Различие между восточным и западным мышлением

К.Г.Юнг

Первая часть «Психологического Комментария к "Тибетской Книге Великого Освобождения"» (In: Psychology and Religion: West and East. – Collected Works, Vol. 11, pars. 759-787). Написано в 1939 г. и впервые опубликовано в The Tibetan Book of the Great Liberation, ed. by W.Y.Evans-Wentz (L.—N.Y., 1954), pp. XXIX-LXIV. Автор перевода неизвестен, редакция Владимира Данченко. Поскольку доступа к оригиналу у меня не было, некоторые неясные места пришлось оставить as is. – В.Д.

Доктор Эванс-Венц возложил на меня задачу прокомментировать текст, который содержит важное изложение восточной "психологии". Сам факт того, что мне приходится использовать кавычки, указывает на сомнительную применимость здесь этого термина. Возможно, не лишним будет напомнить, что Восток не создал ничего равнозначного тому, что мы называем психологией, разработав скорее некую философию или метафизику. Критическая философия, мать современной психологии, Востоку столь же чужда, как и средневековой Европе. Поэтому слово "ум" (mind), как оно обычно употребляется на Востоке, подразумевает нечто метафизическое. Наше западное понятие "ума" утратило метафизические коннотации с окончанием эпохи Средневековья, и сейчас этим словом стали обозначать "психическую функцию". Хотя мы не знаем и даже не претендуем на знание того, что такое "психика" (psyche), мы в состоянии заниматься самим феноменом "ума". Мы не предполагаем, что "ум" – представляет собой некую метафизическую сущность, или что существует какая-то связь между индивидуальным и гипотетическим Всеобщим Умом (Universal Mind). Таким образом, наша психология выступает наукой о явлениях, чистых феноменах без каких-либо метафизических импликаций. Результатом развития западной философии на протяжении двух последних веков стало обособление человеческого ума в его собственной сфере и разрыв его изначального единства с универсумом. Сам человек перестал быть микрокосмом и подобием (eidolon) космоса, а его "душа" (anima) больше не является консубстанциональной scintilla, искрой Мировой Души – Anima Mundi.

В соответствии с этим психология трактует все метафизические притязания и утверждения как продукты ума и относится к ним как к высказываниям, свидетельствующим о самом "уме" и его структуре, которые, в конечном счете, производны от ряда бессознательных диспозиций. Она не считает их абсолютно валидными или даже вообще способными установить некую метафизическую истину. Мы не располагаем интеллектуальными средствами для определения того, правильна эта позиция или ошибочна. Мы знаем только, что нет ни доказательств, ни возможности доказать правомочность метафизического постулата о "Мировом Уме". Когда ум утверждает существование Мирового, Всеобщего Ума, с нашей точки зрения он просто делает некое утверждение. Мы нимало не допускаем, что таким утверждением доказывается существование Мирового Ума. Против этого рассуждения нет возражений, но нет также и доказательств того, что наш вывод в конечном счете верен. Другими словами, не исключено, что ум наш есть не что иное, как воспринимаемое проявление Мирового Ума. Однако мы не знаем и даже представить себе не можем, как можно было бы узнать, так это или не так на самом деле. Поэтому психология считает, что ум неспособен определять или утверждать что бы то ни было за пределами самого себя.

Принимая ограничения, накладываемые на возможности нашего ума, мы проявляем здравомыслие. Я допускаю, что при этом мы чем-то жертвуем, поскольку расстаемся со сверхъестественным миром, в котором движутся и существуют сотворенные разумом вещи и существа. Это мир дикаря, где даже неодушевленные объекты наделяются живой, целебной, магической силой, благодаря которой они участвуют в нашей жизни, а мы – в их существовании. Рано или поздно мы должны были понять, что на самом деле их могущество было нашим, равно как и значимость их была результатом нашей проекции. Теория познания – лишь последний шаг из детства человечества, из мира, где сотворенные умом фигуры населяли метафизические небеса и преисподню.

Однако, несмотря на этот неизбежный эпистемологический критицизм, мы твердо придерживались религиозной убежденности в том, что голос веры дает человеку возможность познать Бога. Таким образом, у Запада обнаружилась новая болезнь: конфликт между наукой и религией. Критическая философия науки стала, так сказать, негативно метафизической, – иначе говоря, материалистической, – на основе ошибки в суждении, а именно: предполагалось, что материя есть воспринимаемая и доступная познанию реальность. В действительности же "материя" – до конца метафизическое понятие, гипостазируемое некритическими умами. Материя – это гипотеза. Говоря "материя", вы фактически создаете символ для чего-то неизвестного, что с таким же успехом может оказаться "духом" или чем-то еще, быть может даже Богом. С другой стороны, религиозная вера отказывается расстаться со своим докритическим Weltanschaung. * Вопреки призыву Христа верующие пытаются оставаться детьми, а не быть как дети. Они цепляются за мир детства. Известный современный теолог признается в автобиографии, что Иисус был его добрым другом "с самого детства". Иисус – прекрасный пример человека, который проповедовал нечто отличное от религии своих предков. Но imitatio Christi,** по-видимому, не содержит в себе той умственной и духовной жертвы, которую ему пришлось принести в начале своего пути, и без которой он никогда не стал бы Спасителем.

* Мировоззрение (нем.) – прим. пер.
** Подражание Христу (лат.) – прим. пер.

