ЗАПАХ?!!! 7 page

Выпили, подошли – получили в морду. Прибежал постовой, итог, тот же – кичман. Оставляют «пальцы», ножи, свидетелей... – легко искать. «Малоэтажная элитная застройка», коммуналки, бараки... – либо оттуда, либо ещё откуда – кто–то что–то да видит. Потом приметы и вуаля. Самое простое – тут тупо переодеться не во что!

Сходил Федька Гвоздь в коричневом драповом «пальте» на дело – через час сидит и доказывает: «Не было меня там, гражданин начальник!». У нас, кстати, работают такие монстры (это я с огромным уважением и трепетом) – компьютер отдыхает. Двое. Эксперт – Палыч и участковый Сидор Семенович. Вот у них и опыт и головы – всем на зависть. Сидора Семеновича «сватают» на оперработу, но он – ни в какую. А заставить никак – беспартийный. Он голове держит всех урок, их родственников, адреса–приметы и вдобавок помнит их «почерка». Кладезь знаний.

Хорошо, что я посмотрел на систему изнутри – узнал документооборот, приемы, которыми пользуются в милиции.

Мы даже как–то выпивали вместе с Петькой Стрешневым – МГБ–шником. Нормальный парень, офицер. Честный и порядочный – по–своему... Было у меня что–то от наркомана – во встречах с ним. А ну чего почует? А ну лишнее слово скажу? Заметит или ещё чего?

Адреналин из ушей капал. Драгоценная водка сгорала – не доходя до головы. Это когда мы разок выпили. Так–то они старались «неформально» общаться пореже. Как–то поймал себя на готовности убить его... –...в случае чего. Да и, в общем–то – любого. Без терзаний и вопросов...

Ненадолго стало страшно... а потом вроде, как и – нормально это... Боялся я много зря. Никому не было особого дела ни до меня, ни до моих терзаний и трепета. Вовсю шла подготовка к судебному процессу. Это та авария, которую обсуждали мужики в палате, когда я только сюда только попал. И начальника цеха привлекли правильно и главного инженера. Там нарушение техники безопасности – было в полный рост. С этим долбанным – давай! Давай! Отметим очередной трудовой победой на решение пленума родной партии. Вот и дали! Посадят сук – туда им и дорога.

Не забывал и я о долге. Только вот посвящать кого–то в свои дела и привлекать никого не хотел. Это мой долг и моё... Личное это – короче. Разные мысли бродили в моей голове и сам себе я задавал разные вопросы... Вот кто мне скажет как? Как уживался жуткий цинизм к ППЖ на передовой, где изнасилование несогласных было, в общем–то, обыденным делом. И романтика – любовь в письмах и трепетное отношение к тем, кто остался там – в тылу. Мужики, измученные отсутствие женщин – особенно на передовой. Те, что постоянно ходили под смертью, частенько срывались – видя рядом особу женского пола. Командование спускало все это на тормозах. Понижали в звании, могли отправить в штрафбат, но, в общем – считали не таким уж большим преступлением. И тут же – нежнейшее отношение к семье или любимой оставшейся в тылу. Никто и мысли не допускал, что там – ему могут изменить.

Вот ведь парадокс?

Ещё я размышлял о странном... вспомнился мне эпизод из какой–то книги. Там речь шла о Павке Корчагине. Два героя обсуждали его подвиг. И один сказал другому: «И на хрена он, мол, корячился? Всю эту работу по прокладке узкоколейки можно было сделать в три раза быстрее и гораздо проще. Это вам любой инженер скажет».

Что–то там померить, что–то насыпать или отсыпать – не суть. Вопрос был задан – «Зачем?».

Я вот шел и думал – если так рассуждать, то получается – и подвига никакого не было. Дураки они просто были? Пригласили бы инженера и все... Да если, мать его, так рассуждать – до чего угодно договорить можно! Все оправдать. Или обосрать. Вот же суки!

Глава 18.

«Патриотизм – разрушительная, психопатическая форма идиотизма»

Джордж Бернард Шоу

Вечерело, мы неторопливо шли по городу. Я вертел в руках какой–то прутик, Генрих размахивал руками и доказывал мне правильность политики Иосифа Виссарионовича по отношению к империалистам:

– Понимаешь, он абсолютно верно пишет, что нас не запугать, мы сами кого хочешь, порвем. Вот у вас, перед демобилизацией, не было разговоров о готовящемся наступлении на Запад?

