Духовный опыт и видение Бога в святости

В "Божественной комедии" Данте представляет трех соучастников — Бога, Сатану и человека, что хорошо определяет элементы, составляющие духовную жизнь: Божественный, бесовский и человеческий[158].

Божественный элемент проявляется как Дар, даваемый независимо от заслуг принимающего: "Не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах" (Мф. 16.17); присутствие Божье, чистая Благодать — совершенно трансцендентно: "...и сие не от вас Божий дар..." (Еф.2.8), — говорит апостол Павел. Затем есть элемент бесовский:

дьявол — "человекоубийца от начала..., отец лжи" (Ин. 8.44), тот, кто создает преграды и вынуждает к нескончаемой упорной борьбе: "Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить" (1 Пет. 5.8). Здесь человек является активным участником, и техника борьбы есть аскеза. И наконец, имеется мистический элемент, человеческая восприимчивость: "Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мной" (Откр. 3.20). В этом тексте ясно чувствуется евхаристическое вдохновение, и нужно подчеркнуть эту его особенность, которая указывает на Литургию и даже "внутреннюю Евхаристию". Такова по своему существу экклезиология: "Наше учение согласуется с Евхаристией, и в свою очередь Евхаристия его подтверждает" (св. Ири-ней)[159]. Николай Кавасила пишет трактат о таинствах и дает ему заглавие "О жизни во Христе"; о. Иоанн Кронштадтский рассказывает о своем евхаристическом опыте в книге "Моя жизнь во Христе". Просвещение человека светом евхаристического Причащения-общения составляет основу мистического опыта. В западном мире употребляется слово "мистика"; в православном мире говорят о причастии, об одухотворении, о просвещении, об обожении (теозисе). Но если всякий мистик всегда является подвижником, не всякий подвижник является мистиком. Обожение никогда не является наградой. "Бог — наш Творец и Спаситель, Он не отмеряет и не взвешивает плату за дела" (св. Марк Подвижник)[160]. Человек приносит в дар свое сердце и все напряжение подвижнической жизни[161]. То, что исходит от Бога, есть Дар, независимый от заслуг. "Если бы Бог смотрел на заслуги, никто не вошел бы в Царствие Божие" (св. Марк Подвижник). Душа стремится не столько к личному спасению, сколько к тому ответу, которого Бог ждет от человека. В центре грандиозной драмы библейского Бога — не взаимодействие Благодати и греха, но Воплощение:

встреча нисходящей Любви Божьей и восходящей любви человека. Если в мире и надо что-то спасать, то в первую очередь не человека, но Любовь Божью, так как Он возлюбил первый (ср. 1 Ин.4.10,19).Литургия настойчиво учит теоцентризму —деяниям Божьим — и отучает человека сосредоточиваться на себе самом; ее взор направлен не на то, что происходит с человеком, но на то, что приходит от Бога. На Рождество Христово литургический акцент ставится не на человеческой природе, которая вмещает Невместимого, но на Невместимом, Который стал обитать в человеческой природе.

Мистическая жизнь не отождествляется с одним лишь созерцанием; созерцание представляет собой лишь одну из ее форм. Духовная жизнь по существу своему является жизнью в Божественном, а Божественное, для христианского Востока, представляет собой не власть прежде всего, но источник явления новой твари и новой жизни[162].

Вхождение внутрь себя разрешает вопрос: деятельность или созерцание? Преп. Серафим Саровский отвечает на этот вопрос: "Стяжи внутренний мир, и тысячи людей спасутся около тебя"[163]. Все определяется присутствием Божьим и общением с Богом. Даже при чтении Слова Божьего преп. Ефрем Сирин дает такой совет: "Прежде того, как читать из Священного Писания, помолись и испроси у Бога, чтобы Он открылся тебе".

