Предпосылки и становление современного философского мышления 17 page

Но, конечно, и сам Пушкин, по мере того, как росло его влияние в России, все больше понимал несовместимость многих своих убеждений и образа жизни с тем образом человека, который складывался у людей, читавших его произведения, но также читавших отзывы и критику о Пушкине его недоброжелателей. Трудно воспевать высокие чувства, призывать к свободе, отстаивать достоинство человека и одновременно портить девушек, проводить ночи за картами, лицемерить и цинично все осмеивать. А именно так многие воспринимали молодого Пушкина.

Ю.Лотман показывает, что в тот период в среде образованных дворян возникла альтернатива двух образов жизни. Одни трактовали страсть и разгул как свидетельство свободы и оппозиционного отношения в властям, а другие, напротив, - как отказ от гражданского служения.

«Страсть, - пишет Лотман, - воспринималась как выражение порыва к вольности. Человек, полный страстей, жаждущий счастья, готовый к любви и радости, не может быть рабом. С этой позиции у свободолюбивого идеала могли быть два равноценных проявления: гражданин, полный ненависти к деспотизму, или страстная женщина, исполненная жажды счастья. Именно эти два образа свободолюбия поставил Пушкин рядом в стихотворении 1817 года:

... в отечестве моем

Где верный ум, где гений мы найдем?

Где гражданин с душою благородной,

Возвышенной и пламенно свободной?

Где женщина - не с хладной красотой,

Но с пламенной, пленительной, живой?

Приобщение к свободолюбию мыслилось как праздник, а в пире и даже оргии виделась реализация идеала вольности.

Однако могла быть и другая разновидность свободолюбивой морали. Она опиралась на тот слрожный конгломерат передовых этических представлений, который был связан с пересмотром философского наследия материалистов ХVШ века и включал в себя весьма противоречивые источники - от Руссо в истолковании Робеспьера до Шиллера. Это был идеал политического стоицизма, римской добродетели, героического аскетизма. Любовь и счастье были изгнаны из этого мира как чувства унижающие, эгоистические и недостойные гражданина. Здесь идеалом была не "женщина - не с хладной красотой, но с пламенной, пленительной, живой", а тени сурового Брута и Марфы-Посадницы ("Катона своей республики", по словам Карамзина). Богиня любви здесь изгонялась ради музы "либеральности". Тот же Пушкин в "Вольности" писал:

Беги, сокройся от очей,

Цитеры слабая царица!

Где ты, где ты, гроза царей,

Свободы гордая певица?

В свете этих представлений "разгул" получал прямо противоположное значение - отказ от "служения", хотя в обоих случаях подобное поведение рассматривалось как имеющее значение. Из области рутинного поведения оно переносилось в сферу символической, знаковой деятельности»300.

Важное значение сыграл и печальный опыт любви, не в том смысле, что Пушкину не отвечали взаимностью, а в плане финальных ее последствий: его любовные увлечения, как правило, никуда не вели. Зато душу они опустошали основательно, до дна. Вспомним одно из его последних сильных любовных увлечений к К.А.Собаньской. Буквально за три месяца до своей женитьбы (2 февраля 1830 года) Пушкин пишет К.Собаньской, в которую был когда-то страстно влюблен:

«Дорогая Элленора, вы знаете, я испытал на себе все ваше могущество. Вам я обязан тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего. От всего этого у меня осталось лишь слабость выздоравляющего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя, - и немного робости, которую я не могу побороть... Однако, взявшись за перо, я хотел о чем-то просить вас - уж не помню о чем - ах, да - о дружбе... Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз как лавина. Ваша душа некоторое время еще продержится среди стольких опавших прелестей - а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее боязливая рабыня, не встретит ее в беспредельной вечности».

