ВВЕДЕНИЕ. Существовать – значит быть тем, что ты есть

Существовать – значит быть тем, что ты есть. Это значит также быть собой в окружении, которое не есть ты. Граница между самостью и не-самостью – условие существования, но также и его ограничение. Чтобы существовать, каждая сущность вынуждена противостоять вторжению окружающей среды. Далее, существование может быть рассмотрено как равновесие между сохранением и распадом. Жизнь и умирание – это уток и основа в ткани всего нашего существования. Поскольку они противостоят друг другу, каждая сущность оказывается вовлеченной в процесс приспособления, регулируя собственные потребности под воздействием окружающей среды. Чувствительность – условие этого приспособления. Чем больше чувствительность, тем шире диапазон возможного приспособления. Чувствительность может рассматриваться как фактор согласования между силами прочности и распада. Сознание – это осведомленность, сопровождающая чувствительность. Таким образом, мы можем измерять градации бытия степенью чувствительности сущности к силам, которые действуют на нее. Сознание может быть определено как условие независимого существования.

Сознание имеет неисчислимый ряд вариаций, мы же, человеческие существа, можем испытать непосредственно лишь узкую полоску внутри этого диапазона. Можно увидеть в этом аналогию с электромагнитным излучением, имеющим необъятный диапазон интенсивностей, в пределах которого мы можем непосредственно воспринимать как видимый свет лишь узкую полоску. Продолжая аналогию, мы можем сравнить возникновение видимости с той стадией в развитии сознания, на которой существа дают себе отчет в потребности понять себя, равно как и мир, в котором они живут. Эта двойная потребность – реально единая и неделимая – даже более важна для существ, чем борьба за существование. Борьба за существование – это только один аспект адаптации. Она может выглядеть как активное самоутверждение, но в действительности она ближе к пассивной автоматической реакции на стимулы окружающей среды. Поиски понимания – это нечто большее, чем борьба за жизнь. Это борьба за плодотворную жизнь, исполняющую назначение существования.

Переход от борьбы за изолированное существование к стремлению к гармоническому сосуществованию требует осознания окружающего не в меньшей степени, чем осознание себя. Однако "осознание окружающего" - это выражение, которое может иметь весьма разные значения. В одном смысле это может пониматься как способность опознать в окружающей среде средства удовлетворения собственных потребностей. В другом это означает осведомленность о более высокой цели, ради которой ты существуешь. Между этими двумя смыслами пролегает глубокий разрыв, отражающейся в двух различных отношениях к естественным наукам. В соответствии с первым человек изучает природу лишь с целью обрести власть над окружающей средой и обеспечить таким образом место для себя и для своих наследников. Противоположный взгляд – ныне редко разделяемый – состоит в том, чтобы быть в состоянии лучше осознать и выполнить цель своего существования. Вторая интерпретация предъявляет совершенно иные требования и обещает совершенно иную награду, нежели та, которая имеется в виду, если мы ищем лишь средства расширения наших собственных сил. Каждая из этих точек зрения рассматривает естественные науки как инструмент достижения человеческих целей. Однако в обоих случаях признается, что их значение зависит от цели, к которой они направлены. Совершенно иное отношение лежит в основе взгляда, что научный метод совершенен и окончателен, и, следовательно, что это единственно достоверный источник нашего истинного знания и лучший ориентир для приводящего к успеху поведения. Этот взгляд настолько широко распространен, что мы должны начать с рассмотрения притязаний естественных наук на то, что они являются прекраснейшим и окончательным достижением человеческого гения. Эти притязания часто оправдываются ссылками на успех естественных наук в освобождении человека от суеверного страха перед естественным порядком, в предоставлении ему возможности точно предсказывать будущие события, преобразовывать различные материалы и освобождать энергии таким образом, что это дает человеку больший досуг и большие возможности, нежели все, чем он пользовался когда-либо в прошлом. Некоторые из этих притязаний едва ли обоснованы. Безусловно верно, что современный человек более свободен от суеверных страхов, чем его предшественники; но страх перед демонами уступил место такому страху перед болезнями, нищетой и войной, какого человек прошлого не мог себе даже представить. С другой стороны, конечно, естественные науки нашли средства с уверенностью предсказывать будущие события определенного рода, как, например, результаты эксперимента, строго выполняемого специфическим образом. Эта способность послужила толчком к развитию современной технологии, со всем, что последняя дала человечеству. Прогресс технологии сделал доступными для человека материалы и энергии, способные удовлетворять его потребности со все меньшими и меньшими затратами его собственной энергии и времени. С незапамятных времен досуг, в форме свободы от труда, был неотделим от человеческой мечты о рае. Едва ли удивительно поэтому, что люди надеялись, и еще продолжают надеяться, что век науки сможет стать веком бесконечного, не нарушаемого блаженства для всех будущих поколений. Мы должны, однако, признать, что способность науки предсказывать будущее течение событий может быть с успехом использована только для удовлетворения материальных нужд человека. Ее величайшие триумфы имели место в физических и химических науках, хотя биология и экономика также не остались без свидетельств возрастающего успеха в предсказании течения событий, до настоящего времени считавшихся непредсказуемыми. С доисторических времен человек хотел знать будущее, чтобы обеспечить свое благополучие, но как только он обретал это знание, он употреблял его в молчаливом предположении, что его собственные потребности выше всего, и это дает ему право игнорировать последствия, которые может иметь их удовлетворение для окружающего. Человек всегда был готов вмешиваться в процессы природы, вплоть до их разрушения, чтобы удовлетворить то, что он считал своими потребностями, и в этом отношении не произошло заметной перемены со времен самых ранних людей каменного века сотни тысяч лет назад.

