Глава 1. Бараны доставляют больше всего проблем при стрижке

Бараны доставляют больше всего проблем при стрижке. Трудно представить себе более нелегкую задачу, чем пытаться перевернуть триста фунтов воплощенного раздражения и непреклонного упрямства.

Эмма Дарлингтон Хотчкис «Йоркширские советы по домоводству и рецепты»

Череда событий, которым было суждено сбросить Эмму в пучину греха и преступлений, началась в первый погожий весенний денек, когда она топала — отнюдь не грациозно! — по зеленому йоркширскому полю в резиновых сапогах викария. Сапоги громко чавкали, громадные, как ведра, и в них свободно болтались ступни. Звук получался затейливым: хлюп — шаг по болотистой почве, затем звонкий шлеп — это пальцы ног поддавали носок, — лодыжку прочно удерживала на месте резина сапога. Эмма придерживала юбки довольно высоко задранными — иначе у нее не получилось бы передвигаться с такой завидной скоростью. Итак, Эмма шлепала себе по полю без всяких там неприятных приключений. Ни разу она не угодила ногой в баранью лепешку — скорее вопреки, чем благодаря своей завидной обувке. Эмма шла к дальней дороге прямым курсом. Дорогу эту ей предстояло пересечь, чтобы попасть к соседям. На ферме Такеров она собиралась забрать одежду для штопки — пару шиллингов можно заработать.

Эмма находилась уже в ярдах пятидесяти от дороги, когда услышала необычный шум. Шум нарастал, и звук этот заставил ее резко остановиться и развернуться в корпусе — сапоги вросли в землю, — чтобы увидеть то, что происходит на дороге.

По ту сторону изгороди из‑за поворота выскочила огромная карета, самая большая из тех, что Эмме доводилось видеть за всю жизнь. Возница, перегнувшись пополам, что‑то кричал лошадям, энергично взмахивая плетью. Все вместе: восьмерка лошадей, карета и возница — неслись навстречу Эмме на полном скаку. Эмма заморгала от неожиданности.

Поражал не только размер экипажа. Восемь черных лошадей — лощеных, блестящих на солнце статных жеребцов скакали плечо к плечу, высоко вскидывая ноги в белых «носочках», — более слаженной команды не сыскать. Синхронно потряхивая гривами, аккуратно заплетенными в косы, стуча копытами в такт вращению колес, кони эти казались возникшими из сказки. Сама карета тоже сияла. Теперь, когда она приблизилась, Эмма могла разглядеть герб — зелено‑золотой на черном фоне. Карета была, несомненно, новенькой — так могла сверкать только новая вещь.

Возница тоже был весь с иголочки — в новой ливрее; два лакея на запятках держались что есть силы за металлический поручень одной рукой, затянутой в перчатку, а другой придерживали готовые слететь с головы котелки. Такие королевские выезды — нечастая картина на деревенской дороге так далеко на север от Лондона. Имелось только одно разумное объяснение увиденному, и герб на дверях подтверждал догадку: новоиспеченный виконт Монт‑Виляр направлялся в свою резиденцию. На весьма приличной скорости.

Вряд ли, впрочем, его порадует то, что предстоит увидеть. Если он не сочтет за труд провести подробную инспекцию, то заметит, что замок Данорд пришел в запустение. Хотя разве это имело значение? Надолго он все равно не задержится. До сих пор за ним не замечалось подобной привычки.

Эмма покачала головой, подумав об опасности, подстерегающей карету на узкой извилистой дороге, с обеих сторон обсаженной живой изгородью и обнесенной каменной стеной, сохранившейся еще со времен завоевания Британии римлянами. Новый виконт явно решил угробить себя, повторив в этом старого.

Похоже, Эмма мыслями своими нагнала беду, ибо со стороны кареты, внезапно накренившейся в клубе пыли, донеся крик — возница заорал кому‑то во все горло. Следом послышался отчаянный скрип колес и скрежет металла о камень. И лишь потом Эмма расслышала отдаленный крик.

Не человека — животного. Слава Богу, подумала она, но при этом сердце ее упало. Ибо она узнала этот крик сразу — громкое, жалобное блеяние овцы.

Этот жалобный вопль стал громче — от того, верно, что стук колес и копыт затихал. Карета повторила изгиб дороги и, даже не притормозив, умчалась дальше. Но блеяние не смолкало — отчаянное, на высокой ноте. Нет, не овца — ягненок. Пронзительный крик брошенного ребенка.

Эмма бежала. Она даже не знала, когда бросилась бежать. Она помнила лишь о том, что должна как можно быстрее переставлять ноги. Зажав в кулаках подол юбки, она неслась на крик с бешено бьющимся сердцем. Где‑то в процессе бега она потеряла один сапог, и теперь движения ее стали несколько кособокими. К тому моменту, как она достигла изгороди, карета совершенно скрылась из виду. Она начала протискиваться сквозь густой кустарник, сучья цеплялись за волосы, кололи лицо. Потом как‑то вдруг куст ее отпустил, и Эмма оказалась на дороге.

Тишину нарушало лишь ее собственное тяжелое дыхание да стук сердца. Ягненок молчал. Но он был там, на дороге. Всего в нескольких ярдах, посреди короткого, совершено прямого участка дороги. Эмма подбежала к несчастному. Животное лежало на боку в неестественной позе. Передние длинные черные ноги поджаты, задние — все в крови. Шерсть так сильно пропиталась кровью, будто ягненок лежал на фонтане, бьющем кровью. Глаза отказывались верить увиденному.

— Бедняжка, — пробормотала Эмма, поглаживая маслянистое шерстяное плечико. Глаза ягненка блеснули, остановились на ней. Он снова проблеял — коротко, жалобно. — Теперь уже не долго терпеть осталось, — сказала Эмма. — О Боже, что они с тобой сотворили!

Где‑то неподалеку проблеяла овца. Эмма слышала, как приближается звук. Мать ягненка откликнулась на голос своего ребенка, единственный и неповторимый, на его призыв. Но еще до того, как овца смогла бы разыскать своего сына — а ягненок оказался некастрированным барашком, — он прекратил звать на помощь: больше не мог. Он приоткрыл рот, показав розовый язычок, и затих, уставившись куда‑то вперед.

— О! — воскликнула Эмма и закрыла рот ладонью. Глаза ее заволокли слезы.

«Прекрати, — приказала она себе тут же. — Это всего лишь баран. В Йоркшире их тысячи».