Ю.Лотман, обсуждая отношение Пушкина к Собаньской, отмечает два момента. Во-первых, Собаньска была не простой женщиной, а "демонической". "Возникнув в литературе, идеал демонической женщины активно вторгся в быт и создал целую галерею женщин - разрушительниц норм "приличного" светского поведения. Этот образ становится в один ряд с образом мужчины-протестанта. Пушкин сближает в своей поэзии "гражданина с душою благородной" и "женщину не с хладной красотой, // Но с пламенной, пленительной, живой". Этот характер становится одним из главных идеалов романтиков. При этом между реальной и литературной "демонической" женщиной устанавливаются интересные и весьма неоднозначные отношения"301.

Во-вторых, письмо Пушкина Собаньской написано по-французски и "несет на себе отпечаток стиля французских романов", но что из этого было бы неправильно делать вывод относительно неискренности поэта. "Тот, кто скажет: "Это самое страстное письмо из написанных Пушкиным", - будет прав. Кто скажет: "Это одно из самых литературных писем Пушкина", - тоже будет прав. Но тот, кто сделает вывод о неискренности письма, - ошибется"302.

Конец этого письма весьма показателен. Пушкин эволюционирует еще в одном отношении: для него постепенно теряет привлекательность идеал любви-страсти, зато все более становится привлекательным платоновский идеал любви-дружбы. (Как известно, платоновская любовь предполагала не только дружбу, но и совершенствование себя и стремление к красоте и бессмертию). Пушкин, безусловно, был верующим человеком, недаром, собираясь жениться, он испрашивает у своих родителей неформальное благословение. И как человек верующий, он решает для себя вопрос о романтической любви однозначно.

С романтической любовью связаны страсть, наслаждение, отчасти, грех (недаром Пушкин в этом письме говорит о "печальной молодости"). Романтическая любовь по самой своей природе противоположна браку и дружбе. Дружба начинается только там, где кончается любовь-страсть. Точно так же брак начинается, по мнению Пушкина, там, где кончается любовь-страсть. Там, где брак - нет места страсти. Выйдя замуж, и Татьяна Ларина и Машенька Троекурова отвергают романтическую любовь. Вероятно, именно в этот период (1829-1830 гг.) Пушкин переосмысляет свою прежнюю жизнь, осознает, что любит Натали Гончарову, и, что, возможно, эта любовь является для него спасением. Сразу после женитьбы (10 февраля 1831 г.) он пишет Н.Кривцову: "молодость моя прошла шумно и бесплодно... Счастья мне не было... я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей".

Женившись, Пушкин начал новую, праведную во всех отношениях, жизнь. Интересно, в какой мере Александр Сергеевич осознает нравственный и духовный переворот, происходивший в нем на рубеже 30-х годов? Трудно сказать. Дело в том, что Пушкин не любил копаться в собственной душе. Прямой психологической рефлексии он еще со времен своих романтических увлечений всегда предпочитал художественную рефлексию, то есть вкладывал свои переживания и их возможное развитие в души героям своих поэтических произведений. М.Бахтин, обсуждая особенности характера романтического героя, в частности, пишет: "Романтизм является формой бесконечного героя: рефлекс автора над героем вносится вовнутрь героя и перестраивает его, герой отнимает у автора все его трансгредиентные определения для себя, для своего саморазвития и самоопределения, которое вследствие этого стпновится бесконечным. Параллельно этому происходит разрушение граней между культурными областями (идея цельного человека). Здесь зародыши юродства и иронии"303. Не объясняет ли это глубокое соображение М.Бахтина и то, почему Пушкин не любил прямой психологической рефлексии, и определенную противоречивость его личности, и так свойственную ему склонность к иронии?

Пушкину, вероятно, казалось, что ему повезло дважды: в его браке, опровергая его собственные литературные и жизненные концепции, счастливо слились в едином потоке романтическая любовь и дружба, страсть и долг. Однако, как показали дальнейшие события, его большая любовь все же освещалась "печальной свечой". Платоническая любовь предполагает не столько исполнение формального супружеского долга, сколько внутреннюю взаимную ответственность, духовную работу, что по отношению к Пушкину означало необходимость подчинить свою жизнь его жизни, помочь Пушкину решать стоящие перед ним сложнейшие задачи. Вместо этого Наталья Николаевна заставляла Пушкина постоянно ревновать и переживать.

