Человек без свойств

Георг – еще один сквозной персонаж жизни и книг. Когда мы с ним встретились, ему было двадцать восемь, а мне тридцать семь. К тому времени он издал каталог к выставке дизайна, созданного в ателье Фридл Дикер и Франца Зингера, а я – каталог к выставке Фридл в Яд Вашем. На моей выставке были работы из коллекции Георга Шрома, но самого его я никогда не видела.

Оказавшись в Вене, я ему позвонила, и он пригласил меня к себе.

Я поднялась на лифте на последний этаж старого дома в центре города, нажала на кнопку звонка. Дверь открыл изящного вида молодой человек, провел меня в огромную комнату – ателье архитектора и куда‑то вышел.

Через какое‑то время он снова появился и спросил, чем может служить. Я сказала, что жду архитектора Шрома.

– Тогда я к вашим услугам, – улыбнулся он как‑то смущенно.

Глядя на него, я подумала про Ульриха, главного героя романа Музиля «Человек без свойств».

Чем дольше я его знаю (а мы проработали вместе уже пятнадцать лет), тем больше общего нахожу между ним и Ульрихом. Австрийский аристократ. Богема. Много друзей и полное одиночество. Старинный «ситроен»: раньше все обращали внимание на водителя, теперь – на его машину. Автолюбители ее фотографируют. Преподносят ей цветы – в Праге мы как‑то утром обнаружили на лобовом стекле букетик фиалок.

«Человек без свойств» не должен работать, и, будь у Георга такая возможность, он жил бы в свое удовольствие. Посещал бы светские рауты, стоял бы в стороне с бокалом вина и наблюдал за происходящим. Прекрасно одетый, в свежевыглаженной голубой или белой рубашке и начищенных до блеска мокасинах, он подъезжал бы на своем «ситроене» к ресторану, где его поджидают приятели и вкусная еда.

Даже мрачнейшая официантка из кафе в Малой крепости улыбается при виде Георга и обслуживает его в первую очередь. Однажды он пришел туда, когда она запирала дверь кафе, но, увидев Георга, открыла дверь и подала ему гуляш с кнедликами.

Все любят Георга: компанейский человек, ни с кем не спорит, если что не нравится – молчит. Станешь допытываться – уйдет в сторону. Я не знаю, о чем он думает на самом деле, что чувствует.

Его дом открыт для всех. У меня есть ключи от его квартиры. На всякий случай. Мы пьем кофе за столиком Франца Зингера, сидим на его стульях, наводим порядок в шкафу Фридл. Чего только там нет! И образцы тканей, и сумочки, и книжные переплеты…

Мебель, архитектурные проекты со всей документацией, гравюры, текстиль, фотографии здесь, в этом ателье, пережили войну. Польди Шром, тетя Георга, спрятала все в темную комнату для проявки фотографий. Недавно Музей Вены обратился к Георгу с предложением – купить всю коллекцию и сделать большую выставку и каталог.

– Инсталлировать ателье… вместе с тобой. «Человеку без свойств» нельзя лишаться привычной среды обитания. Перед вами магистр Шром… Он продал свою коллекцию, дабы избавиться от диссертантов и докторантов.

– В последнее время я действительно ощущаю себя гофмановским архивариусом – достаю из шкафов коробки, предоставляю документы…

– Ты превращаешься в то существо, которое я предполагала увидеть, впервые попав в ателье. А тут – элегантный молодой человек…

За пятнадцать лет у нас накопилось много историй, связанных с темой «элегантности».

В какой бы стране мы ни монтировали выставку Фридл, в отделе, относящемся к дизайну, должна была быть серебряная стена. Это элегантно.