Именно так. И никто из местных жителей ни на мгновение не усомнится в драгоценности жизни каждой овцы, барана или ягненка. Овцы означали будущее. Жизнь каждого из фермеров зависела от овец. Зависела от того, сколько ягнят родится, а некастрированные барашки на следующий год дадут жизнь новому потомству. Хорошее стадо означало молоко, еду на столе, одежду, благополучие — все. Сама Эмма не могла назвать себя настоящей фермершей — стадо ее было слишком маленькое, чтобы оно одно могло ее прокормить. Но однажды...

И тогда лишь она заметила пятнышко краски на спине у ягненка — ее собственная метка. Она посмотрела на морду мертвого ягненка, окинула взглядом пропорции тела. Нет, она все никак не могла поверить в это. Ее ягненок? У нее был только один некастрированный барашек. Черт! Она готова была кричать, вопить, ругаться на чем свет стоит. Что он забыл здесь?

Зачем‑то она продолжала гладить ягненка, самца, который к зиме уже успел бы достаточно подрасти, чтобы впервые покрыть овец. Почему он оказался здесь, когда по всем законам должен был пастись вместе с матерью?

Как могло случиться, что он, ее единственный самец, лежит сейчас мертвый посреди дороги?

Эмма попыталась распрямиться, но не смогла. Сгорбившись, зажав руки между колен, она отчаянно боролась со слезами. Проклятие! Вот оно, будущее! Вот надежда ее валяется мертвая на дороге! А она стоит и плачет над своим будущим, стоит в одном сапоге и носке, оставшемся от мужа, который сам умер меньше года назад.

— Проклятие, — прошептала она и, распрямившись, затрясла кулаком, грозя невидимой карете. — Пошла вон! — крикнула она овце, отгоняя ее от дороги. — Иди на лужайку! Опять эта западная граница, да?

Западный выпас был огорожен каменной стеной, вернее — остатками стены, построенной еще во времена нашествия римлян. Время от времени овцы расшатывали камни и разбредались. Однако после того как Эмма зацементировала проем пару недель назад, побеги прекратились.

— Где? Где на этот раз дырка?! — орала она не своим голосом.

Овца предпочла спастись бегством. «Скатертью дорога», — мысленно пожелала ей вслед Эмма и вытерла руки о фартук.

— Ах, жизнь, провались ты пропадом! — в сердцах воскликнула Эмма, убирая волосы со лба.

И смерть, чертовка, провались и ты, заодно с чертовыми виконтами — пусть заберут их черти! — что запросто способны переехать беспомощного ягненка и даже не остановиться.

На следующее утро, едва рассвело, Эмма, надев свое лучшее платье и шляпу, уселась на ослицу по кличке Ханна, являвшуюся общественной собственностью — Ханной распоряжались наряду с Эммой еще несколько соседей, — и отправилась прямиком в Данорд, в резиденцию новоявленного виконта, родовое гнездо.

Она надеялась поговорить со своим новым соседом, который причинил ей ущерб, конечно же неумышленно. В конце концов, он сидел в карете и мог даже не видеть того, что произошло. Он мог не знать того, что сбил ягненка. Она все ему расскажет. Он ведь джентльмен, не так ли? Он знает, что такое честь и что такое ответственность. Он поступит так, как надлежит джентльмену.

И в самом деле, когда дорога привела ее к аллее, ведущей к главному входу, сердце Эммы радостно забилось. Уверенность в благоприятном исходе была почти полной, ибо, судя по тому, что она видела, новый виконт имел достаточно средств, чтобы заплатить за тысячу ягнят, не заметив утечки капитала. Впервые за много лет она имела возможность посмотреть на замок вблизи и была приятно удивлена. Некогда позеленевшие от плесени стены были отчищены, повсюду работали люди — строительные рабочие, садовники, разные слуги и прочие. Фасад старого здания Преображался, сад разбивали заново, крышу ремонтировали.

Эмма привязала Ханну к старому дереву, возле которого грудой лежали саженцы молодых деревьев на все вкусы — высокие и тонкие, раскидистые и приземистые. Их молодая листва весело шелестела на легком ветерке. Эмма отправилась туда, где некогда был фонтан. Двое мужчин возились с трубами. Внутри что‑то булькало, давая надежду на то, что фонтан тоже скоро заработает.

Несмотря на рабочую суету и шум, издаваемый многочисленными инструментами, в дверях ее встретил чопорный дворецкий в новой ливрее и безукоризненно белых перчатках.

Нет, виконт не принимает посетителей. Когда Эмма постаралась объяснить, что она не просто посетительница, что у нее к виконту дело, дворецкий раздраженно заявил, что «виконт также не ведет дела с теми, кто не потрудился договориться с ним о встрече заранее».

— Виконт переехал моего ягненка.

Дворецкий мигнул, а затем сказал:

— Ответ прежний — нет. — И прикрыл дверь. — Я не уполномочен никого пускать. Его сиятельство велел не беспокоить. Он занят. Всего доброго.

— Тогда не были бы вы так любезны назначить мне встречу, когда его сиятельство освободится?

— У вас есть визитка?

Визитная карточка. Дурацкая прихоть богатых дамочек.

— У меня нет визитной карточки, но зато есть имя: Эмма Хотчкис.

Слуга настороженно приподнял бровь. Во время их с Эммой перепалки дверь оставалась закрытой, но сейчас чей‑то голос, доносящийся из‑за закрытой двери, заставил дворецкого замереть в напряженном ожидании. Так, будто к нему сзади приближалось что‑то весьма пугающее или поражающее воображение, как дракон или существо с другой планеты.

Голос из‑за двери, приятный мужской баритон, обратился к дворецкому.

— Местная женщина, сэр, — с испуганной почтительностью поспешил ответить слуга.

Эмма, к ужасу дворецкого, ошарашенного такой дерзостью, сама приблизилась к двери и, распахнув ее, попыталась заглянуть в дом, чтобы увидеть того, к кому обращался дворецкий. После яркого дневного света в темном холле Эмма смогла разглядеть лишь силуэт — темная одежда, длинные вытянутые конечности. Его можно было бы принять за тень, если бы тени умели разговаривать. Низкий рокот — разобрать то, что он говорил, было почти невозможно, хотя речь его отличалась особой музыкальностью. Высказавшись, тень удалилась.

Дворецкий вновь сосредоточил внимание на Эмме. На этот раз он вел себя еще менее церемонно.

— Его сиятельству недосуг заниматься склоками по пустякам с местными...