Богослужение, образ и правило жизни низводят Божественный свет в непрестанных Богоявлениях; это непрестанное дарование обожающей Благодати предполагает харизматическую открытость человеческого существа, которая приготовляет его к сверхъестественно-естественному концу — к enosis-theosis (соединению-обожению), к совершенному единству с Богом. Здесь — все учение святых отцов о Святой Троице и Святом Духе: к Отцу — в Сыне — через Святого Духа. Именно потому, что человек стал духоносным, он становится христоносным. Святой Дух соединяет с Сыном и через Него с Отцом, и тогда Бог пребывает в нас. Царствие Божье в Евангелиях есть "дарование Духа Святого" и даже отождествляется с Самим Духом Святым: в одном варианте молитвы Господней (Лк. 11.2) прошение о Духе Святом заменяет прошение о Царствии[164]. Через харизматические действия, восхождение по ступеням трех стадий мистической жизни —очищения, просвещения, совершенного единения, которые соответствуют трем главным таинствам: Крещению, Миропамаза-нию. Евхаристии,—осуществляется Божественное у сьтовление(Еф. 1.5), о котором говорит апостол Павел, и мы становимся богами и сыновьями Всевышнего (Пс. 81.6).

Но если человек пользуется всей свободой чада Божьего, Бог со Своей стороны царственно свободен в изобилии Своих благодатных даров, и вот почему духовная, мистическая жизнь не имеет никакой техники (техника относится к области аскезы). Бог таинственно выбирает Свои избранные сосуды и наполняет их Своим светом, как Он избрал апостолов Петра, Иоанна и Иакова свидетелями Своего Преображения. По словам св. Григория Паламы, Преображение было главным образом преображением апостолов: в течение нескольких мгновений их очи смогли созерцать сокрытую славу Христа: "Благодаря изменению своих чувств ученики Господа перешли от плоти к Духу"[165].

Духовная любовь менее всего поддается "организации"; сердце открывается во всю меру своей восприимчивости; однако само существо человека, живущего духовной жизнью, в своей восприимчивости структурируется через догматы. Вне Церкви нет духовной жизни. Духовная жизнь достигает вершины свободы, но она внутренне поддерживается догматами, переживаемыми в таинствах, и это охраняет ее от психического хаоса, наблюдаемого в сектах. Конечная цель духовной любви — "чтобы двое составляли одно"[166] — является прежде всего великолепным выражением христологического догмата.

* *

Поработав над тем, чтобы собрать воедино свое внутреннее существо при помощи подвига бдительности и трезвения, подвижник строит свою жизнь вокруг непрестанной внутренней молитвы, называемой "молитвой Иисусовой"[167]. "Поражай твоего противника именем Иисусовым, нет более сильного оружия ни на земле, ни на небесах" (преп. Иоанн Лес-твичник). Центром традиционной практики синайской и исихастской духовной жизни является почитание Имени: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго". В этой молитве — вся Библия, все ее Бла-говествование сведено здесь к своей самой простои сути: исповедание господства Христа, Его Божественного Сыновства, а следовательно, Троицы; затем — бездна падения и, наконец, призывание бездны Божественного милосердия. Начало и Конец собраны в единое Слово, содержащее всю, почти приравненную к таинству, силу присутствия Христа в ЕгоИмени. Эта молитва звучит непрестанно в глубине души, принимает ритм дыхания; Имя Христово как бы "соединятеся" с дыханием. Это Имя "вырезается" в человеке; человек превращается в Имя Божье, во Христа;

человек самым непосредственным образом посвящается в опыт апостола Павла: "И уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал. 2.20). Непосредственно бороться с искушениями могут лишь "сильные по Богу, подобные архангелу Михаилу; нам, слабым, остается лишь укрываться в имени Иисусовом" (Иоанн Пророк)[168].

Частое призывание имени Иисусова вводит в присутствие Божье: "Преврати мою молитву в таинство"[169], непрерывно умоляет верующий, и эта цель указывает на то, что совершенная молитва изгоняет рассудочные элементы — "помыслы" (logosmoi) и становится единым Словом, monologia: это Слово — Имя Иисусово[170].

В этой традиционной практике Имя считается местом Богоявления; сила Божьего присутствия является величиной в себе: "Вот, Я посылаю перед тобою Ангела... Блюди себя пред лицем Его.., ибо имя Мое в Нем" (Исх. 23.20-21). Имя вложено в Ангела, с этого момента он является страшным носителем присутствия Божьего. Из Библии мы узнаем, что, когда Имя Божье произносится над страной или над человеком, они входят в тесную связь с Богом. Окруженное священным трепетом. Имя Божье могло быть произнесено только великим первосвященником в день Иом-Кипура (судный день) в Святом Святых Иерусалимского храма.