30 октября 1833 года Пушкин пишет: "Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останаваливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, - для чего? - Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоей красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc, etc. Не говоря об cocuage..." (по французски cocuage - измена в вульгарном смысле, то есть мы бы сказали "наставить рога", В.Р.). Сравнивая судьбу Пушкина и Карамзина, Я.Гордин пишет: "Он многое предусмотрел. Он не предусмотрел только заурядности своей жены. Екатерина Андреевна Карамзина была женщиной незаурядной. Она понимала, кто ее муж. Наталья Николаевна Пушкина была женщиной заурядной. Она никогда не понимала, с кем свела ее судьба"304.

На этом последнем этапе жизни, по сути, жизни второй - праведной и духовной, Пушкин особенно нуждался в поддержке, ведь он взвалил на себя непосильные задачи. С одной стороны, он хотел, ну не то, чтобы перевоспитать царя, но во всяком случае решительно повлиять на него, с другой - написать такую историю России, которая бы указала для всех образованных людей выход.

«Основные пункты его тактической программы были ясны ему еще в 1831 году. Воздействовать на государя, с тем чтоб он ограничил аристократию бюрократическую и выдвинул аристократию истинную, просвещенное родовое дворянство с неотменяемыми наследственными привилегиями, дворянство, которое представляло бы у трона весь народ и которое ограничило бы самодержавие. Государь под давлением общественного мнения должен пойти на ограничение собственной власти. Для мобилизации общественного мнения следует соответствующим образом направить умственное движение русского дворянства, объяснить ему его долг»305.

Именно для этой цели были написаны "Борис Годунов", "Медный всадник", "Капитанская дочка", "История Пугачева", шла работа над "Историей Петра".

Обе задачи, поставленные Пушкиным, как мы сегодня понимаем, были утопичны, и к чести Пушкина он в конце концов вынужден был расстаться со своими иллюзиями. Формулировал для себя Пушкин эти задачи во многом как поэт, а оценил их нереалистичность уже как умнейший человек России. К 1834 году он нащупывает более реалистическую гражданскую позицию: нужно работать не для царя, а для правительства, образования и просвещения, то есть для российской культуры. В статье о Радищеве Пушкин пишет: "Я начал записки свои не для того, чтобы льстить властям, товарищ, избранный мной, худой внушитель ласкательства, но не могу не заметить, что со времен возведения на престол Романовых, от Михаила Федоровича до Николая |, правительство у нас всегда впереди на поприще образования и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно"306.

Но к этому времени Александр Сергеевич основательно залез в долги, запутался в отношениях с царем, который ловко использовал его политические мечты, попал под огонь критики, ждавшей от Пушкина прежних романтических стихов. В начале июня 1834 года он пишет жене: "... Я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога". Пушкин оказался на перепутье: он не мог, да и не хотел повернуть назад, но и не мог жить по-прежнему.

Вероятно, в это роковое для него время Пушкин начал лучше понимать позицию Карамзина и Чаадаева, предпочитавших дистанцироваться от царской власти и превыше всего ценивших свободу личности. За несколько месяцев до смерти Карамзин писал: "Приближаясь к концу своей деятельности, я благодарю Бога за свою судьбу. Может быть, я заблуждаюсь, но совесть моя покойна. Любезное Отечество ни в чем не может меня упрекнуть. Я всегда был готов служить ему не унижая своей личности, за которую я в ответе перед той же Россией"307. Ю.Лотман отмечает, что общественным идеалом Карамзина была "независимость, его представление о счастье неизменно связывалось с частным существованием, с тесным кружком друзей, семейной жизнью"308.