Это желание знать будущее проистекает скорее из инстинкта самосохранения, нежели из импульса служения. Человек не верит в будущее, потому что он не понимает времени, и в особенности потому; что он считает само собой разумеющимся, что он живет только в одном времени; и, следовательно, имеет только одно будущее, которое содержит не только все его надежды, но и все его страхи.

Мы обычно не принимаем во внимание тот очевидный факт, что всякое предсказуемое будущее уже определено, и ничто не может изменить его. Это будущее физического мира, и оно несомненно существует, ибо бесчисленные предсказания о нем делались и оправдывались, и мы не сомневаемся в том, что аналогичные предсказания будут столь не достоверными в будущем. Существуют, однако, наряду с предсказуемым будущим, многие непредсказуемые будущие, являющиеся результатом вмешательства сознания или по крайней мере чувствительности в физический мир. Такие будущие касаются прежде всего отношений между чувствующими существами и окружающей их средой.

Предсказуемое будущее безопасно, но оно лишено надежды. Есть непредсказуемые будущие, и надежды, которые они таят, пропорциональны их небезопасности. Эти утверждения могут показаться несамоочевидными, и од­ной из побочных тем этой книги будет обсуждение истинной значимости времени, пространства и вечности как общей системы координат для событий. Мы увидим, что предсказуемость – не инвариантная характеристика времени. Тем не менее, важно понять, что жажда безопасности может быть удовлетворена лишь ценой отказа от свободы.

Если человек начинает смотреть дальше безопасности и искать отношения к непредсказуемому, он обнаруживает, что концепции, до сих пор использовавшиеся естественными науками, неудовлетворительны. Требование предсказуемости неизбежно ведет к отрицанию непредсказуемого. Предположение, что наука занимается только познаваемым, отвращает от стремления к непознаваемому. Но вместе с тем сама наука постоянно обнаруживает важность элемента непознаваемого и непредсказуемого в естественных феноменах. Это настолько верно, что в нашем веке почти все ветви науки были вынуждены постулировать в качестве необходимой части всех естественных процессов события, по своей сути непредсказуемые – такие, как квантовые скачки в физике или генетические мутации в биологии. Таким образом, пришло время глубокого пересмотра принципов естественной философии. Постройка намного переросла фундамент, и первостепенная важность понимания места человека во вселенной теряется из вида за нагромождением фактов, по большей части интересных лишь своими технологическими применениями. Мы рискуем забыть, что требования, которые мы предъявляем ко вселенной в удовлетворении наших потребностей, должны, по-видимому, соответствовать не менее императивным требованиям, которые вселенная предъявляет к нам –исполнить то предназначение, ради которого мы обрели существование. Если забыть это, то наша жизнь становится односторонней и неуравновешенной. Неизбежные последствия такой дисгармонии в наши дни слишком очевидны.