«Эх, Генрих, ну откуда мне знать то, о чем разговаривали ребята с Серегой в казарме или где они там жили...»

Надо было резко уходить от реалий в общие отвлеченные суждения. – Разговоры, конечно были, – я об этом знал из книг и статей потому говорил уверенно, – Но реально, слава богу, что этого не произошло. Ты оглянись вокруг. Нищета... голод. Элементарные вещи – дефицит страшный. Ещё немного и страна просто не выдержала бы...

– Да....Поесть досыта, на фронте у всех было вторым, после выспаться, желанием, – задумчиво поддержал тему Генрих. – Сейчас выспался, но пожрать хочется ненамного меньше...

– Во–во! Посмотри на работающих – бабы и сопляки в основном. В деревне техники не осталось – на себе пашут...

– Да не слепой, – печально подтвердил Генрих.

Мы помолчали. Выпитое пиво не только настроило на философский лад, но и начало прилагать усилия для возвращения «в круговорот воды в природе». Мы с приятелем, не сговариваясь, свернули во двор местных новеньких «многоэтажек». Эти двухэтажные шедевры военнопленного зодчества проживут не только плановые – двадцать пять лет, но пятьдесят и семьдесят... В благословенном двадцать первом веке бревенчатые обшитые обрезной доской, покрашенные где в голубой, где в зеленый цвет дома, всё ещё будут числиться не в ветхом и аварийном, а в жилом фонде. Там будет обитать уже второе и третье поколение нынешних новоселов: ударников и стахановцев, разного рода начальников и руководителей. Потом кое–где в них проведут газ и центральное отопление, ну а сейчас – дровяные сараи и туалеты на улице. Общественные удобства во все времена в наших городах традиционно или отсутствовали или стыдливо прятались в малодоступных местах. Народ выручали «дворовые удобства». Местная жительница, убирающаяся в дощатом санблоке, поворчала на нас, но не пустить людей в форме не рискнула.

На улице Генрих продолжил прерванный разговор:

– Да семь миллионов полегло. Ещё и самого «работного» возраста...

– Семь миллионов...? – я не сразу понял, о чем это он. Потом до меня дошло. Это он – о потерях в войне. В интервью «Правде» Сталин назвал именно такую цифру. И теперь на долгие годы она станет официальной. – Да нет Генрих, прибавь ещё миллионов двадцать и это будет правдой... – Сколько? Да ты охренел...! Ты что... хочешь сказать, что товарищ Сталин – врет народу!? Да за такие разговоры можно не только в органы... Но и в морду!!! Ты чё несешь!

Остановившись, Генрих попытался взять меня на прием, но я выскользнул и, разорвав дистанцию – отскочив, и начал его успокаивать:

– Откуда это взял? Да стой... стой ты – не кипятись! И не надо мне приписывать «антисоветчину»!

Генрих смотрел на меня злым взглядом:

– Да–а...?

– А давай вспомним, что сказал товарищ Сталин. «Советский народ в боях понес потери в семь миллионов, больше чем совместные потери стран коалиции», – я слегка исказил цитату, но для разговора сойдет. Проверять Генриху будет лень. Надо отметить, что цифра и меня удивила ещё тогда в процессе чтения. Человек двадцать первого века привык оперировать цифрой «двадцать семь миллионов», также как конца двадцатого «больше двадцати миллионов». Я продумал заранее ответ на оговорку:

– Ты забываешь, что имеются в виду потери в боях. А добавь погибших вне боев: в концлагерях, пленных, угнанных в Германию. Вот кто считал убитых фашистами евреев? Ты видел немецкий концлагерь?

Генрих сбледнул лицом и нехотя выдавил:

– Замполит возил в Аушвиц...

«Освенцим», – я мысленно перевел на привычный термин.

– Ну и как?

–......... В общем...... – перешёл на мат, бывший солдат. – Этих... фашистов...