Конфликт между наукой и религией в действительности вызван неправильным пониманием проблемы с обеих сторон. Научный материализм просто ввел новую сущность, а это – интеллектуальный грех. Он дал другое имя высшему принципу действительности, полагая, что тем самым создал новую вещь и разрушил старую. Но называя эту первопричину бытия "Богом", "материей", "энергией" или как-то там еще, вы ровным счетом ничего не создаете, а просто меняете символ. Материалист – это метафизик malgrelui. * Вера же, напротив, старается удерживать первобытное психическое состояние единственно по сентиментальным мотивам. Она не желает отказываться от примитивного, по-детски наивного отношения к созданным умом и гипостазированным фигурам; она хочет продолжать пользоваться защитой и доверием мира, по-прежнему управляемого могущественными, ответственными и добрыми (пра)родителями. Вера может включать в себя sacrificium intellectus ** (при условии, что есть чем жертвовать), но никогда не жертвует чувством. Таким образом, верующие остаются детьми вместо того, чтобы быть как дети, и не обретают себя, потому что не теряли. Кроме того, вера сталкивается с наукой и получает по заслугам, ибо отказывается разделять духовные приключения нашего века.

* Вопреки себе (фр.) – прим. пер.
** Принесение интеллекта в жертву (лат.) – прим. пер.

Любой честный мыслитель вынужден признать ненадежность всех метафизических позиций и, в частности, всех вероучений. Ему также приходится допустить неоправданность всех метафизических утверждений и смело принять тот факт, что нет никакого доказательства способности человеческого ума вытаскивать себя, подобно известному барону, за косицу из болота, иначе говоря, устанавливать нечто трансцендентальное.

Материализм – это метафизическая реакция на внезапное осознание того, что познание является способностью ума, а выходя за человеческую плоскость становится проекцией. Реакция была "метафизической" постольку, поскольку человек среднего философского уровня был не в состоянии видеть сквозь подразумеваемую сущность, не понимал того, что "материя" – лишь другое имя для первопричины. По сравнению с этим, позиция веры наглядно показывает, как сопротивляющиеся люди должны были примириться с философской критикой. Она также демонстрирует, насколько велик страх выпустить из рук охранные грамоты детства и заглянуть в чужой, незнакомый мир, управляемый силами, равнодушными к человеку. На самом деле, ни в том, ни в другом случае ничего не меняется: человек и его окружение остаются теми же. Человеку нужно лишь ясно понять, что он накрепко заперт с стенах своего ума и не может выйти за его пределы даже в безумии, и что облик мира или его богов по многом зависит от его собственного психического состояния.

Как я уже отмечал, ответственным за все, что мы можем утверждать о метафизических предметах, является, в первую очередь, устройство ума. Кроме того, мы стали понимать, что интеллект – это не ens per se * или самостоятельная умственная способность, а психическая функция, зависимая от состояний психики как целого. Философское утверждение есть продукт определенной личности, живущей в определенное время в определенном месте, а не результат чисто логической и безличной процедуры. Сообразно этому, философское утверждение по преимуществу субъективно, а обладает ли оно силой (validity), зависит от того, как мало или как много людей приходят в своих рассуждениях к тому же. Изоляция человека в стенах собственного ума вследствие эпистемологической критики привела, как и следовало ожидать, к психологической критике. Этот вид критики не пользуется популярностью у философов, поскольку им нравится считать философский интеллект совершенным и безусловным инструментом философии. И все же этот их интеллект – не более чем функция, зависящая от индивидуальной психики и ограниченная со всех сторон субъективными обстоятельствами, не говоря уже о влияниях среды. В самом деле, мы уже настолько свыклись с этой точкой зрения, что "ум" полностью утратил свой всеобщий характер и стал более или менее индивидуализированной "вещью", без какого-либо следа его прежнего космического облика anima rationalis. ** Ум понимается в наши дни как субъективная, даже произвольная вещь. Как теперь оказалось, ранее гипостазированные "всеобщие идеи" есть не что иное, как умственные принципы, и до нас постепенно доходит, в какой степени весь наш опыт так называемой реальности является психическим; фактически, все мыслимое, чувствуемое или воспринимаемое суть психический образ, и сам мир существует лишь постольку, поскольку мы способны создавать некий его образ. Наше заточение в психическом и ограниченность последним производят на нас столь глубокое впечатление, что мы готовы допустить существование в нем даже того, о чем нам неведомо: мы называем это "бессознательным".

* Hечто существующее само по себе (лат.) – прим. пер.
** Разумная душа (лат.) – прим. пер.)

Казавшаяся всеобщей и метафизической, сфера ума была, таким образом, сведена к маленькому кругу индивидуального сознания, глубоко сознающего свою почти безграничную субъективность и инфантильно-архаическую склонность к глупым проекциям и иллюзиям. Многие преданные науке лица даже пожертвовали своими религиозными и философскими убеждениями, боясь неконтролируемого субъективизма. В качестве компенсации за утрату мира, который пульсировал в нашей крови и жил каждым нашим вдохом, мы воспылали восторженной любовью к фактам, – горам фактов, намного превышающим способность любого отдельного человека обозреть их. Мы питаем благочестивую надежду, что эта груда случайных фактов со временем примет форму значимого целого, однако никто в этом до конца не уверен, ибо ни один человеческий мозг не в состоянии объять громаду общей суммы такого массово производимого знания. Факты хоронят нас под собой, но всякий отважившийся на теоретические размышления должен оплачивать их нечистой совестью, – и это действительно так, потому что его будут постоянно уличать во лжи эти самые факты.