Человек должен смотреть дальше обеспечения собственной безопасности, чтобы найти свое отношение к непредсказуемому и непознаваемому; но те методы, которые до сих пор применялись, оказываются для этого непригодными. Один из них состоит в принятии непознаваемого за бесконечное и потому непостижимое, и в продолжении поисков отношения без попытки понять. Это путь "религии откровения", и в прошлые века религиозные концепции играли решающую роль в определении цели человеческой жизни. Серьезной трудностью на религиозном пути является то, что когда дело касается более чем одного индивидуума, становится необходимой коммуникация. Коммуникация же обычно требует слов, а слова – это выражение мыслей. Организованная религия должна, таким образом, выражать свое отношение к непознаваемому в той или иной форме языка, а это требует определенных допущений относительно соответствия объективных фактов и ее субъективных описаний. Эти допущения становятся основой для коммуникации и совместных действий, и, поскольку они по предположению не могут быть верифицируемы, они превращаются в догмы, которые должны быть принимаемы в качестве имеющих силу. Таким образом, религиозный путь, по-видимому, необходимо включает формулировку вероучений. Это рискованная процедура, но она оправдывается результатами. Как естественная наука находит свое оправдание в успешном предсказании течения событий и следующем из этого увеличении безопасности человека в материальном мире, так религия находит свое оправдание в том, что она обеспечивает людей чувством моральной безопасности, а также в предсказании его будущих состояний сознания. Религия в прошлом преуспевала в устранении страхов человека перед неизвестным и непознаваемым и поэтому была наиболее могущественным фактором его социальной безопасности.

Сформулированные таким образом цели и достижения науки и религии выглядят взаимодополняющими, поскольку первая преуспевала в разреше­нии человеческих проблем, касающихся трудностей в его познаваемом ма­териальном существовании, а последняя преуспевала в регулировании его отношений с непознаваемым и непредсказуемым элементом опыта. В прошлых поколениях многие верили, что эти взаимодополняющие роли не должны противоречить друг другу, и что человек может быть всем сердцем предан науке в своем отношении к фактам, и всем сердцем предан религии в своем отношении к ценностям. Другие, в том числе, наверное, большинство ученых, отвергали этот компромисс и утверждали превосходство методов наблюдения и эксперимента над всеми другими способами познания. Религиозные люди находились в более трудном положении, поскольку коммуникация вовлекала их в употребление языка, принадлежащего, собственно, к области познаваемого. Так что во всех своих высказываниях они вынуждены делать утверждения, которые выглядят как апеллирующие к фактам, в то время как они – лишь словесное выражение непередаваемого опыта.

Таковы все попытки выразить в словах интуицию божества или обсуждать проблемы ценностей в таких словах, как "истина", "красота" и "добро", каждое из которых оказывается при рассмотрении не имеющим постоянного и верифицируемого значения. В простейшем и. наиболее существенном смысле цель науки может быть обозначена как предсказание познаваемого будущего, а цель религии – как приспособление к непознаваемому настоящему. Когда одна из целей достигается за счет исключения другой, или хотя бы в отрыве от другой, обе оказываются неосуществимыми. Они также окажутся несогласуемыми, если естественные науки будут настаивать на том, что все возможные виды человеческого опыта могут быть приведены к схематике энергетических трансформаций, и внушать надежду, что, когда это будет сделано, все будущие события станут предсказуемы. Такая претензия подразумевает, что прогресс науки может привести людей к земному раю и водворяет научный метод в качестве единственного водителя и арбитра человеческих судеб. Подобным же образом, если религия будет утверждать, что весь возможный опыт может быть объяснен как получаемая путем откровения истина, и если, кроме того, религия сможет доказать, что познаваемый, предсказуемый мир физической науки – это не более, чем отражение более широких прозрений, в которых незнаемое и непредсказуемое является единственной истинной реальностью, тогда религиозный путь в будущем опять вернет себе то место, которое он занимал в средневековье – вместилище всего, что необходимо для человеческого существования. В настоящее время можно встретить сторонников обеих точек зрения, но они составляет убывающее меньшинство, поскольку большая часть как научных, так и религиозных мыслителей убеждена, что необходимо преодолеть ограниченность каждой из дисциплин и искать принципы единства, дающего человечеству возможность идти вперед в новый мир, в котором человек будет способен стремиться как к познаваемому, так и к непознаваемому.

