Глава 5. Действуйте, пока можете, пока имеете шанс, пока есть смысл, пока есть сила

Действуйте, пока можете, пока имеете шанс, пока есть смысл, пока есть сила.

Симеон б. Элеазар — Талмуд, Шабат, 1516

В «кладовую вещдоков» Генрих проскользнул одним из первых. Нет, он не рвался впереди всех, просто так у него часто получалось само собой. Окинув взглядом всю эту кучу «стреляющего», он сразу прошел к полкам с немецкими автоматами. Как и большинство разведчиков, наши ППШ он не любил. Они часто заедали и давали осечки, а «шмайсеры» были легче и надежней. В общей суматохе он прихватил небольшой «Walther PP», исчезнувший за голенищем сапога, ракетницу и бинокль – для своего командира, Сереги.

На выходе проставил номер и расписался в какой-то бумажке местного завхоза, запаренного мужика с большим носом и ранней залысиной на голове. Одет он был в смесь армейского и милицейского обмундирования.

Присев в уголке, дождался закрытия дверей кладовки и пошел «наводить мосты». На роль «моста» был избран коллега–завхоз. Небольшая каптерка на первом этаже, мало отличалась от оставленой Генрихом в О. Те же стеллажи из досок, заваленные разным нужным в повседневной жизни имуществом, большой, видавший виды письменный стол, загроможденный бумагами и какими–то свертками. Устойчивая смесь запахов гуталина, краски, кожи и ещё не пойми чего. В углу на низкой тумбочке стояла электроплитка с открытой спиралью и замотанным изолентой в нескольких местах проводом, воткнутым в розетку. На плитке стоял небольшой, когда-то зеленый, а сейчас темнещий сколами и пятнами краски чайник.

– Вам чаго? Добры дзень… – голос у завхоза был усталый. В тоне чувствовалось раздражение. Слегка красноватые от недосыпа глаза, вопросительно смотрели на вошедшего.

– Доброго вам дня!

– Скарэй бы ён уж кончыуся, этат «добрый дзень», – ответил старшина белорусской милиции и неодобрительно покосился на окно, закрытое толстой ржавой решеткой. До конца дня ещё было не мало.

– Да решеточку бы покрасить не мешало, а то вид какой-то не такой, – проговорил Генрих, проходя поближе к столу, за которым сидел хозяин.

– Вы па дзелу, ци як? – обиделся на замечание хозяин кладовой.

– Ци як, ци як, – Шац примирительно помахал рукой, ругаясь на себя за не во время вырвавшееся замечание.

– Мы с вами коллеги. Я тоже работаю завхозом отделения, только в О. Есть такой город на Урале. Не слышали?

– Слышау, но там не бывау. Нада-та што? – раздражение хозяина, видимо планировавшего что-то делать, вероятнее всего, судя по закипающему чайнику – перекусить, нарастало.

–Да вообщем-то ничего. Нас, командированных, назначили в мобильный резерв. Делать по сути нечего, здесь я никого не знаю, вот и зашел проведать коллегу. Кстати, чайком не угостите? Заварка у меня своя. Мы в Москве на сборном пункте неделю обитали. Вот «по случаю» приобрел.

А случай, надо сказать, был ещё тот.

У московского тыловика «не пошли» по учету патроны: на стрельбище плохо собрали гильзы. Прошел слух, что едет комиссия по проверке учета, вот и надо было как-то выкручиваться. Шац, проникшись накачками Сергея, прихватил с собой не одну «лишнюю» пачку патронов. Случайно услышав о неаккуратном начальнике склада, Генрих провернул «маленький гешефт». Его, как опытного солдата, всегда веселила система учета: собирали гильзы, составляли акты с тремя подписями, а всякий уважающий себя военный имел «на всякий случай» два-три патрона. Они валялись открыто дома. И ни у кого, даже у детей, не вызывали интереса: подумаешь патрон! «Я вот с папой на стрельбище из настоящего пистолета стрелял»!