Западная психология понимает "ум" как разумное функционирование психики, как "разумность", присущую индивиду. С безличным Всеобщим Умом все еще можно встретиться в сфере философии, где он, по-видимому, является реликтом первой человеческой "души". Эта картина наших западных воззрений, возможно, покажется чересчур утрированной, но я не думаю, что она далеко от истины. Во всяком случае, нашему взору открывается нечто подобное, как только мы сопоставляем наш склад ума с восточным образом мысли. На Востоке ум – это космический фактор, подлинная сущность жизни, тогда как на Западе мы только начали понимать, что он является существенным условием познания и, следовательно, когнитивного существования мира. На Востоке нет конфликта между религией и наукой, потому что наука здесь не основывается на восторженной страсти к фактам, а религия не опирается на одну только веру. Востоку свойственны религиозное познание и познавательная (cognitive) религия (я намеренно не принимаю в расчет модернизированный Восток.). У нас человек несоизмеримо мал и полностью уповает на милость Божью, которая есть все; на Востоке же, человек есть Бог, и потому спасает себя сам. Боги тибетского буддизма относятся к сфере иллюзорной видимости и созданных разумом проекций, – и, тем не менее, они существуют. Что касается нас, то иллюзия остается иллюзией и, значит, ничем. Несмотря на парадоксальность моего утверждения, оно все же правильно: мысль у нас не обладает надлежащей реальностью, мы относимся к ней именно так, как если бы она была ничем (nothingness). Даже если мысль сама по себе истинна, мы считаем, что существует она только благодаря определенным фактам, которые, как обычно говорят, она выражает в виде формулировок. С помощью этой вечно изменчивой фантасмагории по сути не существующих мыслей мы можем создавать самые разительные факты, наподобие атомной бомбы, однако возможнось утверждать реальность самой мысли нам кажется совершенно абсурдной.

"Психическая реальность" – понятие неоднозначное, подобно понятиям "психики" или "ума". Под последним одни понимают сознание и его содержание, другие допускают существование "неясных" или "подсознательных" представлений. Одни включают в психическую сферу инстинкты, другие исключают их. Подавляющее большинство считает, что психика является результатом биохимических процессов в клетках мозга. Некоторые же полагают, что психика как раз и заставляет функционировать эти клетки. Кто-то отождествляет "психику" и "жизнь".

Но лишь немногие рассматривают психический феномен в терминах существования per sе * и выводят из его признания таковым неизбежные следствия. Разве не парадоксально, что всем известная категория существования, sine qua non ** всякого существования, а именно – психика, рассматривается так, как если бы она существовала лишь наполовину? Психическое существование – единственная категория существования, о котором мы имеем непосредственное знание, так как ни о чем невозможно узнать, если оно сперва не появится в форме психического образа. Только психическое существование непосредственно поддается проверке. Фактически, мир существует постольку, поскольку он принимает форму психического образа, и наоборот. Это и есть та истина, которую за малым исключением, – как в случае философии Шопенгауэра, – Запад еще до конца не осознал. А на Шопенгауэра оказали влияние буддизм и Упанишады.

* Самого по себе, как такового (лат.) – прим. пер.
** Hепременное условие (лат.) – прим. пер.

Даже поверхностного знакомства с восточной мыслью достаточно, чтобы выявить фундаментальное различие, разделяющее Восток и Запад. Восток основывается на психической реальности, то есть на психике как главном и единственном в своем роде условии существования. Создается впечатление, будто это восточное признание роли психики является скорее психологическим фактом или проявлением темперамента, чем результатом философского рассуждения. Ибо это типично интровертная позиция, противополагаемая столь же типично экстравертной позиции Запада. Как известно, интроверсия и экстраверсия представляют собой свойственные темпераменту или даже конституционально обусловленные установки, которые в обычных условиях никогда не выбираются намеренно. В исключительных случаях они могут вырабатываться по желанию индивидуума, но только при особых обстоятельствах. Интроверсия, если можно так выразиться, составляет "стиль" Востока, привычную и коллективную установку, подобно тому как экстраверсия выступает "стилем" Запада. Интроверсия считается здесь в чем-то ненормальной, нездоровой или же предосудительной. Фрейд отождествляет ее с аутоэротической, "нарциссической" установкой ума. В своем негативном отношении к интровертам Фрейд разделяет позицию национал-социалистической философии современной Германии (это писалось в 1939 г.), обвиняющей интроверсию в подрыве чувства общности. А на Востоке, наоборот, лелеемая нами экстраверсия обесценивается как поглощенность иллюзорным, как существование в состоянии сансары, которая находит свое прямое и высшее выражение во всей бездне страданий этого мира (Samyutta-nikaya 12, Nidana-samyutta.). Всякий, кто на практике знаком с взаимным обесцениванием ценностей в отношениях между интровертом и экстравертом, легко поймет эмоциональный конфликт между позициями Запада и Востока. Для тех, кто немного знаком с историей европейской философии, поучительным примером послужит начавшийся с Платона спор об "универсалиях". Мне не хотелось бы входить во все детали этого конфликта между интроверсией и экстраверсией, однако я должен упомянуть о религиозных аспектах данной проблемы. Христианский Запад считает человека полностью зависимым от милости Божией или, по крайней мере, от церкви как единственного санкционированного Богом земного орудия спасения человека. Восток, напротив, настойчиво утверждает, что человек есть единственная причина своего высшего развития, ибо Восток верит в "самоосвобождение".

Религиозная точка зрения всегда выражает и формулирует существенную психологическую установку и ее специфические предубеждения, – даже когда дело идет о людях, которые забыли или никогда и не слышали о своей религии. Несмотря ни на что, Запад остается целиком и полностью христианским в том, что касается его психологии. Мнение Тертуллиана, что "anima naturaliter cristiana" * на Западе считается истинным повсюду, – конечно, не в религиозном, как он сам думал, а в психологическом смысле. Благодать нисходит из какого-то другого места; во всяком случае, прощение приходит извне. Любая другая точка зрения – сущая ересь. Отсюда совершенно понятно, почему психика человека подвергается недооценке. Всякого, кто отваживается установить связь между психикой и идеей Бога, немедленно обвиняют в "психологизме" или подозревают в нездоровом "мистицизме". Восток же, напротив, проявляет сочувственную терпимость к тем "низшим" духовным стадиям, когда человек в своем полном неведении кармы еще беспокоится о грехе и муках собственного воображения, веря в абсолютных богов, которые, загляни он только поглубже, оказываются всего лишь пеленой иллюзии, сотканной его собственным непросветленным умом. Таким образом, психика обретает абсолютную важность: она – это все наполняющее собой Дыхание, сущность Будды; она есть Ум Будды, Единое, Дхармакайя. Все существующее происходит из нее и все отдельные формы растворяются обратно в ней. Это и есть основное психологическое предубеждение, которое пропитывает все существо восточного человека, просачивается во все его мысли, чувства и действия независимо от того, какую веру он исповедует.