В стремлении к удовлетворению предельных человеческих запросов невозможно более следовать только пути веры или только пути знания. Новый принцип должен дать место такой интуиции реальности, которая не есть ни компромисс между фактом и верой, ни даже любое их сочетание. Он должен показать, каким образом то, что мы знаем, и то, во что мы верим, есть в своей основе одна и та же реальность.

Рассмотрим требования, которым должен удовлетворять такой принцип. Прежде всего, он должен обеспечить нас новыми категориями мысли, способными заменить те неуклюжие и прискорбно неудовлетворительные формы, которые мы унаследовали от Аристотеля и немецких трансцендентальных философов – когда эти категории формулировались, естественные науки еще не располагали огромными достижениями последних двух веков. Так или иначе, наука остается ограниченной в формах выражения, поскольку она имеет дело почти исключительно с предсказуемостью. Если она хочет преодолеть эти ограничения, она должна, прежде всего, осознать их. Лишь тогда можно будет перешагнуть за узкие формы мысли, в которые замкнута сейчас научная интуиция. Нужно иметь возможность мыслить и говорить в новых формах как о количестве, так и о качестве.

Почти то же самое может быть сказано о религиозном опыте, который в течение веков был ограничен узкими геоцентрическими понятиями о природе Бога и человека. Вселенная, как мы ее знаем сегодня, должна внушать чувство благоговейного трепета и почтения, более глубокое, ибо, быть может, более неизбежное, чем то; которое внушалось концепциями Божества, находимыми в Ветхом Завете, греческой мифологии, или даже в санскритских Ведах. Кажется, что, в отличие от ученых, понуждаемых реформировать свои способы мышления, религиозные люди не чувствуют необходимости расширять свои представления о божественном. Но они оказываются в невыгодном положении, когда стремятся защитить свои представления от указания на опасное сходство с отвергаемыми ими же, как устаревшие, предрассудками родовых верований. Человек держится за устаревшие вероисповедания, даже когда становится очевидным, что их действенность исчезла.

Необходимо сделать смелый шаг, тем более рискованный, что наше стремление к пониманию непознаваемого и непредсказуемого не должно противоречить и тому, что можно увидеть и потрогать, взвесить и измерить. С самого начала нам препятствует неспособность человеческого ума охватить единым кругом сознания большое количество различных независимых представлений.

Мы не можем в этом случае использовать один из могущественнейших инструментов научного познания – специализацию. Специализация состоит в изоляции феномена от тотальности опыта таким образом, чтобы его собственные частные законы могли быть найдены и применены для целей предсказания и управления. Знать можно и часть, но понимать можно только целое. Следовательно, мы с самого начала лишим себя всякой возможности понимания, если мы попытаемся облегчить задачу рассмотрением лишь той области, о которой нам посчастливилось иметь специализированное знание. Если мы стремимся к знанию о нашем месте во вселенной, мы не найдем его, рассматривая только звезды или только атомы. Мы не откроем его только в законах жизни или только в данных психологии или истории.

Мы сталкиваемся здесь с резким расхождением в формулировании целей естественных наук, которое может быть выражено в различии между "знанием как" и "знанием чего-то". Средний ученый вынужден обходиться без знания "что", если только он знает "как". Он ищет воспроизводимые, а потому предсказуемые процессы, которые могут быть впоследствии поставлены на службу материальным потребностям. Каким образом описывается такой процесс – почти совершенно безразлично, если только удается передать операции, необходимые для его выполнения. В этом смысле можно сказать, что хорошая патентная спецификация – идеальная форма для научного закона, поскольку она избегает всякой теории и всякого объяснения и стремится только "показать работнику, что надо делать". Сторонников такого представления о роли естественной науки называют обычно "операционалистами". Они отказываются от употребления моделей, считавшихся столь важными в 19 веке, и полагают излишним интересоваться, какие сущности и отношения присутствуют в описываемом ими феномене. Обычно указывает на электричество как на пример такого "нечто", о природе которого мы не знаем. почти ничего, хотя с его применениями мы вполне знакомы. Есть много разновидностей операционалистской точки зрения, но всем им общо предположение, что мы можем отказаться, от знания "что", если мы знаем "как".

