Жизнь в концентрационом лагере 6 page

подвигом для охранника или бригадира; а с другой стороны, низость

заключенного, который дурно обращался с товарищами по несчастью, заслуживает

исключительного презрения. Совершенно понятно, что последние вызывали особую

ненависть заключенных, в то время как их глубоко трогала малейшая

доброжелательность со стороны кого-нибудь из охранников. Я помню, как

бригадир потихоньку сунул мне ломоть хлеба, оставшийся у него, как я знал,

от собственного завтрака. Я был растроган до слез вовсе не только этим

кусочком хлеба. Меня тронуло человеческое отношение бригадира -

его доброе слово и взгляд сочувствия.

Из этого опыта следует, что в мире существуют две человеческие расы, и

только эти две - "раса" достойных людей и "раса" недостойных. Они

присутствуют повсюду: они находятся во всех группах общества. В этом смысле

нет групп, состоящих только из одной расы - так, можно было найти достойного

парня и среди лагерных охранников.

Жизнь в концлагере распахивает настежь душу человека, демонстрируя ее

до самого дна. Разве удивительно,что в ее глубине мы опять находим чисто

человеческие качества, которые по своей природе являются смесью добра и зла?

Пропасть, отделяющая добро от зла и проходящая через любое человеческое

существо, доходит до самой глубины души и становится видимой даже на дне той

бездны, которая раскрывается в концлагере.

И вот - последняя глава психологии концлагеря - психология

заключенного, который уже освобожден. Для описания опыта освобождения,

который, естественно, у каждого личный, вернемся к повествованию о том утре,

которого мы так страстно ждали и так мало надеялись дождаться - когда после

многих дней страшного напряжения над воротами лагеря был поднят белый флаг.

Состояние внутренней тревоги сменилось полной расслабленностью. Но мы вовсе

не обезумели от радости, как было бы легко полагать. Что же происходило на

самом деле?

Мы, заключенные, устало прибрели к воротам лагеря. Мы робко оглянулись

и вопросительно посмотрели друг на друга. Потом рискнули сделать несколько

шагов за пределы лагеря. На этот раз нам не выкрикивали никаких команд, и не

было нужды уворачиваться от удара или толчка. О нет! На этот раз охранники

предлагали нам сигареты! Сначала мы вообще их едва узнали - они переоделись

в штатское. Мы медленно пошли по дороге, ведущей из лагеря. Скоро наши ноги

заболели и стали подгибаться. Но мы брели, хромая, дальше: мы хотели в

первый раз увидеть окрестности лагеря глазами свободного человека.

"Свобода!" твердили мы про себя, и все же не могли поверить. Мы так часто

произносили это слово все годы, пока мечтали о ней, что его смысл стерся.

Его реальность не могла пробиться в наше сознание; мы не могли представить

себе, что это наша свобода. (Это было 27 апреля 1945 г. - Р.М.)

Мы пришли на луга, полные цветов. Мы их видели и понимали, что это

цветы, но они не вызвали у нас никаких чувств. Первая искра радости

вспыхнула, когда мы увидели петуха с пышным многоцветным хвостом. Но это

была лишь искра: мы еще не принадлежали к этому миру.

Вечером, когда мы все снова сошлись в нашем бараке, каждый тихо

спрашивал друга: "Скажи мне, ты радовался сегодня?" И друг смущенно отвечал,

не зная, что все чувствовали одно и то же: "По правде говоря, нет!" Мы

буквально потеряли способность радоваться, и нам пришлось медленно учиться

этому заново.

На языке психологии то, что происходило с освободившимися заключенными,

можно назвать "деперсонализацией". Все выглядело нереальным,

неправдоподобным, как во сне. Мы не могли поверить, что это наяву. Как часто

за прошедшие годы мы бывали обмануты снами! Нам снилось, что наступил день

освобождения, мы возвращаемся домой, здороваемся с друзьями, обнимаем жен,

садимся за стол и начинаем рассказывать обо всем, через что мы прошли - и о

том, как часто нам снился этот день. И тут в уши нам вонзался свисток,

сигнал побудки, и наши сны о свободе кончались. И вот сон стал явью. Но

могли ли мы действительно в это поверить?

Тело не так склонно к торможению, как мозг. Оно с первого дня стало

пользоваться свободой как следует. Оно начало жадно есть, часы и дни

напролет, захватив иногда полночи. Поразительно, как много можно съесть! И

когда один из нас был приглашен в гости радушным соседом-фермером, он ел и

ел, потом выпил кофе, которое развязало ему язык, и он начал говорить, и

говорил часами. Гнет, годами давивший на его разум, наконец свалился.

Казалось, что он не в состоянии остановиться, что его желание говорить

неодолимо. Я знал людей, которые только короткое время испытывали сильное

давление (например, под перекрестным допросом в гестапо) - у них была такая

же реакция. Много дней прошло прежде, чем развязался не только язык, но и

что-то внутри, и тогда чувства вырвались из сдавливавших их оков.

Однажды, через несколько дней после освобождения, я долго шел по полям,

мимо цветущих лугов, в торговый городок недалеко от лагеря. Жаворонки

поднимались в небо, и я слышал их радостное пение. На километры вокруг

никого не было видно, не было ничего, кроме простора земли и неба и

ликования жаворонков. Я остановился, взглянул вокруг и вверх в небо - и

опустился на колени. В этот момент я плохо сознавал, что со мной; в голове

звучала и повторялась только одна фраза, все время одна и та же: "Я взывал к

Богу из моей тесной тюрьмы - и Он подарил мне свободу этого пространства!"