Склока по пустякам? Эмма рискнула опереться затянутой в перчатку ладонью о дверной косяк. Хватит ли у нее

Дерзости просто так взять и войти? Черт возьми, как же ей этого хотелось! Схватить этого похожего на тень субъекта и трясти до тех пор, пока он не поймет, что речь вовсе не о пустяках. Кажется, это произнес тот мрачный субъект? Без сомнения, голос принадлежал самому виконту. Вот он — в Двух шагах от нее, и идти никуда не надо, но он все же нежелает обсуждать обстоятельства случившегося с ней несчастья. Ничего не скажешь — джентльмен!

За спиной у Эммы в саду вовсю шли ремонтные работы. Стучали молотки, и сердце ее стучало им в такт, с каждым ударом все убыстряя темп. Кровь зашумела в ушах. Эмму охватила ярость.

Дворецкий смотрел на ее руку в перчатке, словно то была рука нищенки, попрошайки. Настоящая леди не стала бы распоряжаться своими руками в белых перчатках подобным образом.

— Что мне еще остается делать? — проговорила Эмма, слегка нажимая на дверь, так что образовалась узкая щель.

В ней еще жила полудетская уверенность в том, что побеждает тот, чье дело правое. — Его сиятельство должен возместить мне ущерб. Денег у меня нет. Что же, мне придется еще год ждать, пока не родится новый барашек, а тем временем голодать? И все из‑за того, что его сиятельство любит быстро ездить? Он должен со мной встретиться. Я вдова местного викария, уважаемый человек в деревне...

— В самом деле? — почти весело произнес голос из‑за двери, и дверь захлопнулась перед носом Эммы.

Эмма какое‑то время ошалело смотрела на дверь, после чего в гневе ретировалась. Она не стала заезжать к себе, а сразу направилась к Джону Такеру, который не только был ее соседом, но и мировым судьей.

Эмма справедливо полагала, что ей еще повезло в том, что она видела злоумышленника. Куда хуже было бы, найди она ягненка мертвого на дороге уже после того, как карета промчалась мимо. Чаще всего именно так и происходило: все, что мог предъявить суду фермер, — это овечий труп, жертву страсти к быстрой езде на извилистых деревенских дорогах. Однако когда виновник бывал известен, йоркширское правосудие выказывало поразительную благосклонность к пострадавшему, ибо почти каждый судья был и сам владельцем стада. Местные судьи не отличались снисходительностью к тем, кто злостно наезжает на главный экономический ресурс графства. Пойманный виновник платил за все потенциальное потомство, которое мог произвести на свет задавленный ягненок — так предписывал закон, — хотя, по сути, он расплачивался и за овец, которые были убиты непойманным преступником. Таким образом соблюдалось юридическое равновесие. И слава Богу.

Пусть вместо нее мистера Монт‑Виляра встряхнет как следует закон, и тогда он узнает, что такое пренебрегать «деревенскими пустяковыми разборками». Солнце, уже почти на линии горизонта, ярко светило в западные окна дома — кабинет Джона, отчего выцветшие шторы казались ярче обычного. И в этом безжалостном свете было особенно ясно видно, насколько больна его жена. Когда‑то в этом доме все выглядело ярким, свежим и новым, как с иголочки. А теперь сам дом и вещи в нем потускнели, словно поникли. Эмма не могла заходить сюда просто так: надо было непременно помочь — постирать, прибраться, вытереть пыль. Марго больше не в силах была выполнять эту работу, а Джон, наверное, не знал, как это делается. Эмма провела всю вторую половину дня помогая соседям, а теперь пила с ними чай.

Только сейчас, за чаем, осмелилась она поднять вопрос о задавленном ягненке и компенсации за него.

— Негодяй, определенно негодяй, Эмма, — согласился с соседкой Джон. Он звал Эмму по имени едва ли не с первых минут ее рождения.

Джон почесал голову, поерзал на жестком стуле, и Эмма невольно скривила рот — она знала, к чему все эти приготовления. Джон собирался сказать что‑то такое, что, он был уверен, ей, Эмме, которую он всегда любил как дочь, будет весьма неприятно выслушивать.

— Только пойми меня правильно, — начал Джон. — Я очень сочувствую тебе по поводу ягненка. Никто не мог бы посочувствовать тебе больше, дорогая. Но вот пугать судом Монт‑Виляра — это ни в какие рамки не лезет! У тебя совсем логики нет, женщина. Теперь он будет нашим соседом. Это уже не говоря о том, что у него есть титул. Виконт! Виконты в глазах суда не могут быть негодяями. А этот виконт — новенький и в наших краях единственный. Говорят, он даже в палате лордов может занять место! — Очевидно, Джон говорил о том положительном политическом влиянии, которое может оказать виконт на местные дела. — И ты хочешь, чтобы его первый с нами контакт — а не было его лет тридцать — оказался таким? Ты не понимаешь, о чем толкуешь, девочка.

Его карета даже не остановилась, Джон. А потом он даже не захотел со мной видеться...

— Не так скоро. Ты ездила в Дунр? — Так местные жители произносили название замка, который располагался на холме над деревней.

— Была. И он даже не стал обещать мне, что мы позже встретимся. — Эмма брезгливо поморщилась и вынесла вердикт: — Мы, местные, для него слишком плохи, видишь ли.

— Напиши ему.

— Написать ему! — Эмма рассмеялась. Прекрасное предложение: написать виконту, у которого и за неделю не сыщется времени, чтобы прочесть ее письмо. «Уважаемый господин. Вы убили моего ягненка. Пожалуйста, заплатите».

Джон пояснил свою мысль:

— У этих городских прямо страсть к разным бумагам. Сделай ему приятное — отправь письмо. Напиши ему о том, что случилось. Ты ведь умеешь. И будь почтительной. Твое письмо должно быть вежливым и кротким, уважительным по отношению к господину этих мест. — Джон покачал головой, с сомнением глядя на Эмму. Он знал ее слишком хорошо. — Ты чересчур сильно распаляешься, Эмма, когда тебя задевают. Будь почтительной, говорю тебе для твоего же блага.

Эмма вздохнула, приняв к сведению его слова, встала, взяла свою шляпу и большую груду одежды для штопки — это принесет ей всего лишь один шиллинг и три пенса. Для Джона и Марго Эмма работала почти даром, она сама установила для них такую цену, когда Марго стало трясти совсем сильно, так, что она больше не могла держать в руках иголку.

Уходя от соседей, Эмма чувствовала себя разочарованной, если не сказать преданной. Хотя почему так — она сказать не могла. Написать письмо — вполне разумное предложение. Виконт не правил собственной каретой и дверь сам не открывал, но уж в том, что он сам читал адресованные ему письма, Эмма была уверена. Письмо. Конечно, письмо! Вежливое письмо. Она сумеет себя обуздать. Джон прав. Не дело фермеру, а тем паче фермерше нападать на виконта. Нет, Эмма слишком долго жила на свете, чтобы не знать, куда может завести ее собственный несносный характер, стоит только дать себе волю.