– Как ты думаешь, а сколько расстреляно на оккупированных территориях, сколько погибло окруженцев. Деревни видел полностью сожженные? Там кто жителей считал? А раненых безнадежных – всё ещё лежащих в госпиталях считал? До Шаца дошло, о чем речь. Он нахмурился, и глаза приобрели нездоровый блеск. Он был готов вновь идти убивать, громить и стрелять... резать – не зная пощады, этих двуногих зверей–юберменьшей. Больше года прошло, но ничего не забылось. Ни голод, ни лишения, ни ненависть. Евреи отнюдь не глупая нация, всегда видя во всем подвох, они наверняка по–тихому уже обсуждали цифру потерь. Если бы это было не так... думаю, реакция у Генриха была бы порезче. Мы снова помолчали. Генрих с расстройства, а я, обдумывая как замотивировать свои знания.

– Если брать речь Черчиля, то в полном объёме в газетах, она не опубликована. У нас были в ГСОВГ западные издания и кое–что политработники говорили. (О своём знании немецкого и усиленном его освежении с помощью Амалии говорить, пока явно не стоило). – Эта речь, думаю, программа Запада на целые десятилетия. Всё её значение будет оценено очень нескоро. Термин «Запад» – тебе не резанул слух?

– Да я вообще–то и не понял...

– У Черчиля говорится о соперничестве двух цивилизаций «морской» – англо–американской и «континентальной» – нашей. А потому и удобнее географически разделить на «запад» – враги и «восток» – мы и наши союзники. – Ты вот упомянул слухи о возможном наступлении на «союзников», а у них, получается, были слухи о наступлении на нас, на Восток. Сейчас у нас совместные комиссии и оккупационные зоны, но уже заметно, что идет разграничение. Вот возьми оккупационную марку. Она единая вроде. Только у нас в советской зоне номиналы большие, а у них мелкие, да и номера купюр очень разные.

А то, что они усиленно уговаривают угнанных и пленных в своих зонах не возвращаться на Родину?

– Неужели снова будет война? – с горечью задал вопрос, бывший войсковой разведчик.

– Да нет Генрих. Войны в обычном понимании не будет. Побоятся. Они понимают, на что нарвутся. А вот идеологии, там, где мы уверены в своём преимуществе развернутся по–полной. Атомную бомбу, которой они нас пугают, мы и сами через пару лет сделаем. И самолеты – ракеты для доставки тоже склепаем. Плохо другое. Какой ценой за это расплатимся.

– Ты о чем? – не понял мой приятель.

– О деньгах, о проклятых деньгах. У нас разрушено полстраны. Мы и до войны–то не сильно процветали. Революция и гражданская война. А теперь и рабочих рук меньше, и нахлебников из Восточной Европы больше. Чтобы поддержать нас, а не Запад – они потребуют ресурсы. Ресурсы, которых нам самим не хватает. Посмотри по погоде... Голод будет. А госрезервы правительству надо создавать. Выгребут последнее у деревни, да вот только не сумеют сохранить. Посмотри, какой бардак везде.

– А у них что лучше?

– А них другая климатическая зона. Не надо утепляться. Раздел проходит по линии средней зимней температуры в ноль градусов. А это, по сути, нынешняя госграница. У нас называется зона негарантированного земледелия. У них за спиной Соединенные штаты – не воевавшие на своей территории прорву времени и имеющие сельское хозяйство зоны субтропиков. У них за спиной грабеж колоний. Которых не только у нас нет, но и в которых, мы будем бороться за свержение колониализма. А это – деньги и деньги, продажность лидеров готовых за золото хоть капитализм строить, хоть свергать его.

Я говорил и рассказывал. Изумленному и ошарашенному кучей информации парню было невдомек, что всё это набившие нашему поколению истины. Истины, заученные в школе и подтвержденные газетами и ТВ. Для нас они были чем – то отвлеченным от реальной жизни. В жизни были небогатые витрины наших магазинов и блеск «39 сортов колбасы» их маркетов.

Понадобится дикое 90–е десятилетие и уничтожение страны, чтобы мы поняли суть этих лозунгов и штампов пропаганды. Поняли и прочувствовали, когда уже ничего было не изменить.

Мы долго ещё ходили. Уже стемнело. Генрих получил много пищи для раздумий. Я сильно вырос в его глазах.

– Да Генрих, ты не сильно распространяйся о сегодняшнем разговоре.

Он все правильно понял и кивнул:

– Угу. Ты вообще интересный человек.

– Почему?

– Ты иногда разговариваешь как нормальный человек. А иногда... как два замполита... Бывай!

Вот и гадай теперь – меня похвалили или обругали?

.