"В эпоху, когда самый воздух был пропитан честолюбием, когда целое поколение повторяло слова Наполеона о том, что "гениальные люди - это метеоры, предназначение которых - жечь, чтобы просветить свой век", когда с прибавкой эпитета "благородное" честолюбие становилось неотделимым от патриотизма и борьбы за свободу, Карамзин мог бы подписаться под словами, сказанными другим поэтом через сто тридцать лет после его смерти: "Быть знаменитым некрасиво"309.

Конечно, Пушкин не мог так думать, он любил славу, но тем не менее, в этот период он уже прекрасно видел оборотную сторону публичной жизни и опасности "дружеских" объятий властей. Он стал более внимательно присматриваться к позиции Карамзина и Чаадаева, отстаивавших достоинство своей личности, ее право на свободу, что предполагало дистанцию по отношению к власти; только так, считали эти великие мужи России, можно выполнить высокое назначение, предначертанное им судьбой (кстати, дальнейшая история России полностью подтвердила их убеждение). Судя по лирике последних двух лет, к этому начинает склоняться и Пушкин.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля -

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

И дальше прозой: "О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть". Однако в 1834 году, к которому относятся эти строки, иллюзии Пушкина иссякли еще не полностью, он еще не был готов в третий раз кардинально поменять свою жизнь. Этому препятствовала прежде всего его личность, для которой, можно предположить, эзотерическая работа над собой (то есть опыт творческого одиночества и делания себя под свои идеалы), столь характерная для Карамзина и Чаадаева, была непривычна. В ноябре 1815 года, то есть когда Пушкин только-только начинает свой творческий путь, Карамзин пишет Александру Тургеневу:

"Жить есть не писать историю, не писать трагедию или комедию: а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душею к источнику... Мало разницы между мелочными и так называемыми важными занятиями; одно внутреннее побуждение и чувство важно. Делайте, что и как можете: только любите добро; а что есть добро - спрашивайте у совести"310. Здесь явно выражена эзотерическая позиция Карамзина: подлинная жизнь - это жизнь души, ведомой совестью, то есть трансцендентальным, высшим началом. Напротив, Пушкин больше руководствуется разумом и рассудком. Кроме того, как мы уже отмечали, несмотря на весь свой ум, Пушкин не любил рефлексировать, предпочитая поэтическую реальность (шире реальность творчества) всем другим реальностям, не исключая реальности собственной личности. Но как утверждали Карамзин и Чаадаев, (еще раньше Сократ и Платон, а позднее многие мыслители, одни из последних - М.Фуко и М.Мамардашвили) забвение своей личности, недостаточная работа над ней чреваты для творческого человека многими бедами. Судьба Пушкина вроде бы подтверждает это наблюдение. Но, с другой стороны, чрезмерный эзотеризм также пагубен.

«Последние десять лет, - пишет Ю.Лотман, - жизнь Карамзина протекала внешне в обстановке идиллии: любящая семья, круг друзей, работа, уважение, небольшой, но твердый материальный достаток - плод непрерывного труда. И все же, когда читаешь лист за листом документы, воспоминания, вдруг начинает веять ужасом. Гостинная уютно освещена, но за окнами - тьма. Под тонкой корочкой бытового благополучия кипит мрак. Карамзин построил свою жизнь так, чтобы жить, ни на что не надеясь. Жизнь без надежды...»311.

Возможно идеал в том, чтобы установить равновесие (причем для каждого свое) между общественной и публичной деятельностью и творческим одиночеством, между служением отечеству и дистанцированием от власти предержащей. Похоже, именно к этому постепенно шел Пушкин. Однако не успел в той мере, чтобы обрести безопасность и спокойно выполнять свое высокое назначение. Впрочем, Пушкин, спокойствие и безопасность - вещи мало совместимые.