Генрих залез в вещмешок и достал завернутую в запасную нижнюю рубаху красивую жестяную баночку. Поколебавшись, достал ещё и четыре конфеты в красивой упаковке.

– Вот нам к чаю пара, а этим детишек или жену угостите.

У завхоза разом сменилось настроение. Видимо он уже представил, ту радость, которую доставит близким очень редким по нынешнему времени угощением.

– Не, не. Што мы мужыки будзем перевадзиць дзицячая прысмаки. У мяне пайкавы сахар ёсць. А
гэта, – он быстро завернул конфеты в четвертинку газеты – жонцы ды дачцэ.

Пока заваривался чай, шел неспешный разговор двух молодых, но успевших много повидать и пережить мужчин.

Кто где воевал, куда наступал, кто командовал…. Представились, обменялись рукопожатием. Вацлав, завхоз облуправления, слегка напрягся на «Генриха».

–Немец?

–Да ну, что ты. Еврей.

Вацлав присвистнул.

– Ты пабач, гэта рэдкасць для нашых мясцин.

Шац опешил. Он, представляясь, всегда ожидал несколько смущенного ответа на свою национальную принадлежность. Тут-же – жалость и взгляд как на бедную сиротку.

– Еврей-редкость, это что – новый анекдот? Да здесь наших процентов десять населения, если не больше. Родители говорили целые села, если не городки…

–Была хлопец, была. Я сам тутэйшы. Знаю не па наслышке. Но здесь такое у врэмя вайны тварылас! У мяня тут сваяки аставалис. Нацярпелись и голада, и холада. А пра унижэния и гаварыць не прыходзицца! Но яны беларусы, а што з тваими супляменниками – жыдами рабили, дык гэта проста страх. Жонка кажа як пачали их з першых дзен аккупацыи страляць, дык пакуль последнего не убили – не супакоились.

У Генриха свело скулы, он побледнел:

– Так там же детей много было, женщины, старики…. Не могли же их всех убить!

– Эх, хлопча! Змагли падлы, змагли. У мяне самаго у галаве не улажываецца. Нам зампалит гаварыу, якая та камисия рабила, яшчэ у вайну. Дак кажа, што з 25 тысяч жыдоу у Брэсце пасля асвабаджэння знайшли толькие 200.* Ты вот у район прыедзеш убачыш: была веска, а цяпер пустыр….За каждым райцэнтрам, абласным горадам не авраг, дык урочышча ци каръер з сотнями и тысячами тваих убитых суплименникоу. Да, дзела…,– и он сочувствующе вздохнул.

Вацлав неторопясь, обстоятельно разливал исходящий ароматом чай из банки по стаканам в красивых ажурных подстаканниках.

Генрих Шац, солдат-разведчик Великой Отечественной войны и еврей по национальности сидел оглушенный сказанным. Он периодически тряс головой, чтобы отогнать накатывающую муть. Сгорбившись, он вдруг закрыл лицо руками и начал читать поминальную молитву. Как знал и помнил, как ему говорило сердце. Наверно всё было не так, не по канону. Но что ему был в этот момент канон? Перед глазами мелькали лица, фигуры, силуэты…. Тех, кто больше не засмеется и не заплачет, не придет домой…, не придет…, не придет…. Эта мысль закрутилась в голове, повторяясь вновь и вновь. На глаза навернулись непрошеные слезы.

Он очнулся от дружеского похлопывания по плечу:

– Ну, ты чаго хлопец? Мало што ли убитых видзеу на фронце? Тут ужо ничым не паможаш. Жывым жыць и помниць.У цябе, што тут многа радни было? Да, можа и многа раз так сильна апичалиуся. Крапись.

И он вновь пожал сочувственно плечо молодого парня.

– Да понимаешь, – Генрих отхлебнул чая, что ещё немного прояснило мысли, – я же командировки сюда мог избежать. Сам больной или родители. С этим ничего сложного.