<

Конец первой части.

Часть вторая. Талион?*

*Талион – возмездие, равное по силе преступлению), принцип наказания–возмездия «равным за равное», возникший в родовом обществе и воспринятый древними рабовладельческими системами права. Заключался в нанесении за причинённый вред – точно такого же вреда виновному («око за око, зуб за зуб»). Возникновение Т. было связано со стремлением ограничить кровную месть равновеликим возмездием за вред.

...

.

Глава 1.

Вот ты помянул Сашу Матросова, а ведь у меня где–то

(где–то!) в бумагах лежит вся история его страшной жизни,

не по его вине страшной, а по жизни всей системы.

Он ведь был перед отправкой на фронт не в РУ, а в исправительной колонии,

которая до недавнего времени носила его имя, и

только потом пришло кому–то в голову, что нехорошо тюремному предприятию

носить имя героя.

Воистину героя! Грудью на дзот он, конечно, не бросался. А попавши

на верх дзота, пытался вырвать руками или наклонить ствол пулемета к земле, но

в дзоте–то сидели не те болваны, коих нам показывают в кино, и кормлены они

были получше, чем Саша в штрафной роте, и они его за пулемет стащили сверху и

в амбразуру, которую, ты знаешь, даже сытой комиссарской жопой не закрыть,

изрешетили парнишку. Но и этой заминки хватило пехоте, чтоб сделать бросок и

захлестнуть дзот гранатами. И добро, что борзописец тут скумекал, а не будь

его, кто бы узнал о Сашином подвиге. Борзописец тот всю жизнь сулился написать

о Матросове правду, да не умел он и не хотел жить правдой!

Письма Виктора Астафьева

Висящая на стене тарелка радио, всем знакомая по фильмам, закончили молотить что–то про успехи каких–то сталеваров. И перешла к песням. Хорошая музыка, но несколько заунывная. Козловский поет. Слушая его, мне припомнилась одна рассказка.

Во времена Сталина существовала практика приглашать выдающихся артистов выступить перед вождем и его ближайшим окружением. Выслушав выступление Козловского, слушатели стали спорить, что бы заказать спеть еще. Их прервал наш мудрый вождь товарищ Сталин:

– Что же вы, товарищи, нельзя так. Надо попросить артиста исполнить то, что ему хочется. А хочется товарищу Козловскому исполнить «Я помню чудное мгновенье».

Очень правильно сказал вождь. Осталось только мне самому спеть. Для полного так сказать счастья.

Отчего–то вспомнились талантливые попаданцы с их песнями лихо распеваемые или «придумываемыми». Вот я бы тут – в реале спел я что–то подобное... Боюсь итог был бы печальным и закономерным. Тут реальный, а не желательный и придуманный мир. Суровый и грязный, возвышенно–поэтический и прагматичный.... На сто процентов уверен, что меня бы уже через пару дней вечером нежно стимулировали сапогами в разные части тела, добиваясь признания – «Кто ещё со мной это придумал...? Кто слушал...? Кто меня научил...? На чью разведку я работаю?». Чего–чего, а дураками МГБ–шников считать не надо. Они конечно тупые, но на идеологию у них – нюх. Это собственно в уголовке – они не очень, а в идеологии – профи. И спутать это смерти подобно. Мне, как бывшему бойцу идеологического фронта, такие вещи объяснять не надо. Тут стоит батальон обычных ВВ–шников – обзываемый МГБ. Но вот, что интересно, пить с что с нашими, что с прочими – это редкость. Может и есть где–то там в москве профи. Тут этого я пока не наблюдал. Я сидел у себя и писал. Бесконечный вал бумаг. Открылась дверь, и ко мне ввалился Генрих, с пачкой ещё каких–то бумаг в руках. Я неласково посмотрел на него. – Это что – тоже мне?

– Скорее таки да, чем нет...

Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился – глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни – я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами – по клавишам. А тут... – задолбал меня этот антиквариат, насмерть.

– Самописку что ли купить? – я невольно вслух озвучил я свои мысли. – Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет... – тут же отозвался Генрих.

– Почему?

– Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух – подышим. Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся... но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле.

– Я спрашиваю вам вопрос?– Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. – Сёма расскажите нам – шо таки случилось? – Тю.. та – ничого. Хиба... так малость подрались.

– А из–за чего? – участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб.