Прокомментируем теперь этот материал. Вопрос, который я и сам себе задавал, как доказать, что моя интерпретация правдоподобней, чем других исследователей жизни Пушкина, которые, как я знаю, потратили на этот предмет в сто раз больше времени. В конце концов, разве нельзя допустить, что поступки Пушкина определялись не теми соображениями, на которые я указываю, а другими? Например, что в письме к своим родителям о предстоящей женитьбе Пушкин по-сыновьи лицемерил; тем более, что как раз в это время он пишет страстное письмо Собаньской. Что Пушкин был не столь уж религиозен (вспомним историю с Гаврилиадой), чтобы собраться на духовное делание или искренне переживать свои пороки, которые в глазах многих и пороками-то не являлись. Что его поступки по отношению к царю определялись не идейными соображениями, а были вынуждеными. И так далее.

В ответ на это, я вспоминаю начало замечательной статьи Марины Цветаевой "Мой Пушкин". "Первое, что я узнала о Пушкине, это - что его убили. Потом узнала, что Пушкин - поэт, а Дантес - француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот... Нас этим выстрелом всех в живот ранили"312. Марина не оговорилась, и это не просто метафора - Дантес ранил ее в живот и всех нас ранил.

Так и я. Прежде всего, не хочу отдавать Пушкина другим, тем, кто считает, что Пушкин жил только страстями, что он не был способен на духовное делание и не стремился к этому. Мне больше нравится Пушкин, в котором совершается духовный переворот, который идет навстречу Чаадаеву, жизнь которого, начиная с 30-х годов, уподобляется его же собственным возвышенным идеям. Ну, а уж потом, приняв эту точку зрения на Пушкина (точно в соответствии со смыслом гуманитарного подхода), я начал внимательно читать биографический материал и других пушкинистов.

Вспомнив совет Михаила Бахтина, который писал, что “чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять как объекты, как вещи, - с ними можно только диалогически общаться, думать о них - значит говорить с ними, иначе они тот час же поворачиваются к нам своей объектной стороной”, я предоставил голос самому Пушкину, чтобы он отвечал на мои недоумения. Для этого я искал в его письмах ответы на мои вопросы, пытался встать в позицию Пушкина, увидеть мир его глазами, сам и с помощью Ю.Лотмана реконструировал его время, нравы, обычаи и т. д. и т. п. Например, я понял, что Пушкин был романтиком, что карточная игра в его время имела совершенно другой смысл, чем в наше (это была форма преодоления несвободы), что отношение Пушкина к женщинам отчасти было обусловлено тем, что он был помещиком, что на Пушкина большое влияние оказывали его друзья, не согласные с его образом жизни, наконец, и сам Александр Сергеевич все больше осознавал несоответствие своего образа жизни с ролью национального поэта России.

Опираясь на все это, то есть сконструированный мною образ Пушкина (идеальный объект), я смог показать, что на рубеже 30-х годов с Пушкиным происходит духовный переворот. Он пересматривает свою жизнь, отказывается от прежних ценностей, принимает на себя ряд задач, направленных на служение России. Я анализировал поступки Пушкина и старался понять их мотивы, короче делал все, чтобы Пушкин, действительно, стал моим, чтобы Пушкин, как писал Чаадаев, позволил мне идти своим путем, чтобы я смог жить вместе с Пушкиным. Не знаю, как это выглядит со стороны, но психологически мне это, в конце концов, удалось.

При этом я, безусловно, вел исследование творчества Пушкина, но главным было не подведение Пушкина под какую-то известную мне схему или теорию творчества, а движение в направлении к Пушкину и, тщю себя надеждой, движение Пушкина ко мне, поскольку я старался предоставить Пушкину полноценный голос. То есть мое исследование, как тип мышления представляло собой создание условий для нашей встречи, для общения. Структура и “логика” мысли задавались в данном случае не правилами, категориями или построенной ранее схемой, хотя все это я использовал по мере надобности, а именно работой, направленной на встречу и общение с Пушкиным.