Те, кто принимает концепции иного рода, стремятся к пониманию самого человеческого опыта как такового, во всех его возможных формах и проявлениях. Они чувствуют необходимость знать, что мы такое, что такое мир, в котором мы живем, и каково наше место в нем. Поскольку то, как мы себя ведем, в конечном счете определяется тем, что мы есть, им кажется более важным проникнуть в последнее, нежели останавливаться на изучении внешних проявлений, составляющих первое. Интерес к бытию имеет древнее происхождение, но его важность затемняется общим нынешним отношением, выражаемым фразой: "Какая разница, что это, если оно работает".

Недостаток интереса к бытию связан с проведенным ранее различением между познаваемым и непознаваемым, потому что мы знаем лишь то, что вещи делаю т, и никогда не знаем, что они есть. Общепринято, что предложение имеет значение, только если оно может быть сведено к набору операций, которые слушающий может воспроизвести. Это делает, казалось бы, бессмысленными все попытки говорить о бытии, или, более обобщенно, проникнуть в реальности, которые не могут быть описаны в терминах поведения. Ошибка в том, что упускается из вида, что поведенческие описания сами зависят от принятого набора категорий. Неспособность описать элемент опыта не обязательно свидетельствует о путанице, это может указывать и на то, что применяемые категорий неадекватны и требуют пересмотра. Если мы рассмотрим нынешнее положение естественных наук, мы будем вынуждены признать, что во многих областях новые поразительные открытия описываются в старых категориях. Это одна из принципиальных причин того, что прогресс науки так много сделал для перемен в нашей внешней жизни, и так мало – для изменения способов мышления. Едва ли есть область, в которой категории присущности и существования, причинности и зависимости, необходимости и возможности, не потерпели бы крушения.

Способы мышления, которые Кант и его последователи считали прирожденными человеческому разуму, оказались в значительной степени принадлежащими истории. Сейчас многие признают, что непосредственные механистические объяснения естественного порядка, привлекавшие умы в 18 и 19 столетиях, недостаточны. Много книг написано для того, чтобы показать, что научные воззрения можно примирить с религиозными убеждениями. Многие ученые готовы признать, что при любой попытке создать всеохватывающую картину мира должны быть принимаемы во внимание и данные физических исследований и данные религиозного мистицизма. Тем не менее, эти данные обычно описываются и обсуждаются в средневековых терминах, совершенно чуждых философии современной науки. Мало кто сомневается в том, что вселенная более интересна и более таинственна, чем это казалось Огюсту Конту или Герберту Спенсеру, но говорят о ней почти в тех же терминах.

В этой книге мы будем заниматься не столько упорядочением фактов или даже их интерпретацией, сколько такой реконструкцией языка, чтобы можно было говорить содержательно и связно обо всем человеческом опыте, какова бы ни была его природа. Это требует глубокой реконструкции категорий мысли. Вместо условных схем, выдвигавшихся философами, от Аристотеля, Канта и Гегеля до Александера и Уайтхеда, мы будем в самом опыте искать категории и принципы, способные последовательно развиваться вместе с прогрессом науки. Статические системы, считавшиеся в прошлом установленными раз и навсегда природой человеческого разума, должны уступить место динамическим системам, движение которых добавит новое измерение нашему мышлению и формам языка.

Цель этой книги, однако, не только в том, чтобы реконструировать язык, но также и в том, чтобы доказать возможность выйти за пределы различения "что" и "как" посредством "таковости" /thusness/ всего опыта. Недостаточно – даже если возможно – ответить на вопросы – что такое мы сами и наш мир, и как мы и наш мир ведем себя. В еще большей степени мы нуждаемся в понимании отношения между "что" и "как", потому что от этого отношения зависит возможность упорядочения и управления в нашей жизни и, возможно – влияние на будущее нашего мира. "Таковость" должна быть неуловимой. Мы склонны, разочаровываясь в своем стремлении к ней, обращаться к более легкой задаче обнаружения того, как вещи ведут себя, учась таким образом предсказывать и использовать. "Таковость" вещей состоит из непредсказуемого в той же мере, как и из предсказуемого. Если мы занимаемся лишь последним, наш опыт неизбежно пойдет по наезженной дороге причин и следствий. Может показаться, что мы влияем на течение событий, но мы делаем это лишь в том смысле, в каком щелочи, добавленные к жиру, превращают его в мыло, а кислоты осаждают вновь тот же жир. Всякое подлинное изменение есть творчество, а оно возможно только в мире непредсказуемого и непознаваемого. Несмотря на свой отказ от интереса к этой области, естественные науки осуществляют свое продвижение только благодаря выходу за границу причинности и столкновению с непредсказуемым.