Иисус, Иешуа значит Спаситель. Nomen est Omen, имя есть предзнаменование; оно в себе, в своей сокрытой силе содержит неповторимую личность и ее судьбу. В Библии говорится: "Имя Сына Божия... поддерживает весь мир, потому что Он в нем присутствует, и мы Ему поклоняемся в Его Имени"(Ерм.)[171].

* * *

Напоенная из литургического источника, направляемая догматами, духовная жизнь поражает своим совершенным равновесием. Далекая от какой бы то ни было романтической сентиментальности, "внутренней музыки", душевных переживаний, она по своей сущности трезва, проста и мало эмоциональна. Ее "страсть бесстрастная" безжалостно отклоняет всякое видимое или чувственное явление. Даже экстаз, обычно рассматриваемый как признак мистического состояния, "бывает не у совершенных, а у новоначальных"[172], — говорит преп. Симеон Новый Богослов. Духовные учителя часто советовали начинающим: "Если тебе явится Ангел, откажись от видения, смирись и скажи: Я недостоин его видеть". А Сатане, который принял вид Христа, один монах заявляет: "Я не хочу видеть Христа здесь, но в другом месте—в будущем веке". "Не пытайтесь увидеть во время молитвы какой-нибудь образ", — говорит преп. Нил Синайский[173]. Видения редки, они всегда приходят как Благодатный дар и побеждают инстинктивное сопротивление подвижника. Бывают видения нетварного Света, тело становится светящимся и легким до такой степени, что оно поднимается на землей (левитация), но — никаких кровоточащих язв, никакого чувственного благочестия. Икона в своей лаконичности, которая доходит до некоторой сухости в стиле и уничтожает чувственное в схематичности удлиненных фигур и намеренно темных ликов, не позволяет возникать даже самому легкому следу мистического эротизма. Симптоматично то, что в практике православного благочестия совершенно отсутствуют стигматы[174]. Всякое подражание страстям Господним, драматизация страдающей человеческой природы Христа, "долоризм" остаются совершенно чуждыми восточной духовности: напротив, надо следовать нагим — за нагим Христом. В духовном восхождении речь идет не о том, чтобы подражать Христу, но чтобы стать "христоносным", проявить Его Славу: "Твой Лик сияет в Твоих святых" (молитва из богослужения); "Знаменася на нас свет Лица Твоего, Господи (запричастный стих II недели Великого поста). В том же духе на Востоке почитают в кресте не древо мучения, но райское древо жизни, вновь зеленеющее посреди мира. Крест, знамение победы, заключающий в свои объятия весь мир, сокрушает врата адовы. Бесконечно большее, чем ожи дание или надежда, — самое непосредственное ощущение присутствия Преобразившегося и Воскресшего —заставляет сердце дрогнуть в порыве пасхальной радости.

* * *

Восток не знает исповедей, мемуаров, автобиографий, столь любимых на Западе. Тон совершенно другой. Взор никогда не останавливается на страданиях человеческой природы Христа, но проникает за завесу ке-нозиса. Западному духовному созерцанию Креста и почитанию Священного Сердца соответствует на Востоке духовное созерцание запечатанного гроба, из которого сияет жизнь Вечная. Вот почему трагическая сторона мистической ночи, ночи чувств, очень мало разрабатывается на Востоке; мы находим здесь лишь полное совлечение с себя всего чисто человеческого, что и является началом аскетической науки. Теогнозис господствует над эросом, но это неизреченный теогнозис. В душе рождается удивление. Она безмолвствует. Мистики не говорят о высоком; одно лишь безмолвие открывает его человеку. С другой стороны, язык мистиков, в том немногом, что они оставили в письменном виде, отличается от языка богословов. Они говорят в терминах духовного опыта общения с Богом. Переложение их высказываний в логическую систему невозможно. Ангелус Силезиус обращается к Богу: "Я так же велик, как Ты, а Ты — Ты так же мал, как я"[175]. "Если я превращусь в ничто, то Богу должно будет умереть". Подобные изречения не находят себе места в систематическом богословии. Мистический, духовный опыт находится, по словам Дионисия Ареопагита, за пределами всякого концептуального познания, "даже за пределами незнания, у самой высокой вершины духовных Писаний, там, где простые, абсолютные и нетленные тайны богословия раскрываются в светоносной тьме молчания"[176]. Совпадение противоположностей, согласие противоречий осуществляется не в логике, а в действии и опыте. Так, преп. Макарий Египетский говорит: "Бог есть Создатель, а душа есть создание, и нет ничего общего между этими двумя", — и сразу же дает определение духовной жизни, как "превращения души в Бога[177]. "Тот, кто причастен Божественной энергии, сам некоторым образом становится светом"[178], — утверждает св. Григорий Палама и формулирует принцип: "Надо, чтобы мы одновременно утверждали обе вещи и чтобы мы сохраняли их антиномию как критерий благочестия"[179].