Упаковки специальной тончайшей фольги 10x15 сантиметров привозились Георгом из Вены. Поверхность размером три на два метра пропитывалась вонючим клеем, несколько часов сохла, после чего на нее накладывалась фольга – как кирпичики, но с напуском: между ними не должно быть щели. Как только листы сядут на клей, их надо тотчас ровнять специальным валиком. Один клеит – другой ровняет. Получается гладкая однородная поверхность, нечто вроде запотевшего зеркала с матовым блеском. Понятно, что сама по себе стена не является экспонатом – на ней будет висеть сотканный Фридл ковер, 140x80 сантиметров.

Музей Эгона Шиле в Чешском Крумлове располагается в помещении бывшего монастыря тринадцатого века. Под ногами булыжники, нет ни одной прямой линии, все надо проверять по отвесу. От помощи местных работяг пришлось отказаться, после того как мы увидели, как они обращаются с оригиналами: один чуть было не вбил гвоздь в раму, смастеренную Фридл, другой вывинтил какую‑то трубку из лампы, сделанной Францем. Георг перенес на себе все экспонаты из хранилища. Однако про серебряную стену не забыл.

До пяти утра мы работали без перекуров. У Георга устали ноги, он разулся и ходил по булыжникам в носках. На рассвете мы вышли проветриться, то есть выкурить по сигарете на свежем воздухе. Вернувшись, мы не обнаружили ни мокасин, ни фольги. Мокасины – ладно, но как быть с фольгой? Такой нет нигде, только в Вене.

Может, тут была уборщица? Я прошла по крытой галерее в главное крыло музея. Молодая пышнотелая цыганка мыла там полы. Георговы мокасины и фольгу она сочла мусором и выбросила в ящик. Вон они!

Обувь не пострадала. Но фольга была смята в лепешку.

Радость Георга по поводу возвращения мокасин была минутной. Что делать с нашей стеной? Разве что закрасить поверх черной краской. Никакой элегантности.

– А если распрямить фольгу феном?

Мое предложение окрылило Георга.

– Пошли в «Варварку»!

Название нашей гостиницы – вот, пожалуй, единственное, что нравилось Георгу в Чешском Крумлове. Вр‑вр‑вр!

Фен был прочно приделан к стене совмещенного санузла. Сидеть тут вдвоем как‑то не хотелось, и Георг пошел в музей за инструментами.

Пока он ходил, я попробовала держать в руке комок и дуть на него теплым воздухом так, чтобы он распрямился. В результате всех моих усилий от него отлетел листок и, выпрямившись в полете, прилепился к моей руке. Эффект статического электричества.

Георг, увидев меня с серебряным браслетом на запястье, приободрился. Лихо вывинтил шурупы, освободил фен, и мы перешли в комнату.

Мы выдули из комка еще пару листочков, и они опять прилипли – какой к лампе, какой к ручке кресла. В комке их было около сотни. Георг вернул фен на место, ввинтил все шурупы и ушел спать.

Я тоже свалилась и заснула.

Проснувшись, я увидела, что фольга на столе расправилась. Георг, с его гарвардским дипломом, так и не понял, как это произошло.

И вправду особенная фольга. Такая есть только в Вене.

Думаю, мало кто из посетителей выставки обратил внимание на серебряный «оклад» у коврика Фридл. Но она бы нас оценила. Она работала элегантно. И мы держим ее марку.

Другая история про серебряную стену выглядит как анекдот. В Лос‑Анджелесе выставка была в Музее толерантности, ее зал соседствовал с иешивой. В пятницу вечером, когда мы колдовали над серебряной стеной, в зал вошел охранник‑негр с пистолетом на боку и сказал, что пора завершать все дела. Музей закрывается? Нет. А в чем же дело?

– Шабат, – объяснил он коротко.

– А если мы не евреи?

Охранник уставился на меня так, словно бы я подвергла сомнению сам факт нашего существования.

– Вы не евреи? – обратился он с вопросом к Георгу.

Георг кивнул, не поднимая глаз.

– О'кей, – сказал охранник, – тогда примите меня в свою компанию.

И мы с радостью его приняли.