Но недостаточно лишь веры в то, что познаваемое и непознаваемое – это проявления одной и той же реальности. Нам необходимо соотнести то и другое с нашим собственным опытом. В выполнении этой задачи ни одна трудность не может быть отложена на потом, и ни один подлинный элемент опыта не может игнорироваться. После бесчисленных попыток вполне очевидно, что единое преставление о мире не может быть достигнуто в терминах нынешних форм мысли. Мы должны принять последствия и быть готовыми думать по-новому, сколь бы странным и даже противоречивым это ни казалось для наших привычных убеждений. Например, почти каждый ученый убежден, что специализация неизбежна, и что любая попытка мыслить в терминах естественного порядка как единого связного целого может вести только к неясным обобщениям. В этой книге естественные явления могут быть рассматриваемы с точки зрения небольшого числа, скажем, дюжины, категорий и принципов. С другой стороны, мы будем вынуждены признать, что существующие концепции пространства и времени не дают адекватной системы координат, и что необходимо добавить два измерения со своими строго определенными характеристиками. Есть веские основания для такого шага, состоящие в том, что таким образом становится возможным усовершенствованное представление данных физики; но очень трудно приспособить нашу мысль к представлениям о существовании разных родов времени и пространства. Процедура расширения категорий мысли ради включения новых данных науки утомительна и ничем не вознаграждается в материальном смысле. Эвристическую ценность ожидают найти в хорошо работающей гипотезе, а не на пути усовершенствования мышления, и все же по большому счету только оно даст нам возможность приспособиться к новым формам опыта, которые научные открытия приводят на порог к нам, ученым и неученым, религиозным и нерелигиозным, мыслителям и не очень. Холст, на котором должна быть нарисована картина Бога, человека и вселенной, должен быть значительно шире, нежели все, что до сих пор схватывалось человеческим умом. Если мы попытаемся натянуть его на существующую раму[2] категорий и способов мышления, он будет по-прежнему провисать. Задача, которую мы предпримем в последующих главах, состоит не в том, чтобы нарисовать картину, и даже не в том, чтобы натянуть холст, но лишь в том, чтобы показать, что такое предприятие когда-нибудь может быть выполнено. То, что это нельзя выполнить немедленно – не оправдание для отказа от попытки сделать шаг к будущей реализации этой задачи.

КНИГА ПЕРВАЯ: ОСНОВАНИЯ

Часть первая

МЕТАФИЗИКА

ПЕРВЫЕ И ПОСЛЕДНИЕ ВОПРОСЫ

Вопросы, действительно имеющие значение для человека, были заданы очень давно, и они все еще остаются без ответа. Нет мифов, настолько примитивных, и легенд, настолько древних, чтобы в них не было выражено стремление человека понять свою судьбу и свое отношение к Творцу и его творениям. Эти вопросы настолько стары, что самые ранние записи человеческих размышлений – такие, как Эпос о Гильгамеше и Гимн Творению в Ригведе – выражают как вопрос, так и отсутствие надежды, что ответ будет когда-либо найден. Таким образом, мы в самом начале обнаруживаем несомненный факт – подтвержденный по меньшей мере пятью тысячелетиями исследований, в которых были использованы все возможности наблюдения, экспериментирования, вдохновения и разума, доступные человеку – что наши последние вопросы никогда не получали ответа, и мы сейчас так же далеки от него, как были всегда.