* Душа по природе христианка (лат.) – прим. пер.

Точно так же западный человек – это христианин, независимо от того, к какому он принадлежит вероисповеданию. Для него человек – жалкий червь, едва ли не полное ничтожество. Более того, как говорит Кьеркегор: "перед Богом человек всегда грешен". Боязнью, раскаянием, обещаниями, повиновением, самоуничижением, добрыми поступками и хвалой он пытается умилостивить великую силу, которой оказывается не он сам, a totaliter aliter, Полностью Иной, совершенно безупречный и "внешний" Бог, единственная реальность. [ 1 ] Если немного изменить эту формулировку и заменить Бога какой-то другой силой, например, миром или деньгами, получится законченная картина западного человека: усердного, смиренного, благочестивого, склонного к самоуничижению, предприимчивого, жадного и неистового в погоне за благами этого мира, такими как имущество, здоровье, знания, техническое мастерство, общественное положение, политическая власть, завоевание и т. д. Что представляют собой "великие переселения народов" в наше время? Попытки захватить деньги или имущество других и защитить свое. Разум используется, главным образом, для придумывания подходящих "измов", чтобы скрыть подлинные мотивы или получить побольше награбленного. Я воздержусь от описания того, что произошло бы с восточным человеком, забудь он свой буддийский идеал, ибо не хочу давать такое несправедливое преимущество моим западным предубеждениям. Но я не могу не поднять вопрос о том, возможно ли – и, более того, желательно ли – для каждой из установок копировать другую? Различия между ними столь велики, что для этого не видно никакой разумной возможности, не говоря уже о целесообразности. Нельзя смешать огонь и воду. Восточная установка сводит на нет западную, и наоборот. Невозможно быть добрым христианином и самому освобождать себя от собственных грехов, как невозможно быть Буддой и поклоняться Богу. Гораздо лучше признать этот конфликт, ибо он допускает только иррациональное разрешение, если вообще допускает.

По неизбежному велению судьбы Запад знакомится со своеобразными истинами восточной духовности. Бесполезно как умалять эти истины, так и возводить ложные и ненадежные мосты над зияющей пропастью. Вместо того, чтобы заучивать духовные приемы Востока и совершенно в христианском духе "подражания Христу" имитировать их с соответствующей неестественной установкой, гораздо лучше было бы выяснить, не имеется ли случайно в бессознательном интровертной тенденции вроде той, что стала руководящим духовным принципом Востока. При положительном ответе мы были бы в состоянии вести строительство на собственной земле своими собственными методами. Прямо-таки вырывая эти вещи у Востока, мы, вероятно, просто дали волю своему западному стяжательству, еще раз подтверждая, что "все хорошее находится вовне", откуда оно должно быть добыто и перекачано в наши "тощие" души. [ 2 ]

По-моему, мы действительно научимся кое-чему у Востока лишь тогда, когда поймем, что душа содержит в себе и без того достаточно богатств, чтобы нужно было наполнять ее еще чем-то извне, и когда ощутим в себе способность развиваться изнутри, с Божьей помощью или без нее. Однако мы не можем пускаться в это сомнительное предприятие, пока не научились справляться с нашей духовной гордыней и богохульной самоуверенностью. Восточная установка оскверняет специфически христианские ценности, – и нехорошо закрывать глаза на это обстоятельство. Если мы хотим, чтобы наша новая установка была подлинной, то есть основанной на нашей собственной истории, она должна приобретаться с полным сознанием христианских ценностей и конфликта между ними и интровертной установкой Востока. Мы должны прийти к восточным ценностям изнутри, а не извне, отыскивая их в самих себе, в своем бессознательном. Вот тогда мы и узнаем, сколь велика наша боязнь бессознательного и сколь огромно наше сопротивление. Вследствие этого сопротивления мы сомневаемся как раз в том, что кажется таким очевидным на Востоке, а именно – в самоосвобождающей силе интровертированного ума.

Эта сторона ума практически неизвестна Западу, хотя она образует самый важный компонент бессознательного. Многие люди решительно отрицают существование бессознательного или же говорят, что оно состоит только из инстинктов или из вытесненных, либо забытых содержаний, которые были некогда частью сознательного ума. Можно с уверенностью допустить: то, что Восток называет "умом", должно соответствовать скорее "бессознательному", нежели "уму" в нашем понимании, который более или менее тождествен сознанию. Для нас сознание невообразимо без эго, ибо приравнивается к приведению содержаний в связь с эго. Если нет эго, тогда просто некому что-либо сознавать. Поэтому эго совершенно необходимо для сознательного процесса. Однако восточный ум не испытывает затруднения в понимании сознания без эго. Считается, что сознание способно выходить за пределы своего эго-состояния, – ведь в "высших" формах сознания эго бесследно исчезает. Такое лишенное эго психическое состояние для нас может быть только бессознательным, по той простой причине, что о нем некому будет свидетельствовать. Я не сомневаюсь в существовании психических состояний, выходящих за пределы сознания. Однако по мере выхода за пределы сознания они утрачивают и свою сознательность. Я не могу себе представить сознательное психическое состояние, которое не относилось бы к субъекту, то есть к эго. Эго можно ослабить – лишить его, например, сознавания тела субъекта, – но пока есть сознавание чего-либо, должен быть и тот, кто это сознает. Бессознательное же представляет собой такое психическое состояние, о котором эго не знает. Только благодаря косвенным признакам мы начинаем в конце концов сознавать существование бессознательного. Так, мы можем наблюдать проявление бессознательных осколков личности, отделившихся от сознания пациента при умопомешательстве. Но у нас нет никаких доказательств того, что бессознательные содержания связаны с бессознательным центром, аналогичным эго; более того, у нас имеется достаточно оснований, чтобы утверждать, что такого центра быть не может.