Обратим внимание, в рассмотренном исследовании можно увидеть все основные характеристики гуманитарного познания: постижение явления (жизни Пушкина) путем конструирования идеального объекта (я приписывал Александру Сергеевичу различные характеристики – он романтик, на него влияли его друзья и т д.); опора на факты (письма Пушкина и события, установленные другими исследователями); стремление дать научное (культурологическое и психологическое) объяснение; движение в пространстве разных точек зрения (я начал с обсуждения противоположных оценок личности и жизни Пушкина); попытка правильно понять тексты (письма Пушкина и высказывания о нем); сознательное проведение в исследовании своих ценностей – культурологических, гуманитарных, методологических; подчинение исследования задаче общения с Пушкиным, встречи с ним.

Если проанализировать рассмотренное выше исследование Пушкина, то можно заметить, что я реализовал не только гуманитарный подход, но и конструктивистский, правда, подчинив его гуманитарному. Действительно, с одной стороны, я выделил объект изучения (перипетии жизни Пушкина) и объяснял его, придерживаясь определенных ценностей: рассматривал интересующие меня явления исторически, как культуролог и гуманитарий. Я истолковывал по-новому и анализировал тексты. Старался понять Александра Сергеевича и предоставить ему голос, чтобы он отвечал на мои вопросы (явные или подразумеваемые). С другой стороны, время, социальные влияния, ценности и ряд других процессов, обусловливающие поступки Пушкина, анализировались мною как вполне объективные общие условия. Внешне дело выглядит так, что здесь я реализовал конструктивистский подход, поскольку рассматривал все эти образования уже независимо от позиций и взглядов тех или иных субъектов, как обладающие собственной природой и строением.

Тем не менее, это не совсем так. Да, духовный переворот, который пережил великий поэт – объективный факт и событие, обусловленные, в частности, объективными особенностями российской культуры XIХ века и личности Александра Сергеевича. Однако выделил и увидел я этот факт и событие, исходя из своих гуманитарных интересов, пытаясь понять Пушкина. Другими словами, я хочу сказать, что целое, рамку изучения задавал все же гуманитарный подход. Элементы же конструктивистского подхода (а не естественно-научного, ведь я не стремился ни прогнозировать, ни выявлять подлинный механизм явлений), я реализовал именно в этих рамках.

Таким образом, по всем параметрам (опора на исторический материал, гуманитарный подход, реконструкция конкретных исторических обстоятельств и событий) данное исследование можно отнести к историческим.

Какое значение данные исследования имеют для философии? В споре Канта с Дильтеем (методологией естествознания с методологией гуманитарных наук) они позволяют усилить позиции последнего, поскольку конкретизуют особенности гуманитарного подхода и демонстрируют его эффективность. При этом гуманитарный подход, как уже отмечалось, не отрицает естественнонаучный и конструктивистский.

И в плане философской антропологии взгляды Дильтея выглядят куда более предпочтительными, чем кантианские. Все говорит за то, что человек – это культурное и историческое существо, что культура и история составляю само его бытие. Подтверждают проведенные исследования и взгляд относительно роли личности. По сути, именно вокруг ее проблем и перипетий разворачиваются основные философские проблемы нового времени и современности. Пушкин, пересматривая и меняя свою жизнь, осуществляет выбор, который Киргегор уверенно охарактеризовал бы как второе рождение, рождение его подлинной личности.

Оба исследования, особенно второе, заставляют пересмотреть и понятия бытия (реальности). Реальность не противостоит познающему как вещь, и он не парит над ней, созерцая ее, как трансцендентальный субъект. Правильное познание делает вклад в реальность, отчасти конституирует ее. Вспомним наши размышления о возможности иного прочтения жизни Александра Сергеевича. Оно возможно, но не отвечает авторским взглядам и предпочтениям. Я не просто анализирую жизнь великого поэта, стараясь быть объективным (учитывая исторические факты, его письма, высказывания о Пушкине, моделируя его эпоху и личность, проверяя на прочность свои собственные построения), но и создаю реальность, где есть место мне и как познающему (реализация методологии гуманитарного подхода и культурологии) и как личности (меня устраивает именно такой Пушкин, с которым происходит духовный переворот).