Но, уже стоя у двери, Эмма поняла, что меланхолия ее была вызвана иными причинами. Одиночество. Если верно расшифровать слова Джона, то он всего лишь хотел сказать ей о том, что, если Эмма пойдет на конфликт с виконтом, никто из соседей ее не поддержит.

У себя за спиной Эмма услышала оклик.

— Ты хочешь, чтобы я отвез тебя домой на телеге? Ханна может здесь побыть, пока она никому не понадобится.

Уже темнело. Эмма провела не самые лучшие сутки. Она кивнула, и Джон крикнул Марго, которая уже была в постели — впрочем, теперь она почти все время проводила в постели, — что скоро вернется.

Они ехали молча. Джон, которому было уже под семьдесят, до сих пор оставался живым и подвижным, как в молодости. Немного сутулый, немного морщинистый, но энергичный, как двадцатилетний парень. Эмме он нравился. Он был ее самым большим другом в деревне. Да и вообще — все, кто его знал, считали его своим другом.

Именно поэтому сердце ее еще больше упало, когда возле ворот Джон напомнил ей:

— Смотри, не теряй голову. Идет?

Однажды Эмма уже потеряла голову, как они говорят. Это случилось, когда родители захотели выдать ее замуж в возрасте тринадцати лет за сварливого Рэндалла Фица. Она просто взяла и удрала в Лондон и осталась там на четыре года. А когда вернулась, то была уже замужем за человеком, который нравился ей больше: за Закари Хотчкисом.

Эмма слегка кивнула, спрыгивая с телеги. Она не собиралась валять дурака. Она усвоила уроки. Хотя Зак не был вполне тем человеком, кого бы она хотела иметь в мужьях, теперь, когда его не стало, она скучала по нему и, наверное, по‑своему любила. Просто Лондон — не то место, где девушка может жить сама по себе, вот и весь сказ. Она нуждалась в Заке, и он был в сто раз лучше, чем слюнявый тугодум — фермерский сынок, за которого ее хотели выдать. Зак был интересным человеком. С этим никто не стал бы спорить.

Уже на крыльце Эмма обернулась и помахала Джону.

— Ты хорошая девочка, Эмма Хотчкис, — окликнул ее Джон, — и все у тебя будет хорошо. Вот увидишь.

«Верно», — сказала себе Эмма и открыла дверь: для себя и любимого кота Зака, Джованни. В доме было темно и пусто. В передней комнате, служившей одновременно и скромной гостиной, и кухней, было холодно. В комоде она нашла огрызок свечи, зажгла и понесла в другую — вторую и последнюю — комнату дома. Это была спальня, вид которой вполне соответствовал монастырской. Голые деревянные стены, аккуратно застеленная постель, умывальник и кувшин с водой. На противоположной стене над топчаном Зака висел деревянный крест. Когда‑то вся эта стена была увешана полками с его книгами в разноцветных обложках, стоявшими неровными рядами. Он продал их несколько лет назад, разбив

Эмме сердце — она успела прочесть только половину, в основном романы и стихи, и оставила пока нетронутыми университетские лекции и лекции, прослушанные Заком в семинарии. Эти книги, которые труднее всего было читать, она оставляла на потом, надеясь прочесть и понять их, когда поумнеет.

Сейчас, вспоминая Зака, она представила его лежащим на этом топчане, осененным мученическим крестом. Видела лишь обращенный к ней затылок. Если она напрягала память и старалась заглянуть в прошлое, то могла представить, как он медленно поворачивает голову при звуке ее шагов — она старалась подстроить их ритм к позвякиванию чашки на подносе. Голова его оставалась повернутой к стене до самого последнего момента, будто там он находил что‑то куда более интересное, чем могло привлечь его в комнате. Взгляд его был мутным, интерес к жизни угасал.

Нежное расставание. Так она думала о нем в течение последних недель его жизни. Она ничего бы не имела против того, чтобы расставание это затянулось на годы. Сколько лет она провела в одиночестве? Трудно сказать. Дольше, чем пять месяцев вдовства.

Эмма запихнула работу для Такеров в корзинку для шитья, стоящую на тумбочке возле ее постели с пуховой периной. Кот потерся о ее ноги, затем еще обо что‑то рядом. Ах да, сапоги Зака — те, что она любила надевать, когда приходилось работать в амбаре или в поле. Она предпочитала их тем ботиночкам на шнуровке до щиколоток, что были на ней сейчас. Неизвестно кому — наверное, коту — она сказала:

— Мой ягненок мертв, и я мало что могу с этим сделать.

Бог свидетель: с Заком она тоже ничего не могла поделать. Никогда не могла.

Бывают дни, когда трудно поверить, что все еще может наладиться.

Эмма действительно написала письмо. Она даже добавила слово «пожалуйста» и подписалась «с глубоким уважением». Эмма написала письмо очень старательно, тем красивым почерком, который приобрела благодаря закону о всеобщем начальном образовании и довела до совершенства во время тесного сотрудничества с Заком в Лондоне.

Ответ пришел в виде письма от «лондонских друзей» виконта — его адвокатов. Эмма даже удивилась своей реакции. Сердце ее часто забилось при виде лондонского почтового штемпеля. Затем, когда она открыла письмо, из него выпала визитка лондонского нотариуса. Визитка. Эмма какое‑то время пребывала в странном оцепенении.

Когда‑то и у нее была маленькая серебряная шкатулка с визитками. И было это уже лет двенадцать назад. Эмма редко вспоминала о своем лондонском житье‑бытье, но сейчас этот клочок мелованной бумаги заставил ее вспомнить странные вещи: целую стопку красиво оформленных визитных карточек на каминной полке. Первоклассную еду в дорогом ресторане. Пьесу, увиденную из бархатной ложи, — хорошую пьесу, с хорошей актерской игрой и на совесть исполненными декорациями. Лондон открыл юной девушке удивительные вещи.

Но все это было до того, как «игры» Зака, благодаря которым они держались на плаву, закончились жутким испугом для обоих, а для Зака в конечном итоге — объятиями Господа. Из огня да в полымя. Нет, она вовсе не в горе бежала из Лондона. Даже при том, что у нее было в избытке нарядов и визиток, город оставался местом, грязным во всех отношениях. Жить в столице было нелегко. С каждым днем им с Заком оставаться там становилось все опаснее.

Эмма положила визитку в карман фартука и развернула формальный ответ от адвокатов виконта. И вот тогда она увидела чек.