Вацлав понимающе покивал головой: сколько там, в России знакомых медиков могло быть у этого хлопца, он представлял хорошо. У него бы здесь тоже не возникло с этим затруднений. Свояков, своячениц, кумовьев хватало.

– Но папа сказал, что от наших родственников нет никаких известий. Война понятное дело. Много страшных слухов. Надо бы туда съездить и уже на месте найти и установить связь. А тут бесплатная поездка. Повезло, мол. Дал мне три листка старых адресов, – наклонился было к вещмешку достать бумаги – и, спохватившись, выпрямился.

«Бесполезно…, бесполезно…».

Вацлав, видя в каком состоянии гость, попытался утешить:

– Тут панимаеш, якая тонкасць.

Он помолчал, прикидывая что то, потом подошел к двери, накинул на неё крючок и, подойдя почти вплотную к Генриху, негромко продолжил:

– Перад вайной сярод вашых было многа арестав. За пропаганду нацыанализма, анцисавецкия выказывания, апасались прыдацильства у прыграничнай зоне. Ды многа разных слухав хадзила. Дык вот я слышау, что начали вазврашчацца искупиушыя вину. Ты милицыянер. Усе прыбываюшчыя праходзят чэраз паспартны стол. Вот хлопча и саабражай.

Он снова подошел к двери и, откинув запор, вернулся за стол.

Посидели молча. Генрих зло выплеснул в рот остатки горького, как его настроение, остывшего чая. Поморщился – жаль не водка.

– Мало, ах как же мало я положил этих тварей на фронте – горечью и ненавистью веяло от этих слов черноволосого и черноглазого двадцатидвухлетнего парня.

– А гэта ты зра. Там мы ваевали з такими жа, як мы салдатами, а тут были ягд и айнзацкоманды. И не только немцы. Сейчас МГБ бальшую работу ведзет. Находзят и судзят усякую шваль. Судзят. Пайми, мы не ани, и не можыт савецки чалавек так вот лёгка, без суда, без даказацельств караць другога. Дажэ если он мацерый враг.

Снова помолчали. Через тоску, разъедающую душу Шаца, вдруг пробилось: «И не только немцы». Он встрепенулся.

И какая–то непростая мысль начала ворочаться в светлой голове молодого еврея, чтобы через какой-то срок вылиться в кристально ясную, подвигающую на действия.

Подхватив вещмешок на плечо, привычно взял в левую руку автомат, протянул правую:

– Приятно было познакомиться.

– Взаимно, взаимно.

Двор встретил Генриха негромким, деловитым шумом. Солнечный день шел к концу. Дул прохладный ветер, предвещавший скорую осень. Говорить и видеть никого не хотелось. Он спустился с крыльца, и обойдя сторонкой группу офицеров, пристроился в дальнем конце двора на каком-то обрезке доски.

На него раз за разом накатывало: «… редкость для наших мест», «…из двадцати пяти тысяч в Бресте после освобождения нашлись только двести», «Вот старые адреса. Не потеряй, пожалуйста! Я их в газетку обернул, для сохранности».

– Эх, папа, папа…. Какие же мы наивные. «Мало ли что пишут в газетах…». Мало, папа, мало – шептали губы, то ли для себя, толи про себя.

Подняв голову, он долго сидел и смотрел на плывущие в вышине облака, может, впервые после детства бездумно любуясь безмятежной голубизной.

Вдруг словно спала с него пелена горечи, и на него взглянуло злое, оскаленное – дернувшее непроизвольно уголком рта лицо Сереги Адамовича: «Должок у меня тут. Непременно вернуть надо». И строки случайно увиденного протокола:

«Потерпевший убит с особой жестокостью и цинизмом…»

Мысль прорвалась, мысль, наконец, кристализовалась: «Должок. У меня теперь есть должок. И его надо вернуть с особым цинизмом и жестокостью».

Холокост — в переводе с древнегреческого означает «всесожжение».

* по данным Википедии – 186 человек.