То, что Восток способен так легко избавляться от эго, по-видимому, свидетельствует об уме, который нельзя отождествлять с нашим "умом". Разумеется, в восточном мышлении эго не играет той роли, какую оно играет у нас. Восточный ум по-видимому менее эгоцентричен, его содержания более свободны по отношению к субъекту и при этом большее значение придается тем психическим состояниям, которые включают ослабленное эго. Создается впечатление, что особо полезным средством усмирения эго путем обуздания его непокорных импульсов служит хатха-йога. Высшие формы йоги в той мере, в какой они стремятся достичь самадхи, несомненно ищут такое психическое состояние, в котором эго практически растворяется. Сознание в нашем смысле слова считается определенно низшим состоянием, состоянием авидьи, – неведения, тогда как то, что мы называем "темными задворками сознания", рассматривается как "высшее" сознание. [ 3 ] Тем самым наше понятие "коллективного бессознательного" оказывается как бы европейским эквивалентом буддхи, просветленного ума.

Ввиду всего сказанного, восточная форма "возгонки" (sublimation) равнозначна изъятию центра психической тяжести из эго-сознания, который занимает среднее положение между телом и идеационными психическими процессами. Более низкие, психофизиологические уровни психики покоряются аскезой, то есть упражнениями, и держатся под контролем. Не то, чтобы они отрицались или подавлялись верховным усилием воли, как это обычно происходит в западной версии "возгонки". Эти более низкие психические слои скорее приспосабливаются и перестраиваются посредством упорных занятий хатха-йогой до тех пор, пока они уже больше не мешают развитию "более высокого" сознания. Этому своеобразному процессу, по-видимому, способствует то обстоятельство, что эго и его желания блокируются благодаря большей важности, придаваемой обычно Востоком "субъективному фактору". Под последним я имею в виду "темный фон" сознания, бессознательное. Интровертная установка характеризуется, в общем, акцентом на априорных данных апперцепции. Как известно, акт апперцепции состоит из двух фаз: сначала – перцепции объекта, затем – уподоблении перцепции предсуществующему образцу или концепту, посредством которого и "постигается" объект. Психика не есть небытие, лишенное каких-либо качеств; она представляет собой некую систему, образованную определенными состояниями и реагирующую особым образом. Каждая новая репрезентация, будь то образ или спонтанная мысль, вызывает ассоциации, извлекаемые из кладовой памяти. Они тотчас объявляются в сознании, создавая сложную картину "впечатления", хотя на самом деле представляют собой что-то сродни истолкованию. Бессознательная предрасположенность, от которой зависит качество впечатления, и есть то, что я называю "субъективным фактором". Он заслуживает характеристики "субъективный", потому что объективность едва ли когда даруется нам первым впечатлением. Чтобы умерить и адаптировать непосредственные реакции субъективного фактора, как правило требуется довольно трудоемкий процесс проверки, сравнения и анализа.

Выдающееся положение субъективного фактора не означает личного субъективизма, несмотря на готовность экстравертной установки отмахнуться от субъективного фактора как "всего лишь" субъективного. Психика и ее структура вполне реальны. Как мы уже говорили, она трансформирует материальные объекты в психические образы. Воспринимаются не колебания воздуха, а звук; не световые волны разной длины, а цвета. Все существующее таково, каким мы его видим и понимаем. И есть неисчислимое множество вещей, которые можно видеть, чувствовать и понимать самым разным образом. Совершенно независимо от обычных предубеждений личности, психика ассимилирует внешние факты только ей присущим способом, который основывается, в конечном счете, на законах или структурах апперцепции. Эти законы неизменны, хотя в разные времена или в разных частях света их могут называть по-разному. На первобытной стадии развития люди боятся колдунов; в условиях современной цивилизации мы испытываем не меньший страх перед микробами. Там каждый верит в духов, здесь каждый верит в силу витаминов. Когда-то люди были одержимы бесами, теперь они ничуть не меньше одержимы идеями, и т.д.

Этот субъективный фактор образуется, в предельном случае, из вневременных схем (patterns) психического функционирования. Тем самым всякий, кто полагается на субъективный фактор, опирается на действительность психического закона. Поэтому едва ли можно сказать, что такой человек неправ. Если благодаря этому он преуспевает в распространении своего сознания вниз, до соприкосновения с фундаментальными законами психической жизни, то обретает истину, которую психика стала бы раскрывать естественноым образом, если бы не неизбежное вмешательство непсихического, то есть внешнего, мира. Во всяком случае, добытую им истину можно было бы сравнить с суммой всех знаний, приобретенных в ходе исследования внешнего окружения. На Западе считают, что истина удовлетворительна лишь в том случае, если ее можно подтвердить внешними фактами. Мы доверяем самому точному наблюдению и исследованию природы, и наша истина должна соответствовать поведению внешнего мира, иначе она просто "субъективна". Подобно тому как Восток отвращает свой взор от танца пракрити * и многочисленных иллюзорных форм майи, Запад избегает бессознательного и его бесполезных фантазий. Тем не менее, несмотря на свою интровертную установку Восток хорошо знает, как взаимодействовать с внешним миром. И Запад, несмотря на свою экстраверсию, также имеет средства обращения с психикой и ее запросами; в его распоряжении институт церкви, который с помощью обрядов и догматов дает выход неизвестным человеку сторонам его души. Ни естественные науки, ни современные технологии отнюдь не являются изобретением Запада. Их восточные эквиваленты имеют весьма почтенный возраст или даже восходят к первобытным временам. Вместе с тем то, чем мы можем похвалиться в плане психологических методик, направленных на достижение инсайта, выглядит по сравнению с йогой таким же отсталым, как восточная медицина и астрология при сравнении с западной наукой. Я вовсе не отрицаю действенности христианской церкви, но если вы сравните "Духовные упражнения" Игнатия Лойолы с йогой, вы меня поймете. Есть разница, и большая. Прыжок прямо с этого уровня в восточную йогу не более благоразумен, чем стремительное превращение азиатских народов в полуиспеченных европейцев. У меня есть серьезные сомнения относительно благ западной цивилизации; и у меня есть сходные опасения и по части заимствования Западом восточной духовности. Но что бы мы ни говорили, эти два несовместимых мира встретились. Восток полностью преобразуется, претерпевая необратимые и губительные изменения. Там успешно скопированы даже новейшие методы ведения войны европейскими народами. Наша беда, по-видимому, носит более психологический характер. Наша погибель – это идеологии, они и есть давно ожидаемый Антихрист! Национал-социализм настолько близок к тому, чтобы быть религиозным движением, как никакое другое народное движение с 622 г. [ 4 ] Коммунизм претендует на то, чтобы стать новым раем на земле. Мы значительно лучше защищены от неурожаев, наводнений, эпидемий и нашествия турок, чем от нашей собственной духовной неполноценности, которая, к прискорбию, не обеспечивает должной сопротивляемости психическим эпидемиям.