Думаю, понятно, что оценить значение эмпирических исследований для философии трудно на основе двух работ. В данном случае это только иллюстрация. В своих философских размышлениях я постоянно использую результаты гуманитарных и социальных исследований, проведенных и другими исследователями и самостоятельно. Рассмотрим теперь, что в общем случае дает культурно-историческая реконструкция.

Генезис, как уже отмечалось, представляет собой логическую историю. В его рамках выдвигаются гипотезы о строении изучаемого явления и механизмах его изменения (становления или развития). В эпистемологическом плане эти гипотезы могут быть истолкованы как модели, но без претензии на прогноз и управление. Любая модель оперативна и может быть использована в определенном контексте вместо моделируемого объекта. Например, камешки, ракушки, пальцы, черточки в архаической культуре использовались как знаки-модели вместо предметов, но только в контексте, задаваемом категорией «количество»; модель самолета в аэродинамической трубе является моделью, но только в контексте «аэродинамических расчетов». Контекст же естествознания – особый, здесь явление должно быть представлено как механизм, причем с использованием математических построений и эксперимента313. Гипотезы, выдвигаемые в рамках генезиса, могут рассматриваться как модели, во-первых, в контексте истории (естественно в том случае, если генезис опирался на исторические факты и разворачивается в рамках исторической онтологии), во-вторых, того способа мышления и объяснения, которого придерживается ученый, осуществляющий генетическое исследование.

Конкретно, реализуя программу, намеченную в рамках ММК в начале 60-х гг. (тогда же Щедровицкий поставил передо мною задачу проанализировать формирование математического мышления, зафиксированного в «Началах Евклида»), я сначала пытался вести генетические исследования, исходя из идеи развития и гипотез о деятельностной и семиотической природе мышления. Вероятно первое естественнонаучное образование Щедровицкого, да и общий дух эпохи, предопределили его отношение к мышлению. Хотя на вооружение берется идея историзма, но изучение мышления понимается в значительной мере как исследование по образцу естественной науки. Формулируются тезисы, что логика эмпирическая наука, а мышление - это процесс и мыслительная деятельность, которые подлежат моделированию и теоретическому описанию.

Обсуждая в программной статье “О различии понятий “формальной” и “содержательной” логик” методологию изучения мышления, Щедровицкий пишет: “Итоги этого этапа исследования: а) алфавит операций мышления, б) ряд относительно замкнутых однородных систем знаковой формы, объединяемых в формальные исчисления (что эквивалентно логическим правилам. - В.Р.), в) знание о составе и принципах организации множества научных рассуждений (этот шаг представляет собой реализацию идеи построения логики науки. - В.Р.). Все эти разнородные элементы должны быть теперь объединены и сведены в одну “историческую теорию” мышления как такового... разработанная в этом направлении “содержательная логика” сможет стать теоретическим основанием “логики науки”, позволит выработать новые высокоэффективные методы обучения и сделает возможным инженерное моделирование мышления”314.

Выступая против формальной логики, Щедровицкий видел преимущество и даже пафос содержательно-генетической логики в деятельностной и семиотической ее трактовке, позволяющей по-новому анализировать форму и содержание знания. При этом мышление понималось как деятельность со знаками, позволяющая схватывать результаты сопоставления объектов знания с эталонами (так определялось содержание знания) в определенной форме (знаковой) и затем действовать с этой формой уже как с целостным самостоятельным объектом. На следущем этапе, начиная с середины 60-х годов, задача построения науки о мышлении Щедровицким на время отставляется в сторону и ставится новая – построения “теории деятельности”. При этом предполагалось, что поскольку мышление – это один из видов деятельности, то, создание такой теории автоматически позволит описать и законы мышления.