– Из–за Пушкина...

– Из–за чего?!!! – челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было.... В общем, воображение – отказывало напрочь.

– К–как це случилось, поведай нам – горемычный?

– Ну как–как... Он говорит: «Дай денег!».

– Ну?!

– А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина...

– У Пушкина...??? – удивленным эхом прозвучал голос Шаца.

– Ну да.

– И какими? Нет! С самого начала начни.

– Ну шел я с дому. Пинжак новый одягнул. На спуске у пивной – троица догнала. Один борзый такой мне и говорит: «Гони мужик деньги, а то – порежу...». И нож достал. Ну я ему и ответил стихами:

С утра садимся мы в телегу,

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: «Пошёл! Ебёна мать!»*

Сёма сказал и замолк. Некоторое время мы потрясенно молчали – переваривая.

– И шо? – наконец не выдержал Шац.

– Шо...? – Семен двумя пальцами потрогал губу. – Он говорит: «Не понял...? Это ты меня посылаешь что ли?».

– А ты?

– А ему почти как Маяковский ответил. Денег моих пролетарских захотел?!

Нако–ся выкуси!

– Ну???

– А он на меня и кинулся...

– Ну???

– А я ему в морду... и потом и остальным. Рукав вот оторвали, – Семен огорчено продемонстрировал прореху на плече.

Он был искренне больше огорчен прорехой, чем тем, что его там вполне реально могла зарезать.

–...пришлось бросить их – прямо там у двора.

– Почему?

– Хиба ж я их зараз унесу один? Тамо в тенечке и лежать.

– А сюда ты зачем пришел?

– Так узнать хотел, чего с ими дальше делать?

– Семен. Я прямо таки удивляюсь на вас? Такой культурный человек, – Генрих, поднял палец в подтверждение своих слов. Сёма, услышав похвалу, смущенно зарделся. – Стихи опять же знаете... – с абсолютно каменной мордой продолжал проникновенно вещать Шац. – А таких простых вещей не понимаете? Зачем сюда их нести? Порок – наказан! И прямо на месте! – с пафосом произнес он последнюю фразу... и тут же убавив яркость, деловито осведомился. – Они там живые? – Тю–у...! Скажешь тоже. Полежат немного, да и всэ... пьянючие они. – Вот пусть останки несостоявшихся «осквернителей» тела нашего артиллериста – там и останутся, – подтвердил я мнение Шаца. – Вот и пусть там лежат, где остались. По такой жаре бродить – себе дороже.

– Файный ты хлопец, Сёма, – продолжил Генрих. – А главное – ученый. А откуда ты такие стихи знаешь?

– Та у нас на батарее студент один был – москвыч. Так тот дюже вученый был.

Вот он рассказывал. А я запомнил.

– Вот видишь!...и к месту применил свое знание! А еще такие стишата знаешь?

– Знаю... – в некотором раздумье прогудел простодушный Семен.

– А ну расскажи!

– Я много кого знаю. Маяковский подойдет?

– Подойдет...

Семен приосанился и встал в позу копирующую кого–то, и продекламировал:

Вы видели розы?

А я на них срал!

Стране нужны паровозы,

Нам нужен металл!

Товарищ

Не охай, не ахай!

Не дёргай узду!

Коль выполнил план,

Посылай всех

в пи...**

– Хорош! – Заорал я. – Ладно, Сёма...! Он – не понимает. А ты–то... Генрих?!

Охренел что ли? Устроили тут диспут.

– А шо – хорошие стишата, – тут же с апломбом парировал Шац.

Никакого раскаяния я на его лице не заметил.

– Ты Генрих и, правда дурак или притворяешься?

– А шо?

– А то...!!! Брякнет Семен где–нибудь такое, и пришьют ему опорочивание советского строя. И никакие заслуги не спасут.

– Намекаешь, что кто–то из нас может донести?

– Ты Генрих не еврей... – ты идиот!

–...?

– Ты не слышал, что даже стены имеют уши?

Сеня непонимающе смотрел на нас.

– Сёма, – обратился я к нему, – Ты не то, что вслух таких стихов не рассказывай – ты забудь вообще, что их слышал.

– Почему? – Семен и, правда, не понимал.

– Сема – ты Советскую власть любишь? – проникновенно спросил я.

– Конечно!

– Так вот – эти стихи клевещут на неё.