* Первичная субстанция, природа в широком смысле слова – прим. пер.

В своей религиозной установке Запад также экстравертен. В наше время было бы беспричинным оскорблением заявлять, что христианство подразумевает враждебность – или хотя бы безразличие – к миру и плоти. Напротив, добрый христианин – это веселый гражданин, предприимчивый делец, отличный солдат, и вообще самый лучший во всяком занятии, какое только существует. Имущество, собственность часто понимается как особая награда за христианское поведение, а в "Отче наш" прилагательное e p i o u s i o V, [ 5 ] supersubstantialis, относящееся к хлебу, давно было опущено, ибо настоящий хлеб очевидно получает тем самым слишком большое значение! Вполне логично, что экстраверсия, доведенная до таких крайностей, не может приписывать человеку душу, которая бы имела в себе нечто не привнесенное извне – либо человеческим научением, либо благодатью Божией. С этой точки зрения было бы отъявленным богохульством утверждать, что для достижения спасения человеку достаточно той души, которая у него есть. Ничто в нашей религии не поощряет идею самоосвобождающей силы ума. Однако самая современная разновидность психологии, – "аналитическая" или "комплексная" психология, – предусматривает возможность существования определенных процессов в бессознательном, которые, благодаря их символической природе, компенсируют дефекты и искажения сознательной установки. В случае, когда эти бессознательные компенсации осознаются с помощью аналитического метода, они производят такое изменение в сознательной установке, что мы с полным правом можем говорить о новом уровне сознания. При этом сам метод не может вызвать подлинный процесс бессознательной компенсации, ибо мы все же зависим от бессознательной психики или "благодати Божией", – название не имеет значения. Но и бессознательный процесс сам по себе вряд ли когда-нибудь достигнет сознания без специальной помощи. Будучи поднятым на поверхность, он открывает содержания, разительно контрастирующие с генеральной линией сознательного мышления и чувствования. Разумеется, если бы это было не так, они не имели бы и компенсирующего эффекта. Однако первым их эффектом обычно является конфликт, потому что сознательная установка сопротивляется вторжению явно несовместимых с ней и чуждых ей тенденций, мыслей, чувств и т.п. Шизофрения дает самые поразительные примеры такого вторжения крайне чуждых и неприемлемых содержаний в сознание. Конечно, при шизофрении дело прежде всего в патологических искажениях и преувеличениях, однако всякий, кто хоть в малейшей степени знаком с нормальным материалом, легко распознает идентичность схем, лежащих в основе такой продукции. Фактически, это та же система образов, которую мы встречаем в мифологии и других формах архаической мысли.

В нормальных условиях каждый конфликт побуждает ум к деятельности, направленной на выработку удовлетворительного решения. Обычно на Западе сознательная позиция произвольно выносит решение против бессознательной, так как все приходящее изнутри терпит урон от предрассудка как якобы низшее, неполноценное и почему-то ошибочное. Но в случае, который мы здесь обсуждаем, предполагается решение, согласно которому явно несовместимые содержания не будут снова подавляться, а возникший конфликт будет признан и допущен. Поначалу никакое его решение не представляется возможным, и сам этот факт также должен переноситься с терпением. Создаваемая таким образом подвешенность "констеллирует" бессознательное, – другими словами, сознаваемая неопределенность вызывает новую компенсаторную реакцию в бессознательном. Эта реакция (которая обычно обнаруживается в сновидениях), в свою очередь, доводится до сознательного понимания. Таким образом, сознательному уму предъявляется некая новая сторона психики, которая каким-то неожиданным образом порождает новую проблему или видоизменяет старую. Эта процедура продолжается до тех пор, пока исходный конфликт не получает удовлетворительного разрешения. Весь процесс, от его начала до завершения, называется "трансцендентной функцией". Это и процесс, и метод одновременно. Производство бессознательных компенсаций – это спонтанный процесс; сознательное понимание – это метод. Функция называется "трансцендентной", потому что она облегчает переход от одного душевного состояния к другому посредством сведения вместе противоположностей. [ 6 ]