Сначала Эмма обрадовалась, но в следующий момент испытала досаду. Чек был выписан на французский банк и всего на пятнадцать франков. Она прочла объяснение.

Адвокаты виконта ставили ее в известность, что виконт весьма «сожалеет о ее потере», несмотря на то что самому виконту о происшествии ничего не известно. И все же, будучи ее соседом и, как следовало из намеков адвокатов, весьма щедрым джентльменом, он добровольно предлагает Эмме принять приложенный чек, чтобы купить на него новую овцу. Сумма эквивалентна двум фунтам стерлингов. Адвокаты заверяли ее, что чек можно обналичить в Английском банке в Лондоне, а через некоторое время по счету деньги можно будет получить и где‑нибудь поближе — в Йорке, например, — так как лондонский банк имеет местные филиалы. Если она согласится подождать, ей скажут, в каком именно банке можно это сделать. Его сиятельство, как заверяли адвокаты, ввиду своего недавнего прибытия в страну еще не успел полностью уладить дела с финансами. В свое время пятнадцать франков легко можно будет перевести в два фунта.

Эмма побагровела от гнева. Этот чертов виконт наверняка каждый день носил с собой двадцать раз по два фунта на карманные расходы.

Она вернула нелепый чек, быстро нацарапав записку и на этот раз не заботясь ни о подборе вежливых выражений, ни о соблюдении полей, ни о почерке.

«Уважаемые господа,

С какой стати я должна обналичивать чек во французском банке? Зачем мне ехать с ним в Лондон? Чтобы добраться до Лондона, переночевать там и вернуться, мне потребуется два фунта, не меньше. Поехать «в свое время» в Йорк? Зачем? За два фунта мне не купить не то что живого барана, а даже баранины весом с убитого вами ягненка. Кроме того, мой ягненок, если бы вы его не переехали, мог бы дать потомство сотне ягнят за несколько лет, и этот факт йоркширский суд наверняка примет в расчет — мертвые овцы на дорогах здесь хоть не часто, но случаются со времен нашествия римлян, и с тех самых времен суды весьма сочувственно относятся к потерям фермеров. Таким образом, убитый вами ягненок стоит куда больше двух фунтов стерлингов, и посему я призываю его сиятельство отнестись к делу с уважением и вниманием, как оно того заслуживает. Пусть соблаговолит связаться со мной лично, как только появится возможность».

Эмма подумала и зачеркнула последние слова. Чтобы без сантиментов.

«Пусть соблаговолит связаться со мной лично».

Плевать на его возможности. Эмма хотела было зачеркнуть и «соблаговолит», но передумала.

Реакция виконта на сообщение Эммы заставила ее поверить на краткий миг в то, что теперь она наконец будет вести дела лично с ним. Услышав стук в дверь, Эмма бросилась к окну, подняла занавеску и увидела высокого мужчину, одетого так, словно он собрался на службу в контору.

Открыв перед незнакомцем дверь, Эмма на мгновение поверила, что этот вертлявый с нездоровым цветом лица человек и есть Монт‑Виляр. Но гость представился Эдвардом Блейни, помощником виконта, и предъявил визитку. Эмма расхохоталась, принимая визитку, чем несколько ошеломила помощника виконта. (Помощник? Естественно! При таком выраженном нежелании входить в контакт с кем бы то ни было виконту требуется целая армия секретарей‑помощников.)

Эмма взглянула еще на одну визитку — с золотым тиснением, густая черная печать на мелованной, цвета слоновой кости, бумаге. Должно быть, виконт обеспечил заказами все лондонские типографии — сколько же ему нужно таких визиток!

Возвращая визитку, Эмма спросила:

— Так Монт‑Виляр все же существует, или он просто побочный продукт деятельности сотен людей, которые печатают за него визитки, пишут письма, контактируют с адвокатами и убивают овец — а потом являются ко мне? О нет, наверное, он такой особенный, что ему нужно обзавестись целой армией помощников, чтобы внушить окружающим почтение к его непомерной важности. — Эмма подалась вперед — маленькая женщина смотрела на гостя весьма неприветливо. — Где он сам? Я вас спрашиваю.

Мужчина заморгал, прочистил горло — высокий, худой и не слишком молодой, опрятно одетый мужчина, от которого приятно пахло одеколоном и чей нос был весь в красных прожилках: сказывалась любовь к джину.

— В другом месте, мадам. Меня отправили к вам удовлетворить вашу жалобу. Мне по дороге. Я еду в город.

Эмма легко представила себе, как выглядел список распоряжений, отданных виконтом: «Купи шампанского, закажи икры, усмири сварливую вдову».

Прекрасно, Эмма не станет ворчать.

Прошло пять минут, и вместо двух фунтов ей предложили десять. Уже неплохо. Эмма отказалась. Она назвала цифру: тридцать. Тридцать фунтов — меньше, чем следовало бы с него потребовать, но эти деньги хоть что‑то могли решить. Мужчина самодовольно усмехнулся. Он покачал головой — не согласен. Ему, видите ли, не понравилось, как пахнет овца, которая в счастливой игривости подтолкнула его сзади, напугав до смерти. От овцы пахло серой, как и положено, особенно если учесть, что ей только что в профилактических целях дали немного крепкого портера. Таким образом, Эмма и мистер Блейни, а посредством него и виконт оказались вновь на исходной порции. Ситуация была патовой.

Помощник виконта стоял перед ней, помахивая чеком, который, как заметила Эмма, был подписан самим мистером Блейни (будь она на месте виконта, ни за что не стала бы этому типу доверять подписывать финансовые документы). Пусть он не выглядел таким задавакой, как дворецкий, мистер Блейни, несмотря на свой подчеркнуто консервативно‑безупречный внешний вид: перчатки без единого пятнышка, шляпа с узкими полями, белый стоячий воротничок, — никак не желал в сознании Эммы укладываться в образ тихого, благопристойного английского джентльмена, которого так старательно и почти ловко изображал. Что‑то в его повадках, в выражении лица выдавало другое.

Эмма стояла, прислонившись спиной к двери, не позволяя ему рассматривать ее дом, а сама тем временем продолжала отряхивать пальцы от муки. По субботам она пекла хлеб для всей деревни — зарабатывала деньги. Она просто смотрела на секретаря виконта, гадая, уполномочен ли тот поднимать сумму выше десяти фунтов.

Он, должно быть, решил, что она отряхивает руки для того, чтобы наконец взять чек и изучить его. Но Эмма лишь вытерла пальцы о фартук и молча сложила руки на груди, ясно давая понять, что брать чек не намерена.