– А...

– А все остальные, такие же – тоже. Ты просто поверь мне на слово. Вон Шац подтвердит.

Генрих несколько удрученно кивнул:

– Забудь Сёма! Это была неудачная шутка. Не рассказывай эти стихи никогда.

Может и правда скверно кончится...

В общем, Семена убедили. И он ушел зашивать рукав.

– Серый, хочешь, анекдот расскажу. Глядя на Сёму, вспомнил.

– Рассказывай.

– Выходит Маяковский из кабака, окруженный кучей красивых девиц. Они его начинают охаживать:

– Владимир! А это правда, что Вы можете сочинить стихотворение прямо с ходу, на месте?

– Конечно! – говорит подвыпивший поэт революции. – Давайте тему!

– Ну, вот видите, в канаве – пьяница валяется.

Маяковский, гордо выпрямившись, громогласно начинает:

– Лежит

Безжизненное

Тело

На нашем

Жизненном

Пути.

Голос из канавы:

– Ну а тебе какое дело?

Идешь с блядями и иди.

Маяковский:

– Пойдемте девушки, – это Есенин.

Я вежливо поржал над политическим анекдотом.

Бесконечно жаркий день медленно переваривал на вторую половину...

*А. С. Пушкин «Телега жизни».

** Маяковский.

Глава 2.

Самый великий подвиг это тот, о котором никто не узнает! Даже тот, кто будет жить...

Информация к размышлению...

Захар Пилат воевал в разведке три года. В конце сорок четвертого, Захар получил письмо из освобожденной Одессы. Оказывается, что его мать и сестра выжили во время немецкой оккупации и не погибли в гетто. Все это время их прятали соседи. Захар попросил у командования недельный отпуск на родину. Такой вид поощрения для разведчиков существовал. Но начальство в просьбе отказало. Внутри Захара словно «сломалась какая–то пружина»...

Понимаете, провоевать три года в разведке – тут никакая психика не выдержит. Поползли в поиск, вдруг за десять метров до немецких окопов Захар встает в полный рост и идет молча на опешивших немцев. Такое повторилось несколько раз. Он не искал смерти, но его нервы сдали. Мы решили его спасти. К начальству пришла делегация разведчиков. Мы попросили сберечь Пилата, и не направлять его больше в поиск. Уже шел апрель сорок пятого года. Облап поговорил с Пилатом лично, и Захар согласился перейти в разведотдел дивизии. После Кенигсберга, нас погрузили в эшелоны и перебросили на берлинское направление. Колонна штаба дивизии добиралась под Берлин на автомашинах. Когда они прибыли, мы стали спрашивать – «Где Пилат?». Все только глаза отводят в сторону и молчат. Выяснилось следующее...

Ехали они через Польшу. Где–то под Познанью, в какой–то деревне попали на польскую свадьбу. Захар никогда не пил спиртного и остался возле машины. С ними был капитан – шифровальщик, ходивший все время вместе с портфелем с секретными документами. Выходит этот пьяный капитан из дома, где шла свадьба, без «секретного» портфеля. Захар стоял возле машины. Капитан с матами набросился на него – «Где мой портфель?». Захар ответил – «У меня своего барахла хватает, а вы за своим сами присматривайте».

Пьяный капитан вытащил пистолет и засадил три пули в живот Захару. Насмерть...

Пошли мы этого «секретчика» убивать. Начальство к этому приготовилось. Возле дома с арестованным капитаном разместили в боевой готовности взвод автоматчиков, ждут разведроту. Но даже Облап не стал нас уговаривать остановиться. Он тоже чтил законы разведчиков. Пришли к этому дому. Навстречу мне вышел прокурор дивизии Гуревич.

– Гена, – говорит он, – не делайте этого.

Я отвечаю прокурору:

– У этой гниды – отец генерал. Он–то своего сыночка вытащит из этого дела.

Прокурор ответил:

– Я даю тебе офицерское слово, что эту тварь мы засадим за решетку на всю его жизнь...

Короче, много там народа собралось, и не дали нам отомстить за Захара. Но убийца получил максимальный срок заключения по законам того времени... В 1951 году, после окончания института, я оказался в Москве, на практике. На какой–то подмосковной станции мимо меня прошмыгнул в электричку знакомый силуэт. Двери вагона закрылись. Из окна отдаляющегося вагона на меня смотрел тот капитан, убийца... Выяснил я потом, что устроил папа–генерал амнистию родному сыночку...