Ясно, что мистическое состояние связано с выходом за пределы состояния твари, и это происходит благодаря причастию Божественному. Бог глубже связан с человеком, чем человек сам с собой, и жизнь в Божественном более сверхъестественно естественна для человека, чем жизнь в человеческом. В крещеном человеке Христос является внутренним фактором. Это антиномический опыт небытия и абсолютного Бытия; не уничтожая зияния разделяющей онтологической бездны, Бытие заполняет ее Своим присутствием: "Я человек по природе и Бог по благодати"; человеческое существо приходит из небытия и переживает условия Божественной жизни. Бог трансцендирует Свою собственную трансцендентность: "Он приходит внезапно и, без смешения. Он сливается со мной... Мои руки — это руки ничтожного; я двигаю рукой, и моя рука — вся Христова"[180] (преп. Симеон Новый Богослов). Это нисхождение Христа в душу, парусил Христа в душе, ваяет ее по образу Божьему; "Если ты чист, в тебе небо, внутри себя ты увидишь свет, ангелов и Самого Господа"[181]. Это то, что преп. Иоанн Дамаскин называет "возвращением оттого, что противно природе, к тому, что ей свойственно"[182].

* *

Если смотреть сверху, то святой человек уже соткан из света; но если смотреть снизу, ожесточенная брань в нем никогда не прекращается. "Мы не будем обвинены в том, что не совершали чудес, — говорит преп. Иоанн Лествичник, — но мы определенно должны будем дать отчет Богу в том, что мы не оплакивали непрестанно наши грехи"[183]; а преп. Исаак Сирии говорит: "Покаяние — это трепет души перед дверьми рая"53. Непрерывная брань заставляет человека спуститься в свою собственную бездну: "Тот, кто видит свои грех, больше того, кто воскрешает мертвых" (преп, Исаак Сирия)[184], но он не должен задерживаться в ней: "Не говори, что Бог справедлив; если бы это было так, тебя бы уже не было в живых". Именно из смирения преп. Исаак Сирин советует смотреть на то, что больше греха: на Благодать, — чтобы в этом всецелом видении было, справедливо изречение: "Тот, кто был удостоен зреть самого себя, знает больше того, кто видел ангелов", — потому что он увидел себя таким, каким видит его Бог. Не пытаясь как-либо подражать Христу, что невозможно, человек следует за Христом, воспроизводит внутри себя Его образ: "Чистота сердца — это любовь к немощным, которые падают"[185]. Душа в духовной жизни расширяется и расцветает до космической любви, она переживает зло всей вселенной, проходит Гефсиманский сад и возвышается до иного видения, которое отнимает у нее всякую способность осуждать: "Тот, кто очищен, видит душу своего ближнего" (преп. Иоанн Лествичник). Подобный видит подобного; око духовного человека не только видит, но и освещает, так как оно само излучает свет: "Когда кто-нибудь видит всех людей благими и когда никто не представляется ему нечистым, тогда можно сказать, что он действительно чист сердцем". "Если ты видишь, что твой брат грешит, прикрой его мантией своей любви"[186].