Как долго я стоял там на коленях и повторял эту фразу - уже не помню.

Но я знаю, что в этот день, в этот час началась моя новая жизнь. Шаг за

шагом я опять становился человеческим существом.

Дорога, которая вела от острого душевного напряжения последних дней в

лагере к душевному спокойствию, конечно, вовсе не была гладкой. Неверно

считать, что освободившийся заключенный больше не нуждается в душевной

помощи. Мы должны помнить, что человек, так долго находившийся под огромным

душевным гнетом, несомненно находится в некоторой опасности, особенно

потому, что этот гнет был сброшен сразу. Эта опасность (в смысле

психологической гигиены) является психологическим двойником кессонной

болезни. Так же, как физическое здоровье подводника будет в опасности, если

его слишком быстро поднять на поверхность из глубины, где он дышал воздухом

под большим давлением, и у человека, который разом был освобожден от

душевного гнета, моральное и душевное здоровье могут пострадать.

В течение этой психологической фазы можно наблюдать, как люди с более

примитивной натурой не могут избавиться от влияния жестокости, которая

окружала их в лагерной жизни. Сейчас, будучи свободными, они считают, что

могут пользоваться своей свободой жестоко и неограниченно. Единственное, что

для них изменилось - что они сейчас не притесненные, а притеснители. Они

стали хозяевами, а не жертвами сил произвола и несправедливости. Они

оправдывали свое поведение перенесенными жестокостями.Часто это проявлялось

в как будто незначительных происшествиях. Как-то мы с приятелем шли по полям

к лагерю и внезапно вышли к полю, покрытому зелеными всходами. Я стал

обходить их, но он взял меня под руку и потащил прямо через него. Я

пробормотал что-то насчет того, что незачем топтать хрупкие всходы. Он

пришел в ярость и закричал: "Не смей это говорить! Разве у нас мало

отобрали? Мои жена и ребенок отправлены в газовую камеру, не говоря уже обо

всем остальном - и ты не позволяешь мне затоптать несколько стеблей овса?!"

Только постепенно к этим людям возвращалась банальная истина, что ни у

кого нет права творить зло. Для этого нам пришлось приложить усилия, иначе

последствия были бы гораздо худшими, чем несколько тысяч затоптанных стеблей

овса. У меня до сих пор перед глазами стоит заключенный, который закатал

рукава, поднес правую руку к моему носу и закричал: "Пусть эта рука будет

отрублена, если я не покрою ее кровью в первый же день, когда вернусь

домой!" Я хочу подчеркнуть, что это был вовсе не злой по природе человек. Он

всегда был хорошим товарищем - и в лагере и после.

Кроме искажения морали, вызданной резким освобождением от душевного

гнета, было еще два фундаментальных переживания, которые угрожали испортить

характер освободившегося заключенного: горечь и разочарование, когда он

возвращался к своей прежней жизни.

Горечь причиняло многое, с чем он сталкивался в своем родном городе.

Оказалось, что во многих местах его встречают равнодушным пожатием плеч и

избитыми фразами; когда он повсюду слышал одно и тоже: "Мы об этом ничего

не знали" и "Мы тоже страдали", он спрашивал себя - неужели они не могут мне

сказать ничего лучше?

Но куда больнее было пережить разочарование. Тут уже не земляки и

соседи (настолько равнодушные и бесчувственные, что от отвращения хотелось

заползти в нору и никогда больше никого не видеть), а сама судьба

оказывалась столь жестокой. Человек, который годами считал, что достиг

абсолютного предела возможных страданий, теперь обнаруживал, что у страдания

нет пределов, что он способен страдать еще, и куда сильнее.

Когда мы старались внушить человеку в лагере душевное мужество, мы

старались показать ему в будущем то, ради чего стоит стремиться выжить. Ему

надо было напомнить, что жизнь еще ждет его, что какое-то человеческое

существо дожидается его возвращения. Оказалось, что многих никто уже не

ждал. Горе тому, кто узнавал, что человека, само воспоминание о котором

питало его мужество в лагере, больше нет! Горе тому, кто едва дождавшись

дня, по которому он так тосковал, обнаруживал, что этот день совсем не так

радостен, как он ему снился! Он садился в трамвай, подъезжал к дому, который

годами видел в своем воображении, нажимал на кнопку звонка, о чем он

страстно мечтал тысячи раз - и только для того, чтоб убедиться, что

человека, который должен был открыть ему дверь, тут нет - и никогда больше

не будет.

Мы говорили друг другу в лагере, что не может быть такого земного

счастья, которое компенсировало бы все, что мы перестрадали. Мы не надеялись

на счастье - не это питало нашу стойкость и придавало смысл нашим

страданиям, нашим жертвам и нашему умиранию. Но все же мы не были готовы к

горестям. Это разочарование, выпавшее слишком многим, оказалось очень трудно

преодолимым, и для психиатра было тяжелой задачей помочь человеку с этим

справиться. Но это не должно его обескураживать, а наоборот - дать

добавочный стимул.

И вот для каждого из освободившихся заключенных наступает время, когда,

вспоминая свою лагерную жизнь, он уже не в состоянии понять, как он все это

вынес. Как тогда, в день освобождения, все казалось ему прекрасным сном, так

же приходит день, когда все пережитое в лагере кажется ему не более чем

ночным кошмаром.

И самое главное для вернувшегося - это удивительное чувство, что после

всего, что он перестрадал, ему уже нечего больше бояться - кроме своего

Бога.