— Отчего этот богатый господин, — решилась наконец спросить она, — продолжает предлагать мне деньги в такой форме, которую довольно сложно обналичить?

Тот чек, что принес помощник виконта, хотя и был выписан в английской валюте, находился в Английском банке, который не имел сельских филиалов. Должно пройти немало времени, прежде чем он превратится в наличные. Если, конечно, она не захочет пару раз наведаться в Лондон.

— Я не собираюсь его брать, — уточнила Эмма, — и все же, по‑моему, куда проще было предложить мне десятифунтовую банкноту. У виконта их наверняка в избытке.

Эмма с удивлением отметила, как изменилось выражение лица ее собеседника. Он словно осунулся и потускнел. Он нервно покашлял, прочищая горло. Видимо, странному поведению виконта все же имелось объяснение. Но этот тип уж точно правду не скажет.

— Возьмите чек, — сказал помощник виконта. — Через неделю он войдет в силу.

— Ах, так он сейчас и силы не имеет? — со смехом уточнила Эмма.

— Он войдет в силу. — Блейни выглядел несколько глуповато. — И должен сказать, что большая сумма не сможет быть получена, пока его сиятельство не закончит переводить счета... У виконта проблемы с деньгами?

— Да. — Блейни заморгал. — Нет. — Он решительно тряхнул головой, словно простое «да» для ответа не годилось. — Он богат как Крез. Просто деньги его хранятся в иностранных банках. И еще дела с дядей...

— С дядей?

Какой‑то момент Блейни пребывал в замешательстве. Он явно ступил на весьма зыбкую почву, и это Эмму забавляло. Этот человечек в третий раз за последние пару минут прочистил горло.

— Кхе‑кхе. Финансы его сиятельства находятся в весьма запутанном состоянии. — Он еще что‑то бормотал, но неразборчиво, во всяком случае, Эмма его не поняла, после чего умолк окончательно.

Эмма изобразила на лице самое горячее участие и, покачав головой, со значением произнесла:

— Тот самый дядя. Как ужасно! Какой, интересно, еще дядя?

Мистер Блейни замахал руками, словно хотел избавиться от упоминания о родственнике.

— Нет, нет, проблема решена, — произнес он и торопливо добавил: — Собственно, и проблема то была надуманной. Как только его сиятельство прибыл в Англию, никакого вопроса о том, кому принадлежат титул и наследство, возникнуть более не могло.

Помощник виконта говорил горячо и убежденно. Если бы Эмма могла знать о чем!

— Конечно, нет, — с понимающим видом поддакнула она.

— В любом случае именно поэтому, когда речь заходит о больших суммах, возникают затруднения формального плана, касающиеся росписи и прочего. И поэтому деньги со счетов так непросто получить. Его дядя открыл множество счетов. Деньги стали утекать. Дядя наделал долгов, и теперь возник вопрос о том, кому по этим долгам платить. Кредиторы стараются проверить каждый счет, прежде чем разморозить его. Все так запутано!

— Боже мой, я понимаю. — Пусть не совсем ясно, но кое‑что понимать Эмма начала. Дядя наложил лапу на наследство, пока племянник был за границей. И возникли двойные счета.

Секретарь вздохнул, благодарный Эмме за проявленное понимание. Пожав плечами, словно показывая тем самым, что от него здесь ничего не зависит, он сказал:

— Итак, вы видите, что я не могу предложить вам больше десяти фунтов, ибо для получения большей суммы требуется подпись самого виконта... — Блейни сделал почтительную паузу, — которую может поставить лишь сам виконт.

В самом деле? Когда Эмма была в бегах в Лондоне, у нее обнаружился необычный талант копировать практически любую подпись так, что отличить ее от настоящей не смог бы и специалист. В Лондоне жизнь свела ее с компанией граждан, в числе которых был и Зак, которые «строили свое благополучие на бесчестности своих соотечественников». Если называть вещи своими именами, они специализировались на квазимошенничестве. Почему «квази»? Потому что комар носа не подточит. В четырнадцать лет Эмма пришла к выводу, что у девушки, решившей жить своей жизнью, в столице открывались три возможности: загибаться за гроши на фабрике, продавать себя на улице или «играть в игры», балансируя на узкой кромке, отделяющей законное от незаконного. Такие «игры» носили свое название — «игры в доверие». У юристов это называлось «злоупотребление доверием». Для того чтобы сделать выбор, много думать не пришлось, и тогда Эмма завела в Лондоне знакомство с людьми, которым понравился бы мистер Блейни.

Такие, как Блейни, считающие себя «правильными», представляли собой наилучшую мишень. Такие люди никогда не задают себе лишних вопросов, когда, оказавшись перед лицом «сделки века», продают все, что у них есть, ради крупного барыша.

Тем более нет смысла с ним связываться. Эмма твердым голосом сказала «до свидания». Он сдался не сразу, пытался увещевать, говорил, что она совершает серьезнейшую ошибку.

— Его сиятельство вообще ничего не обязан предпринимать, вот в чем я пытаюсь вас убедить. Проблемы подобного ранга — в моей компетенции.

— Тогда мне бы хотелось перейти в ранг повыше, — с детской наивной улыбкой сказала Эмма и отступила в глубь комнаты, предвкушая удовольствие, которое получит, когда с размаху захлопнет перед ним дверь. Но не смогла этого сделать. — Полагаю, нам с вами этот вопрос уладить не удастся. Передайте его сиятельству, что я направляю жалобу в суд. Пусть английское правосудие решит, кто из нас прав. Еще раз до свидания.

Она смотрела ему вслед. Он шел, покачивая головой, всем своим видом выражая вселенскую скорбь. Эмма считала, что он переигрывает. Шут гороховый! Эмма, имевшая чутье на такого рода делишки, дала бы руку на отсечение, что, окажись этот человек в ситуации, когда, скажем, вдова, решив ему довериться, попросит его откопать спрятанные под землей покойным мужем сбережения, он, конечно, согласится, но при этом рука его не дрогнет, когда, откопав клад, он стукнет вдову той же лопатой по затылку.

Конечно, ее это не касается, но в интересах виконта знать, кому он поручает вести дела от своего имени. Из слов Блейни она поняла, что его сиятельство попал в историю, и она не сомневалась в том, что Блейни постарается извлечь максимум выгоды из затруднительного положения своего хозяина.

И тут Эмма поняла, что переживает из‑за человека, который переехал ее ягненка и оставил беднягу умирать на дороге. Более того, он воюет с ней из‑за денег, которые должен был отдать не моргнув глазом, да еще и с извинениями. Тряхнув головой, Эмма вновь принялась месить тесто. Все лучше, чем думать о виконте, который того не заслуживает.

