Генезис окончен, забудьте

Всплески эмоций по поводу реставрации советского прошлого при Путине возникали несколько раз. Пожалуй, самые сильные связаны с восстановлением советской символики, прежде всего музыкальной части советского гимна. Причем кричали не только представители демшизы, но и обычно вполне вменяемые люди. Другой момент — властно-олигархический передел, прежде всего события по поводу и вокруг ЮКОСа.

В феврале 1879 г. «Марсельеза», революционный гимн Франции с 1795 г. и до последних дней первой империи, стала официальным гимном Французской республики. Значит ли это, что французская буржуазия решила реставрировать революционный порядок, причем сделать это по горячим следам Парижской коммуны? Наоборот, это значит, что в 1879 г. под эпохой революций во Франции была подведена черта, эта эпоха осталась в прошлом, и теперь ее символы можно было использовать в политической борьбе между различными фракциями буржуазии и бюрократии без какой бы то ни было опасности для господствующих классов в целом и государства.

Что касается ЮКОСа, здесь нет нужды входить в детали — и так уже очень много написано. Вместо того чтобы рассуждать, является ли путинское правление реставрацией советизма или нет, зададимся другим вопросом: что подразумевала бы в нынешних условиях реставрация советского общества, если бы она была теоретически возможна? Думаю, следующее: деприватизацию (национализацию), ликвидацию частной собственности; изменение соотношения долей зарплаты трудящихся и управленцев в общественном продукте (сокращение разрыва); перевод управленцев (номенклатуры) на советскую систему ранжированного потребления; восстановление социальных гарантий советского времени; максимально возможное изменение внешнеполитического курса.

Ничего подобного не происходит. То, что мы наблюдаем, относится к перераспределению власти и собственности среди господствующих групп. Точнее, так: перед нами сложносоставное событие, в котором сошлись несколько различных линий: конкретная «текущемоментная» борьба за власть, процесс формирования новых господствующих групп (НГГ), их состава, структуры, «социальной физиономии», отношения государства и бизнеса; отношения России с внешним миром. Текущий аспект уже обсосан прессой, к тому же он наименее интересен. Намного интереснее все остальное.

При том, что российский бизнес тесно связан с властью, он конституирует особый сегмент НГГ. Когда-то, в начале 1990-х гг., он возник как процесс разложения «исторического коммунизма», а еще чаще создавался властью для «реализации» советского имущества, то есть общенародной собственности. При всей поверхностности исторических аналогий рискну сопоставить некоторые процессы 1990-х гг. с отмыванием совноменклатурой награбленного в гражданскую войну во время нэпа и с помощью нэпманов. Ведь что такое был нэп? Эксплуатация крестьян посредством рынка (то есть рынок на 30—40% выполнял нерыночную функцию) административно-рыночной системой — «трехглавым змеем»: комноменклатура — начальники трестов — нэпманы. Нэпман в этой системе выполнял, грубо говоря, роль барыги, перелетавшего из «света» в «тень» и наоборот, а руководство трестов — связующего звена между молодой номенклатурой и нэпманами (в жизни, разумеется, были комбинации и похитрее, но меня в данном случае интересует общая схема).

На нэповских дрожжах очень быстро вырос огромный партийный и советский аппарат. К концу 1920-х гг. содержание такого аппарата на основе эксплуатации крестьянства стало практически невозможным, потребовалась экспроприация. Разумеется, это не единственная причина коллективизации, были и другие: необходимость уничтожить класс собственников, установить социальный контроль, борьба за власть в верхушке, международная обстановка и т.д. Однако фактор роста численности НГГ как причина свертывания нэпа (или — или) играл огромную роль.

Переход к экспроприации сделал ненужной фигуру нэпмана, который стал дополнительным объектом экспроприации наряду с крестьянством — два шара в лузу. Ну а часть трестовиков — те, которым повезло — влилась в аппарат.

Наше время весьма отличается от 1920-х: тогда — генезис комстроя, теперь — разложение, тогда — частичное разгосударствление, теперь — намного более полное; к тому же сегодня мы живем в эпоху глобализации. И тем не менее очень важное сходство существует. Не говоря уж о том, что между входом и выходом вообще есть некое сходство, в обоих случаях мы имеем дело с формированием НГГ на основе разгосударствления имущества (собственности). Нэп показал, что на основе одной национализации НГГ сформироваться не смогут — невозможно накопить жирок для формирования «новых толстяков», иначе — просто большая коммуна, котлован. В обоих случаях власть (государство) создавала агентов «светового» и «теневого» перераспределения. Однако если во времена нэпа благодаря жесткому властному контролю, мощи репрессивного аппарата и специфике положения в мировой системе эти агенты не могли играть самостоятельную роль, то в 1990-е, точнее в 1996—1998 гг., они ее обрели и очень быстро — по-стахановски — довели передел до победного конца, поставив восклицательный знак в виде дефолта. Нельзя сказать, что от всего этого выиграли только ельцинский режим и олигархи. Кое-что досталось и небольшой привластной «деловой» группе, включая культурбуржуазию (то есть ту часть совинтеллигенции, которая обслуживает режим в СМИ), то есть опять мы имеем триумвират, решающий свои проблемы за счет основной массы населения и в ущерб ему.

