрывает на части. Поезд все ближе. Мне кажется, это уже край. Кажется, я доигрался. Плевать. Но все же. Поезд все ближе. Я никуда на нем не уехал. Я не знаю, где мой дом. Поезд еще ближе. Издалека, за миллиарды световых лет отсюда звучит свист электрички – едва различимый, он сообщает мне, что поезд близок. Я встаю.

Поезд уже рядом. Тот самый, что едет полтора суток. И теперь я его пассажир, машинист и жертва одновременно. Я сам во всем виноват. И больше некуда идти. Остается только встретить его здесь. И я ударяюсь об дверь головой, но боли нет. Реальность смешалась со странными, жуткими образами. Меня одолевает паника, порождаемая страхом. Страхом, что я могу потерять шанс что-то узнать – что-то жизненно важное или наоборот – абсолютно бесполезное. Идефикс. Но мне в любом случае нужно это узнать. Значит, это что-то важное. Значит…

Замок щелкает. Я отскакиваю от двери, и в голове звенит, и вокруг становится как-то пусто, плотность воздуха уменьшается. Дверь приоткрывается.

- Дима? – мужской голос, который я узна ю.

- Ага, - киваю; нервно сглатываю.

- Буянить будешь?

- Не, - шмыгаю носом. – Вы меня… Нет, не знаю, - сажусь на верхнюю ступеньку лестницы.

- Ясно, - отец Лизы выходит, тихо прикрывает дверь и садится рядом со мной; нам едва хватает места на узкой лестнице.

- Мне просто… нужно… знать …

Отец Лизы тяжело вздыхает. Качает головой.

- Нужно?

- Да.

- Хочешь с ней поговорить? Сразу предупреждаю – она не дома, ломиться не надо, - улыбается.

- Вы стали старше.

- Это называется постареть, Дима.

- Нет. Просто стали старше.

- Время такое…

- Ага.

- В общем, сейчас такой период, когда она обычно у подруг ночует. Пару дней. Или у каких-то друзей. Нам уже ее не удержать, сам понимаешь.

- Что с ней?

- Вообще?

- Ну, да.

- Работает. Учиться хотела. Но забросила все. Мы пробовали, так сказать, применить силу. Но она просто уходила из дома. После всего…

- После чего?

Качает головой.

- Пусть она скажет.

- У подруг? – я чуть не плачу от бессилия.

- Блин, - отец Лизы оглядывается на дверь в квартиру. – Ладно, вижу, тебе совсем дурно от этого. Моя меня повесит, если узнает, что я проболтался. Она не понимает, что теперь уже ничего не поделать. А мне тебе мстить не за что.

- Где она?

Нервно сглатывает, снова оглядывается.

- Скорее всего, на кладбище. Северный вход.

Я хочу верить, что ослышался, потому что круговорот этой ночи снова начинает обхватывать меня – на этот раз, за горло.

- Где? Зачем?

- Слушай, поищи ее там. А я пойду. Иначе мне хана.

- Спасибо Вам, - бормочу.

- Знаешь, странно, что ты приехал именно сейчас, - уже стоя у двери.

- Сейчас?

- Да, в этот день. Именно в этот. Очень странно. Будто знал. Хотя, не должен бы.

Пожимаю плечами.

- Я приехал еще вчера.

Он уходит. Выхожу на улицу. Жутко трещит голова. На горизонте виднеется протрезвление. А это еще хуже всего, что было до него. Едва волоча ноги, выхожу на проезжую часть. Копаюсь в карманах. Нахожу еще одну тысячную банкноту и стою, вытянув ее в руке, посреди дороги. Один проезжающий мимо «уазик» меня игнорирует. Следующий за ним «логан» останавливается. Отказаться от предложения он не готов, несмотря на мой откровенно усталый вид.

Понимание того, что я не где-то, а на кладбище, отрезвляет меня, как мне кажется, окончательно. Что может здесь делать такая хорошая девочка, как Лиза? Тем более – ночью. Годовщина смерти подруги? Тети? Бывшего жениха? Почему ночью? Чтобы никто не догадался? Жора об этом знал? Ира знала? Кто-то знал?

Прохожу вдоль линии могил. Пробую это направление. Слышу шорох откуда-то со стороны другого ряда. Медленно, стараясь не производить шума от веток и листвы под ногами, двигаюсь туда. Почему-то приходит на ум тот факт, что бывшая моего приятеля с Комендантского, лежащего в клинике, уйдя от него, в конечном итоге, оказалась с внебрачным ребенком на руках в однокомнатной квартире со своей мамашей. Почти как моя бывшая. Но на мне другой ценник. Это бодрит, и я стараюсь держать спину прямо.

«Знаешь, странно, что ты приехал именно сейчас»

Странно.

На скамейке около одной из могил сидит девушка. Тревожно поднимает голову, увидев меня. Столбенеет. Потом вздыхает и отворачивается. Я не могу сдвинуться с места, потому что узнаю ее. Я стараюсь не смотреть на могилу, на памятник, на прочие могилы рядом, хотя успеваю заметить, что они какие-то маленькие по сравнению с прочими. Я смотрю на нее. Узнаю и не узнаю одновременно. Она заплакана.

- Можно?

Она молча кивает, не глядя на меня. Не знаю, зачем я спрашиваю. Все равно подойти ближе я не могу. Стою метрах в десяти от нее. Взгляд соскальзывает с ее лица на ее тело – худое, в белом плаще не по сезону, в белых грязных туфлях. Потом, наконец, мой взгляд уходит к могиле. Маленькой могиле со скромным маленьким памятником. На нем выбиты православный крест и три слова, которые я не могу разобрать. Очевидно, фамилия, имя и отчество усопшего.

- Давно ты… тут?

- Всю жизнь, - тихо отвечает.

- Я имею в виду… - не могу договорить, комок в горле, беру паузу.

- В городе – всю жизнь. Здесь недолго. Какими судьбами?

- Ну, я искал. Искал тебя. И вот…

- Папа сказал? – усмехается; кажется, она в столь сильной апатии, что никаких эмоций мой приход уже не вызвал; что она перестрадала столько, что ей уже все безразлично.

- Неважно. Как ты?

- А сам ты как думаешь?

- Я ничего не знал.

- О чем?

- Обо всем.

- Ну, бывает.

Хочу заорать на нее, но это кажется неуместным.

- Ты с кем-то…

- Нет. Господи, какое тебе дело?

- Я хочу знать, что было, - твердость голоса достигается, но ненадолго. – Хочу все знать.