Джон не слишком охотно объяснил Эмме, где и как подавать заявление в суд. В середине декабря Джон и Генри Гейне, другой мировой судья, должны были встретиться на малой сессии в городском суде, который заседал в помещении приходской церкви. Немного смущающим обстоятельством было то, что от имени виконта выступал его лондонский поверенный. Он объяснил, что оказался в замке виконта случайно, просто приехал погостить, и его участие в заседании — «всего лишь долг вежливости».

В целом процесс оказался более напряженным, чем ожидала Эмма. Никто, в том числе и Джон Такер, не хотел портить отношения с «лордом и джентльменом», который «ничего не помнил о том, что кого‑то сбивал». Эмме пришлось сражаться одной против всех, и она делала это и гордилась собой.

Эмма избрала верную тактику. При каждом удобном случае она повторяла:

— Это была его карета, я ясно видела герб. Карета новая, сверкающая свежим лаком. Я видела ее собственными глазами. Карета виконта Монт‑Виляра сбила и переехала моего ягненка.

Главным аргументом поверенного виконта был, разумеется, тот факт, что единственным свидетелем происшедшее го была та женщина, которая и должна получить деньги. Таким образом, истице выгодно излагать факты в свою пользу. Джон и Генри слушали, явственно ощущая, что она одна говорит здесь правду. Когда поверенный виконта осмелел настолько, чтобы произнести слово «подкуп», Джон скривился и поднял руку.

— Сэр, — сказал он, — честность Эммы Хотчкис никакому сомнению не подлежит. — Он вздохнул. — Даже если карета виконта сбила ягненка и самого виконта там не было, вопрос об ответственности остается открытым.

После этого Джон объяснил адвокату виконта, как принято решать подобные дела в Йоркшире, и описал несколько судебных прецедентов. Джон и Генри склонились друг к другу и принялись перешептываться.

И вынесли решение: виконт должен был уплатить Эмме пятьдесят фунтов — как почтительно заметили судьи, эта сумма была довольно скромной, учитывая обстоятельства. Через поверенного виконту было передано предписание о том, чтобы не ездил так быстро, — все графство было разделено на пастбища, словно лоскутное одеяло, и риск сбить чью‑то овцу оставался большим. Особенно при любви к быстрой езде.

— Если не соблюдать осторожность, то и человека недолго сбить, — пояснил Джон.

Пятьдесят фунтов! Эмма вышла из боковой комнаты маленькой церкви той комнаты, где Зак хранил церковные облачения, которые они оба так любили на улицу, залитую солнечным светом. «Ах, — подумала она, — наконец все кончено. Я получила удовлетворение. Пятьдесят фунтов — хорошие деньги, хорошее возмещение за потерянный доход. Отлично».

Через четыре дня, однако, она получила письмо следующего содержания:

«Уважаемая миссис Хотчкис

Прилагаю чек на десять фунтов стерлингов. Деньги со счета можно будет получить с четверга в любом из филиалов Йоркской банковской компании. К вашему сведению и к сведению всех тех, кто думает вмешаться в эту историю, сообщаю, что я не верю в то, что сбил вашего ягненка. Это во‑первых. И даже если я переехал вашего ягненка, то пятидесяти фунтов он никак не стоит. Я буду стоять на этом и скорее умру, чем заплачу вам те деньги, что вы требуете. Вы можете обналичить этот чек, можете съесть его с бобами иди засунуть себе в задницу. Шериф, если хочет, пусть меня арестует. Пусть только посмеет. Но если он осмелится так со мной поступить, я и мои адвокаты протащим это дело по всем судебным инстанциям.

Искренне ваш.

От имени виконта Монт‑Виляра — мистер Эдвард Блейни, личный секретарь».

Виконт, оказывается, умел говорить! Или диктовать. Он владел языком, пусть не очень‑то любезным. В самом деле, сказать, чтобы она засунула себе чек в задницу! И все же тот факт, что он ответил ей лично, придал ситуации новый, довольно интересный оборот. Ее враг признал ее. Пусть только на бумаге. Он даже не подписал письмо, и все же...

Радость Эммы была недолгой. В тот же день ей принесли пакет от шерифа, в котором, аккуратно связанные лентой, лежали документы юридического характера. Из них следовало, что дело было направлено в суд графства для пересмотра на основании апелляции. Этот суд более высокой инстанции должен был рассмотреть дело не ранее чем через полтора месяца. До этого момента никаких штрафов и компенсаций взиматься не будет.

На следующий день дело приняло еще более неприятный оборот. Пришли еще бумаги, в которых сообщалось о том, что суд графства переслал дело в иную инстанцию. Дело будет слушаться в Лондоне. Адвокат виконта потрудился на славу.

— Что это значит, Джон? — спросила Эмма, принимая документы из рук Джона Такера. Пальцы ее слегка дрожали. То ли от холода, то ли от обиды. Они стояли на холод ном ветру — Джон направлялся в город, а Эмма как раз шла к нему, чтобы выразить свое возмущение.

Джон почесал голову костяшкой скрюченного пальца, вылезшего из дыры его вязаных перчаток. Зима выдалась холодной, такой холодной зимы не помнили старожилы. Рождество еще не наступило, а морозы уже ударили.

— Это значит, что ты проиграла, Эмма.

Эмма, закутанная в свое старое пальто, переминалась с ноги на ногу, чтобы окончательно не замерзнуть. На ногах ее были сапоги Зака. Чтобы они не сваливались с ног, она натянула под них толстые шерстяные носки, тоже принадлежавшие мужу. На голове у нее был большой платок, перевязанный крест‑накрест на груди, чтобы ветер не задувал.

— Я выиграю, — сказала она и, вытащив из вороха бу маг письмо виконта, потрясла им в воздухе. — Уж за это оскорбление он мне точно заплатит!

— Ничего у тебя не выйдет, — сказал Джон. — Письмо грубое, никто не спорит, но оно не подписано виконтом, лишь его секретарем. Тебе придется найти судью, который возьмется вести дело об оскорблении, а тебе такого судью не найти. И не смотри на меня, Эмма. Я не возьмусь.

Она вздохнула и безнадежно опустила руки с зажатыми в них документами.

— Зачем ему столько хлопот по такому ничтожному поводу?»

— Нет у него никаких хлопот. Ты — мелкая мошка в громадном котле с варевом, которое называется его «возвращение в Англию». Я слышал, он успел побывать во всех диковинных странах. Он просто вытащит тебя из супа и дальше пойдет. — Джон замолчал. Глаза его слезились от мороза, и ему приходилось щуриться. — Эмма, он предлагает тебе деньги без всякого суда, хотя, судя по тому, что он себой представляет, он мог бы не дать тебе ни фартинга.