Это очень эскизное изображение трансцендентной функции; за подробностями я должен отослать читателя к соответствующей литературе ("Трансцендентная функция"). Но я счел нужным привлечь внимание к этим психологическим наблюдениям и методам, поскольку они указывают, каким образом можно получить доступ к той разновидности "ума", на которую мы ссылаемся при обсуждении нашей темы. Это ум, создающий образы, – своего рода лоно, порождающее все те схемы (patterns), которые определяют характер апперцепции. Эти схемы неотъемлемо присущи бессознательному уму, они выступают его структурными элементами и служат единственным объяснением того, почему определенные мифологические мотивы оказываются более или менее повсеместно распространенныыми, – даже в случае, когда миграция племен как средство передачи их практически исключена. Сновидения, фантазии и психозы производят образы, судя по всему идентичные мифологическим мотивам, о которых данный человек не имеет ни малейшего представления, не располагая даже косвенным их знанием, приобретаемым обычно через риторические фигуры речи или символический язык Библии. [ 7 ] Психопатология шизофрении, так же как и психология бессознательного, вне всякого сомнения демонстрирует производство психикой архаического материала. Какой бы ни была структура бессознательного, одно можно сказать определенно: оно содержит неограниченное число мотивов или схем архаического характера, в принципе идентичных основным представлениям мифологии и подобных ей форм мысли.

Поскольку бессознательное представляет собой "ум-матку" (matrix mind), с ним ассоциируется свойство креативности, создания нового. Бессознательное – такое же место рождения форм мысли, каким наша традиция считает Мировой Ум. Поскольку мы не можем придать бессознательному никакой конкретной формы, восточное утверждение о том, что Мировой Ум не имеет формы, хотя служит источником всех форм, кажется психологически оправданным. Поскольку эти формы или схемы бессознательного не связаны с каким-то определенным временем и существуют, по-видимому, вечно, при сознательном к ним отношении они вызывают особое чувство вневременности. Мы находим сходные утверждения в психологии первобытных племен: например, австралийское слово aljira [ 8 ] означает "сновидение", а также – "страна духов" и "время", в котором предки жили и живут до сих пор. Это, как говорят сами аборигены, "время, когда времени еще не было". Данный факт напоминает явную конкретизацию и проекцию бессознательного со всеми его характерными признаками – сновидными проявлениями, родовым миром форм мысли и вневременностью.

Таким образом, интровертная установка, лишая значения внешний мир (мир сознания) и наделяя особым значением субъективный фактор (на фоне которого разворачивается сознание), неизбежно вызывает характерные проявления бессознательного, а именно: формы архаической мысли, наполненные "родовым" или "историческим" чувством, и, помимо них, ощущение неограниченности, вневременности и единства. Необычайное чувство единства выступает общим переживанием по всех формах "мистицизма" и, вероятно, производно от общей контаминации содержаний, которая усиливается по мере того, как тускнеет сознание. Почти беспредельная контаминация образов в сновидениях и, особенно, в продуктах умопомешательства, свидетельствует в пользу их бессознательного происхождения. В противоположность ясному различению и дифференциации форм в сознании, содержания бессознательного невероятно туманны и неуловимы, – и по этой причине способны к любой степени контаминации. Если мы пытаемся постичь состояние, в котором ничего нельзя различить, мы определенно будем сознавать целое как одно. Исходя из этого, не так уж невероятно, что специфическое переживание единства происходит из подсознательного знания всеобщей контаминации содержаний бессознательного.

При помощи трансцендентной функции мы не только получаем доступ к "Единому Уму" ("One Mind"), но и приходим к пониманию того, почему Восток верит в самоосвобождение. Если с помощью интроспекции и сознательного понимания бессознательных компенсаций можно преобразовывать свое психическое состояние и благодаря этому достигать разрешения болезненных конфликтов, то человек, по-видимому, имеет право говорить о "самоосвобождении". Однако, как я уже намекал, есть небольшое препятствие на пути этого гордого притязания на самоосвобождение: человек не может вызывать такие бессознательные компенсации по своему желанию. Ему приходится полагаться на возможность того, что они могут быть вызваны. Не в состоянии он изменить и специфический характер компенсации: est ut est aut non est – "она такова, какова есть, или ее вовсе нет". Любопытно, что восточная философия, по-видимому, почти не сознает этого крайне важного факта. А ведь именно этот факт обеспечивает психологическое оправдание западной точке зрения. Получается так, как если бы западному уму глубже всех удалось интуитивно постичь судьбоносную зависимость человека от некой темной силы, которая должна нам со-действовать, если мы хотим, чтобы все было в порядке. И действительно, всякий раз, когда бессознательное отказывается содействовать, человек тотчас испытывает затруднение, даже в самых обыденных делах. Это могут быть провалы памяти, нарушение координации движений, внимания и сосредоточения, – и такие вот, казалось бы незначительные, сбои вполне могут стать причиной серьезной неприятности или рокового несчастного случая, профессионального провала или морального падения. В прежние времена люди объясняли это неблагосклонностью богов; теперь мы предпочитаем называть это неврозом и ищем причину в недостатке витаминов, эндокринных нарушениях, чрезмерной работе или половых проблемах. Когда неожиданно нарушается со-действие бессознательного, о котороме мы никогда не задумываемся и всегда принимаем как само собой разумеющееся, оно оказывается очень серьезной проблемой.