«Но их бедой была победа — за ней открылась пустота». Эти строки Наума Коржавина о большевиках, об ударниках физического террора 1930-х гг. вполне годятся для необольшевиков, ударников рыночного террора 1990-х гг.: после дефолта 1998 г. и особенно в начале ХХI в. социальный персонаж «олигарха» в том виде, в каком он сформировался в 1990-е гг., оказался ненужным, лишним и даже опасным. К тому же дураков, верящих в рыночные чудеса, резко поубавилось. Экспроприировать после десятилетия передела под названием «реформы» (1988—1998 гг.), по сути, нечего, да и опасно, поскольку дальнейшее изъятие продукта будет означать наступление на жизненные средства. Это чревато взрывом масс.

В такой ситуации сохранение самостоятельности «госагентов экономического перераспределения» и тем паче их усиление и (или) претензии на власть — косвенную и особенно прямую — грозят обвалить медленно строящееся из потрескавшихся кирпичиков разрушенного исторического коммунизма здание и тех властных агентов, которые руководят этим процессом. Им это надо? Им нужны стабильность и непосредственный или минимально опосредованный контроль над экономическими процессами (власть экономизируется). Поэтому не нужны посредники, во-первых, между властью и экономикой, а во-вторых, между Россией и внешним, глобальным миром. Кроме того, поскольку реальная социальная опора посредников — именно этот внешний мир, они опасны вдвойне: могут без ущерба для себя раскачивать ситуацию в стране, которой пытается управлять власть, и способны противостоять этой власти. Все это данную власть ослабляет и объективно может привести страну к революции. Россия это уже проходила в конце ХIХ — начале ХХ в., когда многие важнейшие экономические позиции в стране захватил иностранный капитал, а возможности сопротивления ему госсектора оказались ограниченными.

Некоторые олигархи, представляющие прямую или косвенную угрозу власти, после августа 1998 г. оказываются «крайними» в качестве потенциальных объектов экспроприации. Что касается основной массы населения, то ее «экспроприация экспроприаторов» либо — по крайней мере теоретически — не затрагивает вовсе, либо даже объективно облегчает бремя, поскольку уменьшает численность «изымателей продукта». Разумеется, едва ли населению достанется много от такой экспроприации. Тем не менее здесь в известном смысле совпадают если не интересы, то устремления власти и огромной части населения.

Впрочем, исход борьбы в «параллелограмме сил» «власть — олигархат — средний класс — население» (при лучших шансах власти) не предопределен, возможны варианты и компромиссы. И тем не менее социальная физиономия новых господствующих групп будет совершенно иной, чем у эмбриона второй половины 1990-х.

Внутриолигархический (или властно-олигархический) передел — это еще один, и чрезвычайно мощный, рывок в сторону от советского прошлого. Только очень недалекие или очень заинтересованные люди могут кричать в связи с этим о перевороте, о национальной трагедии и т.д. Национальная трагедия — это когда в 1992 г. миллионы людей пустили по миру. Когда же одни «пускатели» берут других или своих агентов за причинные места — это не трагедия, а внутренние разборки (так же, как трагедией был не 1937-й, а 1932 г., когда крестьяне гибли сотнями тысяч) и пусть и уродливое, но проявление исторической справедливости.

Сухой остаток: перед нами вовсе не процесс реставрации советизма, а переход от стадии разложения старого строя и начала генезиса нового к началу ранней стадии нового строя. Почти десять лет назад, еще не только до падения, но и до взлета олигархата, в «Колоколах Истории» я писал, что капитал в русской системе, в русской истории, как правило, развивается (допускается властью), когда она слаба, когда наступают критические, переходно-перестроечные времена, когда требуется материальная база для будущего. По-видимому, пришло время новых песен. Это не хорошо и не плохо. Это — естественный для русской истории процесс. Это вовсе не означает ликвидацию капитала и того строя, который начал возникать из людей и руин позднего коммунизма. Это значит, что не нужны агенты первоначального накопления, герои экономического беспредела. Начинается, как сказал бы Мао, кампания исправления стиля. В нашем случае — огосударствление результатов разгосударствления. Власть, превратившись (на время и отчасти) в «рынок», «товар», опять становится самой собой, но в новой форме. Усиление силовиков — это средство обретения этой формы, устранения того, что налипло за 1990-е.

Генезис окончен, забудьте.