И все же мы ищем тайну человеческой судьбы. Это путешествие в незнаемое; но поскольку каждое путешествие должно иметь начало, мы должны принять за отправной пункт признание того, что наша цель поистине незнаема; что мы не знаем, где и как возникло человечество, и не можем сказать, куда мы направляемся и что мы должны делать. Человек никогда не знал своей судьбы. Сейчас она скрыта от него не в большей и не в меньшей степени, чем тысячу и пять тысяч лет назад. Признав это, мы вынуждены оставить иллюзию, что в человеческом знании о смысле существования на Земле имеет место прогресс, и примириться с перспективой – жить в царстве относительности и неопределенности. Мы вынуждены принять, что точность и общность достигаются не одновременно, но, лишь если одна приносится в жертву другой. Ученые и философы пытались исключить из своего языка такие слова, как "нечто вроде", "до некоторой степени", и "может быть", и избегать прилагательных, выражающих приблизительное подобие. Они не будут возражать, если вы назовете цвет "сероватым", но не допустят таких выражений, как "это утверждение истинновато", или "скорее истинно", или даже "до некоторой степени истинно". Тем не менее, без таких слов, привлекающих внимание к неопределенности и относительности всего нашего возможного знания, нельзя обойтись, если мы не хотим обманывать себя и вводить в заблуждение других нашими речами.

На протяжении последних двух с половиной тысяч лет духовная история человечества была посвящена поискам Абсолюта. Поиски предельных ценностей – Истины, Красоты и прочих – велись в терминах абсолютного. Философия требовала от своих учений абсолютной самосогласованности, полноты и адекватности. Наука искала окончательных принципов в объяснении твердых законов природы, обладающих универсальной значимостью. Последователи религии не могли верить в Бога, если не считали его абсолютно непостижимым и вместе с тем абсолютно добрым, абсолютно всемогущим и все же абсолютно милосердным. Искусство искало идеала абсолютной красоты и форм, которые были бы окончательными и бессмертными. В политической и общественной жизни люди искали идеальных форм общества, в которых абсолютная справедливость могла бы соединиться в совершенным равенством и полной свободой. Вера в возможность открыть абсолютные ценности была руководящим принципом не только для греко-римской цивилизации и ее наследников, но также и для исламской, индуистской и дальневосточной цивилизаций. Она принималась как догма на протяжении всей Мегалантропической эпохи.[3] Мотивом к принятию этой догмы без всяких вопросов, была иллюзия, что человек находится в центре мира, который он может познать и которым он может овладеть.

Эта догма оказалась во всех областях неудовлетворительной, и в течение последнего века была всюду оставлена, молчаливо или открыто. Эпоха Абсолюта кончилась, и началась эпоха Релятивности. Тем не менее, мы еще далеки от того, чтобы усвоить все, что подразумевается нашим новым мировоззрением, и поэтому почти в каждой области мы находимся в неудобной позиции между двумя стульями – неспособные решительно отказаться от наших абсолютных ожиданий и целиком перейти на пути мышления, свойственные новой эпохе.

Мы должны оставить старые поиски абсолютного – не потому, что это превосходит наши нынешние силы, а потому, что это по самой сути является заблуждением. Нам нужно не столько признать неудачу, сколько принять, что не следовало и браться за то, что мы пытались делать. В любом случае нам нечего терять, ибо абсолютизм умер в этом столетии, и из тех, кто еще остается верным абсолютистским концепциям, будь то в религии, науке или политике, немногие сохранили веру в свою профессию и надежду на свою практику. Если для нас невозможно окончательное или абсолютное суждение о каком бы то ни было предмете – даже относительно форм имени или логики, которую мы примем как критерий значимости – то все должно рассматриваться как неопределенное, даже сама неопределенность.[4] Если неопределенность принимается как канон мышления, она также не должна приниматься как окончательная. Тем не менее, мы не можем надеяться на продвижение, пока не выдвинем некоторых предположений о том, что лежит за нашим непосредственным опытом в данный момент. Простейшее и наиболее правдоподобное возможное предположение состоит в том, что мы, люди, со всем, чем мы располагаем для понимания мира, являемся сами образчиками того мира, который мы хотим понять. Если мы обнаруживаем, что случайность и неуверенность никогда не отсутствуют в нашем опыте, мы можем обоснованно предположить, что они присутствуют всюду и во всем.[5]