Из реальных воспоминаний фронтовика – разведчика.

Я пришел на службу в очень мрачном настроении.

Вчера вечером, когда я пришел домой, Амалия билась практически в истерике. Только вот выражалось это несколько... по–другому. Я когда вошел – она обреченно и неподвижно сидела на стуле уставившись в никуда. Обессилено опустив руки между колен и молча плакала. Слезы прозрачными горошинами скатывались по щекам. По мокрым дорожкам проложенным предыдущими.

– Что случилось? – я наклонился к ней.

– Карточки украли... – прошептала она. – Все...

Объяснить что это такое, в моё прошлое – сытое время, сложно. Это вся возможная еда на месяц. Можно купить на барахолке. Можно. На это нет денег. Зарплаты Амалии в пару сотен хватит на четыре буханки или даже на пять... при удаче. А дальше?

Это непредставимая трагедия. Есть конечно, кое–какие запасы. Зелень есть.

Картошки и той пока нет. Скверно.

– Не реви! – начальным голосом скомандовал я. Нужно прервать поток отчаяния, захлестнувший её с головой: – Встань!

Она в некотором обалдении встала.

– Не реви – проживем!

– Как?

– Найду я твои карточки.

– Да как же ты их найдешь, Сережа?

– Мое дело...

Я сходил к себе и принес с килограмм пшена, недавно купленный на барахолке на «нетрудовые» доходы.

– Вот. Каши свари... – нам! И вот... – я протянул чулки. – Сменяй на хлеб...

– Да как же... – она вовсю распахнула глаза. – Это же... – А вот так! И ничего не говори мне! Просто сменяй. Может я завтра и не поймаю вора, а только через неделю. А жить–то надо.

Она неверяще смотрела на меня.

– Все. И не вздумай меня благодарить! Я пойду умоюсь и полежу немного... Не бойся – проживем! Вон какую войну выиграли – и чтоб после неё с голоду помереть? Не будет такого!

Теперь утром я сидел у себя в кабинете и абсолютно трезвый – мрачновато мучился с извечной русской проблемой. Я раздумывал: «Что делать? И кто виноват?».

– Привет, Серый!

Дверь с треском распахнулась, и на пороге появился Шац....или не он? Тот, кто появился на пороге кабинета весьма мало походил на моего друга. Жесткие, застывшие черты и мертвые, какие–то белые глаза... пожалуй, такого Шаца – я не знал.

Не знаю, как про него сказать, но это было и не нужно. Мое тело мое отреагировало, так как надо....или как не надо? И кажется вообще без участия сознания. Моя рука на полном автомате расстегнула кобуру, достала наган, и направила его под столом – на гостя.

Если кто скажет, что вдруг пуля изменит траекторию или там за столом... за деревянным столом – можно укрыться от пули – то тот идиот смотревший только американские фильмы. Все эти «красивости», вроде того, что наш герой... Вернее – Герой. Ловко укрылся от пули, к примеру, за барной стойкой и оттедова палит в ответ неприятелю – никогда не держал реального оружия в руках. Обычный ствол простреливает три–четыре–пять–... рядов доски – сбитых подряд. Обычный пистолет простреливает до четырнадцати сантиметров доски – насквозь! Короткоствол вполне себе простреливает и полый красный кирпич. И тоже насквозь. Можете попробовать на досуге. Так что выстрелить в него сквозь крышку стола было не проблема. Я только и успел, что мельком удивиться своей столь странной реакции. От Шаца не то, что пахло, от него просто перло – опасностью. Опасностью дикого зверя. Мой организм успел это учуять намного раньше моих мозгов.

– К–хм... и тебе не хворать...

– Серый... дело есть...

Было видно, что ему трудно говорить. По скулам катались желваки, на лице – пятнами лихорадочный румянец... Уж не знаю, как его охарактеризовать. Наверное, кто–то сказал бы – «он напоминал сжатую пружину!». Может. Но лично мне он напоминал эФ–ку – без чеки. Видели? Нет...?! А по мне, так – один в один. – Ну? Говори.

– Эти суки напали на маму!

– На Эсфирь Соломоновну?!

– Да...! Она лежит дома... – сердце.

– И...?