— Я не понесу чек в банк. Там сумма куда меньше той, что я выиграла.

— Тогда тебе придется нанять себе адвоката и ехать в Лондон на суд.

Эмма нахмурилась.

— Ты знаешь, что я не могу позволить себе...

Она оборвала фразу и отвернулась, глядя куда‑то вдаль. Каштаны и дубы, росшие вдоль границы пастбища, давно сбросили листья. Под ними и вокруг них трава пожухла, хотя местами оставалась зеленой. Только кое‑где белели островки мокрого первого снега. В некоторых местах подтаявший снег схватился коркой льда.

— Эмма.

Она посмотрела на своего соседа. Тот, сгорбившись, снова чесал в затылке скрюченным пальцем.

— Кое‑кто тебе вполне сочувствует. У нас предложение. Марго говорит, ты можешь принести книги в церковь. Или взять класс в воскресной школе, и церковная десятина будет твоя. Росс говорит, что ты можешь шить на него и его жену. А мы все вместе тебе обещаем: ты можешь взять любого из наших баранов, чтобы он покрыл овец... Задаром...

— Вы все знали, что это...

— Нет, не знал, но догадывался. Мы говорили об этом. Помнишь? Ты принадлежишь своему классу. Монт‑Виляр — своему. И довольно об этом. Нам с ним жить...

— Вот и я об этом. Как нам жить рядом с таким тираном?

— Тихо и мирно. Таков порядок. Пока никто не отменял его. Мы будем снимать перед ним шляпы и вежливо кланяться. Мы всячески дадим ему понять, что рады видеть его в церкви. Рады видеть его среди нас и сочтем за высокую честь его участие в новогодней ярмарке...

— Вот так да! Мы будем почитать человека, который ставит себя выше закона, который думает, что может задавить несчастного ягненка и это сойдет ему с рук...

— Вообще‑то он не хочет, чтобы это совсем сошло ему с рук. Он предлагает...

— Он предлагает собственные условия. Если ты пригласишь его на новогоднюю ярмарку, меня там не ищи! Хватит злиться, Эмма! И его довольно злить.

— Действительно, с чего бы мне злиться? Ведь правда на моей стороне.

— Быть правым — еще не все.

Эмма поджала губы и отвернулась, сложив руки на груди. Листы документов трепыхались на ветру. И тут она посмотрела на Джона неожиданно просветлевшим взглядом.

— Сын Мейбела изучает право. Он работает в какой‑то адвокатской конторе в Лондоне. Он мог бы...

— Господи, да отступись ты! — Джон выпятил верхнюю губу, накрыв ею нижнюю, и раздраженно вздохнул. — Даже если ты захочешь, чтобы дело слушалось в Лондоне, не надейся: он пошлет очередную апелляцию. Он, помяни мое слово, доберется до палаты лордов.

Эмма рассмеялась. Патетика Джона вкупе с его простонародным языком создавала комический эффект. Джон между тем продолжал:

— Этот чертов негодяй, что задавил твоего ягненка, — виконт. Виконт, повторяю. И он не снизойдет до деревенской курицы, что кудахчет над своим ягненком. Он тебя просто не замечает, Эмма.

Эмма пренебрежительно фыркнула, но сказать ей было нечего.

И делать тоже нечего. Она понимала, что суд в Лондоне ей не выиграть. Да она бы и не поехала в Лондон — столицу она ненавидела не меньше, чем «лордов», тех, что Джон называл на просторечный манер «лардами». Мать‑шотландка звала их «яхами» — этих мальчиков из частных дорогущих школ, считавших, что они правят миром. Как же она ненавидела этого чертова сноба, живущего на холме, — ненавидела за его надменность, за деньги, за власть, что позволяла ему держать у себя на побегушках любого, принадлежащего тому же классу, что Эмма!

Но она справилась с собой. Ненависть не должна управлять ее поступками. Пустяки. Лондон слишком далеко отсюда, а здесь у нее дом, ферма, соседи. Соседи, что предлагают ей своих баранов для случки, и она воспользуется их добротой, поскольку следующей весной стадо ее должно принести приплод. И жизнь войдет в привычную колею. Ей и так некогда было скучать. Она едва управлялась с работой. Откуда взять время, не говоря уж о средствах, чтобы продолжать бессмысленную борьбу с виконтом из‑за ягненка!

Все кончено. Она проиграла.

Эмма взглянула на стопку бумаг, которую продолжала сжимать в руке.

— Спасибо, Джон. Думаю, ты прав. Как мне ни хочется с этим соглашаться, ты действительно прав.

Эмма решительно засунула бумаги в карман пальто и направилась к дому. Джон проводил ее до развилки, а дальше пошел своим путем: его дом был в деревне, а ее — через луг.

Но посреди луга она, сама не замечая того, остановилась и, вытащив из кармана документы, принялась их читать.

Йорк. Деньги по чеку надлежало получить там с четверга, и Йорк был не так уж далеко — час до Харрогейта, а там два часа на поезде.

«Не будь дурой», — сказала она себе.

И все же взгляд ее был прикован к подписи. К чужой подписи, подписи, не действительной для сумм свыше указанной.

Эмма встала против ветра. Зимнее солнце ярко освещало документ. Эмма внимательно изучала его, каждую закорючку. В расшифровке подписи значилось: Стюарт Уинстон Эйсгарт. Имя и фамилия. Никаких титулов. Впрочем, этот негодяй никаких благородных титулов не заслуживал.

— Ну что же, Стюарт, — обратилась она к документу, и ее передернуло от звука этого недостойного имени. Стюарт.

Йорк. Йорк — не Лондон. Туда можно и съездить. Она успеет обернуться за день.

Стюарт, Стюарт, Стюарт. Ей требовалось больше, чем имя, и в документах она нашла то, что было ей нужно. Она пролистала все бумаги, пока не наткнулась на искомое. Документ был заполнен от имени Стюарта Уинстона Эйсгарта, правомочного и достопочтенного виконта Монт‑Виляра, виконта Эйсгарта, барона Даркастера Килнвика, барона Эйсгарта Дейра, баронета, состоявшего на службе у королевы Виктории. Эта цепочка титулов не могла не вызвать у нее здорового смеха. Можно подумать, что там целая армия людей, тех, что выпускают законы и распоряжения, принадлежащие классу и полу, которым будто бы самим Богом заповедовано править миром — придумывать законы и соответствующим образом их толковать.

Какая жалость, что больше она не играет в игры с такими, как он.