В этом разреженном воздухе духовных высот речь идет уже не о переходе от страстей к воздержанию, от греха к Благодати, но о переходе от страха к любви: "Совершенный отвергает страх, презирает награды и любит всем своим сердцем". "Что такое любящее сердце? Это сердце, которое воспламеняется любовью ко всему созданию, к людям, к птицам, к зверям, к бесам, ко всей твари... Оно молится даже за пресмыкающихся, движимое бесконечной жалостью, которая просыпается в сердце тех, которые уподобились Богу"..."Верный признак, по которому можно распознать тех, которые достигли этого совершенства, состоитв следующем: если бы десять раз в день они предавали себя огню из любви к ближнему, это бы показалось им недостаточным" (преп. Исаак Сирин). Душа обнажается от чувствований, оставляет концептуальный способ восприятия и возвышается до уровня превыше всякого определенного знака, вне вся кого представления и всякого образа. Множественное гнозиса уступает место "единому" и простому. Жизнь души как образа, зеркала Божьего становится жизнью души как селения Божьего. Это есть тот непосредственный, исполненный присутствия Божьего опыт, который находится в центре духовного восхождения и который направляет его к Царствию Божьему. "Если свойством мудрости является знание истинных вещей, то никого нельзя назвать мудрым, если он не охватывает также и вещей будущих" (св. Григорий Нисский)[187]. "Духовный человек последних времен, — говорит преп. Исаак Сирин, — получает Благодать, которая ему соответствует". Это иконографическое видение "вечной литургии".

Небесный ангельский Лик, посреди которого занимает место "погибшее овча" — человечество, предстоит пред апокалиптическим Агнцем, окруженным тройным кругом сфер, "неодержимо тяготеющих". На фоне белизны Небесного мира резко выделяется царский пурпур Страстей Господних, переходящий в блистание Невечернего Дня, иконографический цвет Божественной Любви, облекшейся в человеческую природу. Это возвращение человека к его небесному достоинству. Во время Вознесения Христа ангелы уже восклицали: "Кто Сей Царь славы?" А теперь ангеяы пребывают в глубоком удивлении перед "последней тайной": овча становится едино с Пастырем. Песнь песней воспевает брак Слова и Голубицы. Любовь есть магнит; душа, влекомая все сильней и сильней, ввергается в блистающую тьму Божью. Этот переход к внутреннему и сокровенному сердца все больше погружает душу в присутствие Божье. Бог обитает в центре, но остается недосягаемым; имманентность Его присутствия в Его энергиях никогда не упраздняет трансцендентности Его Существа в Себе Самом. Чувствуется бессилие слов: блистающая тьма, трезвое опьянение, кладезь воды живой, неподвижное движение. "Ты стала прекрасной, приближаясь к Моему свету, твое приближение привлекло на тебя причастие к Моей красоте". "Приблизившись к свету, душа становится светом"[188]. На этом уровне речь идет не о том, чтобы узнавать о Боге, но о том, чтобы принять Его и преобразиться в Него. "Знание становится любовью", и это знание явно имеет евхаристическую природу: Вино, которое веселит сердце, с момента Страстей Господних называется кровью виноградной лозы, и "духовная лоза дает трезвое опьянение"[189]. "Любовь — это Бог, Который испускает стрелу, Своего Единородного Сына, после того, как Он смочил три конца острия Животворящим Духом; острие — это вера, которая вводит не только стрелу, но и Стрелка вместе с ней"[190].

Душа, превращенная в горлицу света, поднимается все выше и выше. Всякое достижение становится отправной точкой для нового движения. Благодать на Благодать. "Поставив ногу на лестницу, на которую опирался Бог, не прекращай восхождения..., так как каждая ступень открывает путь вверх"[191]. Это лестница Иаковля, по которой спускаются "не только ангелы, но и Господь ангелов".

"Но что я буду говорить о том, что неизречимо, что не видело око, не слышало ухо, что не приходило на сердце человеку, как можно было бы это выразить словами?"[192]

Всякое движение прекращается, природа самой молитвы изменяется. "Душа молится вне молитвы..." (преп. Исаак Сирин)[193]. Это "исихия" — молчание духа, его покой, который выше всякого молитвословия, мир, который превосходит всякий мир. Это свободная от напряжения встреча лицом к лицу в Вечности, когда "Бог приходит в душу и душа переселяется в Бога"[194].