По сравнению с другими народами, – китайцами, например, – психическое равновесие белого человека или, если сказать прямо, его мозг, по-видимому, и есть его уязвимое место. Разумеется, мы пытаемся держаться как можно дальше от нашего слабого места, – факт, который, возможно, объясняет ту разновидность экстраверсии, что всегда ищет безопасности посредством овладения своим окружением. Экстраверсия идет рука об руку с недоверием к внутреннему человеку, если, конечно, вообще имеет место какое-то его осознание. Должно быть, такова причина нашей абсолютной уверенности в том, что nihil est in intellectu quod non antea fuerit in sensu,* – девизе западной экстраверсии. Но, как уже подчеркивалось, эта экстраверсия психологически оправдана одним жизненно важным обстоятельством: бессознательная компенсация лежит за пределами контроля со стороны человека. Мне известно, что йога гордится своей способностью управлять даже бессознательными процессами, так что в психике как целом не может происходить ничего, что не управлялось бы высшим сознанием. Я ничуть не сомневаюсь, что такое состояние более или менее возможно. Но оно возможно только ценой отождествления с бессознательным. Такое тождество есть восточный эквивалент нашего западного фетиша "полной объективности" – машиноподобного подчинения себя одной цели, одной идее или одной причине ценой утраты всякого следа внутренней жизни. С точки зрения Востока подобная полная объективность выглядит отталкивающей, ибо она равнозначна полному отождествению с сансарой; Западу, напротив, самадхи представляется не более чем состоянием бессмысленных грез. На Востоке внутренний человек всегда имел такую твердую власть над внешним человеком, что у мира не было никаких шансов оторвать его от своих внутренних корней; на Западе же внешний человек обрел такую власть, что она заставила его отвернуться от своей сокровенной сущности и глубинного бытия. Единый Разум, Единственность, неограниченность и вечность остались прерогативой Единого Бога. Человек стал мелким, поверхностным и, по существу, пребывает в заблуждении.

* В интеллекте нет ничего такого, что прежде не было бы в ощущениях (лат.). – прим. пер.

Я полагаю, из моей аргументации ясно следует, что обе эти позиции, как бы они ни противоречили друг другу, имеют свое психологическое оправдание. Обе они односторонни в том смысле, что не в состоянии увидеть, понять и принять в расчет факторы, не согласующиеся с их типической установкой. Одна недооценивает мир сознания, другая – мир Единого Ума. Вследствие этого обе они в своем экстремизме теряют пол-мира; тем самым жизнь изолируется от полной действительности и легко становится искусственной и нечеловеческой. На Западе существует мания "объективности", аскетизм ученого или биржевого маклера, которые отбрасывают красоту и полноту жизни ради идеальной – или не такой уж идеальной – цели. На Востоке в цене мудрость, покой, отрешенность и инерция души, которая обратилась к своим туманным истокам, оставляя за спиной все печали и радости жизни, какой она есть или, предположительно, какой ей следовало бы быть. Не удивительно, что односторонность в обоих случаях порождает очень схожие формы "монашества", обеспечивающие отшельнику, праведнику, монаху или ученому непоколебимую целеустремленность. Я ничего не имею против односторонности как таковой. Человек, великий эксперимент природы, несомненно имеет право на все подобные предприятия, – при условии, что он может их вынести. Без односторонности человеческий дух не мог бы раскрыться во всем своем многообразии. Но я не думаю, что и стремление понять обе стороны несет в себе какой-то вред.

Экстравертная тенденция Запада и интровертная тенденция Востока преследуют сообща одну важную цель: обе развивают отчаянные усилия для того, чтобы завоевать и подчинить себе простую естественность жизни. Утверждение духа над материей, opus contra naturam * – это симптом молодости рода человеческого, еще наслаждающегося применением самого мощного оружия, когда-либо изобретенного природой: сознательного ума. Зрелость человечества, которая лежит в отдаленном будущем, может выработать совершенно иной идеал. Со временем даже победы и завоевания перестают быть мечтой.

* Покорение природы (лат.). – прим. пер.

К HАЧАЛУ

[ 1 ] Ср. Rudolf Otto. The Idea of the Holy. Translated by John W. Haivey (4th impr., Oxford, 1926), pp. 26ff. – редакторы "Собрания сочинений" Юнга.

[ 2 ] "Toт же, кто не имеет Бога в себе, а всеми способами должен добывать Его извне,... поистине такой человек Его не имеет, и беды легко выпадают на долю его". – Meйстер Экхарт (Н. Buittner. Meister Eckharts Schriften und Predigten. Yena, 1909-17, Bd. II. S. 185.). Ср. также Meister Eckhart, translated by Evans, Vol. II. p. 8.

[ 3 ] Поскольку "высокий" и "низкий" – это категориальные суждения сознания, западная психология не дифференцирует бессознательные содержания таким способом. Похоже, однако, что Восток признает субчеловеческие психические состояния, настоящее "подсознание", охватывающие инстинкты и полуфизиологические психизмы, но расценивает их как "более высокое сознание".

[ 4 ] Дата бегства Магомета в Медину, начало мусульманской эры.

[ 5 ] Это не неприемлемый перевод e p i o v s i o V, сделанный Иеронимом, а древнее церковное толкование, данное Тертуллианом, Оригеном и другими.

[ 6 ] По сути дела здесь следовало бы говорить о "трансцендирующей функции" или "функции трансцендирования", то есть превосхождения, выхода за пределы наличного состояния. В своем предисловии к очерку "Трансцендентная функция" Юнг указывал: "Настоящее эссе было написано в 1916 г... По прошествии сорока двух лет эта проблема совершенно не утратила актуальности, хотя ее изложение по-прежнему нуждается в серьезных исправлениях, о чем знает каждый, кто знаком с материалом. А посему данное эссе, со всеми его несовершенствами, может служить историческим документом. Оно может дать читателю определенное представление о тех интеллектуальных усилиях, которые были необходимы при первых попытках синтетического подхода к психическим процессам в ходе психоанализа". И далее: "В термине "трансцендентная функция" нет ничего таинственного или метафизического. Под ним следует понимать психологическую функцию, которую в определенном смысле можно сравнить с одноименной математической функцией, – функцией реальных и воображаемых чисел. Психологическая "трансцендентная функция" возникает из соединения содержимого бессознательного с содержимым сознания". – прим. пер.

[ 7 ] Некоторые находят такие утверждения неправдоподобными. Hо тогда они либо не знакомы с психологией первобытных людей, либо не знают результатов психопатологических исследований. Конкретные наблюдения приводятся в моих работах Symbols of Transformation и Psychology and Alchemy, Part II.

[ 8 ] Lucien Levy-Bruhl. La Mythologie primitive. Paris, 1935. pp. XXIII и далее.