Позитивные стороны неформальной экономики

и обычно-правового регулирования в реформах 90-х в России (точка зрения)

Реформы 90-х в постсоветский период также во многом регулировались неписаными законами. Данное положение иллюстрирует Р. Капелюш никои, согласно которому именно благодаря неписаным законам экономика страны в это время не была "нагромождением аномалий», как это зачастую трактуется экспертами-экономистам и, а представляла собой «целостную и по-своему внутренне стройную систему». Автор, сравнивая экономическое положение в России известного периода со странами Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), приходит к выводу, что в России положение было лучше благодаря именно эффективному действию «неписаных законов». Хотя в России были приняты те же законодательные шаги, что и в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), и ожидалось, что с учетом большей глубины трансформационного кризиса масштаб и острота проблем окажутся более объемными, но на самом деле имел место обратный эффекг.

Например, здесь занятость снижалась не столь активно, как в странах ЦВЕ, а рост безработицы был выражен слабее и носил менее «взрывной» характер. Опять же показатели безработицы стремительно пошли вниз, как только российская экономика вступила в фазу оживления. По темпам движения рабочей силы Россия заметно превосходила подавляющее большинство стран ЦВЕ, причем достигалось это не только и не столько за счет перемещения, сколько за счет большей активности приемов на работу. Применительно к условиям глубокого экономического кризиса это вы-

\037\

глядело весьма неожиданно. Приводятся и факты, свидетельствующие о позитивных тенденциях в российской экономике относительно ЦВЕ (не получили распространение увольнения по инициативе работодателей, возникли разнообразные нестандартные способы адаптации: работа в режиме неполного рабочего дня и вынужденного административного отпуска, вторичная занятость и занятость в неформальном секюре, задержки заработной платы и теневая оплата труда).

Причем, как подчеркивает автор, «все эти нестандартные механизмы объединяла одна важная общая черта — неформальный или полуформальный характер. Обычно они действовали либо в обход законов и других формальных ограничений, либо вопреки им...» (Капелюши и ков). Это вело к минимизации социально-трудовых конфликтов: «Как ни странно, забастовочная активность поддерживалась на относительно невысокой отметке».

Предлагается интересный «мысленный эксперимент». Читатель должен представить, что через сто лет некоему будущему специалисту по экономической истории предстоит написать исследование на тему «Российский рынок труда в конце XX века». Причем в его распоряжении окажутся только законодательные акты, регулировавшие трудовые отношения в тот период. При этом он неизбежно придет к выводу о том, что «российский рынок труда представлял собой крайне негибкую и малоподвижную конструкцию» и «мало отличался от рынков труда других постсоциалисгических экономик, а если и отличался, то, скорее всего, в сторону большей неповоротливости и инерционности». Однако именно благодаря неэффективности существовавшего трудового законодательства (писаного права) достигалась подвижность российского рынка; «Законодательные предписания и контрактные обязательства успешно обходились или вообще открыто игнорировались без опасений, что за этим могут последовать серьезные санкции. И дело не только в том, что государство не справлялось с функциями гаранта установленных правил и норм. Очень часто оно само выступало их активным нарушителем (не выплачивало заработную плату работникам бюджетного сектора, задерживало выплату пособий по безработице и т. д.). Это резко меняло всю систему стимулирования участников рынка труда» (Капелюшнкков). Опять же деятельность субъектов рынка поверх формальных правил игры приносила гораздо больше выгод, нежели издержек, а поэтому они предпочитали неформальные способы взаимодействия.

Исследователь отмечает отрицательные стороны чрезмерной «зарегу-лированности» рынка труда, чет избегала российская экономика: происходит ^сегментация рынка труда», т. е. образуются анклавы, свободные от бремени избыточного регулирования, В Японии, помимо крупнейших корпораций, где действует система пожизненного найма, существует дос-

\038\

таточно обширный сектор мелких фирм, где работники лишены специальных гарантий занятости. Таким, образом, сверхзащищенность занятости на одних сегментах рынка труда оборачивается недостаточной защищенностью в других.

Возникает обширный неформальный сектор, полностью свободный от действия формальных регуляторов. Письменные контракты заменяются устными договоренностями, отношения между работниками и работодателями носят по большей части краткосрочный характер, оплата труда производится только наличными, налоги не платятся, споры разрешаются без участия государства и т.д. Классическим примером служат страны Латинской Америки, где избыточная жесткость трудовых отношений в формальном секторе экономики сосуществует с их избыточной гибкостью в неформальном секторе.

Чрезмерная озабоченность защитой уже существующих рабочих мест способна затруднять создание новых, так как крупные фирмы, например, на которые распространяются все законодательные и административные ограничения, вынуждены проявлять крайнюю осторожность в привлечении дополнительных работников, поскольку в случае ухудшения экономической ситуации от них не удастся быстро и легко освободиться.

По мнению исследователя, в России граница между формальным и неформальным сектором сильно размыта, а поэтому зачастую действия даже ведущих компаний на рынке труда практически неотличимы от действий агентов теневой экономики. В пореформенный период именно российский рынок труда сыграл роль важного амортизатора, существенно смягчив возможные негативные последствия, связанные с избыточной защитой занятости. В результате удалось избежать многих проблем, с которыми столкнулись страны ЦВЕ. Очевидно, что это стало возможным прежде всего благодаря господству «неписаных законов» в сфере трудовых отношений.

Действительно, они регулируют реальные отношения, в то время как законодательная власть в процессе своей деятельности ориентирована только на нормативный портрет российского рынка труда, но никак не на реальный. Законодатели поэтому думают прежде всего о том, чтобы вес было хорошо на бумаге, а уж действительность как-нибудь сама о себе позаботится. При этом ученый ссылается на пример установления по новому Трудовому кодексу минимальной оплаты труда на уровне прожиточного минимума: «Дискуссия фактически ведется в безвоздушном пространстве, поэтому даже не ставится вопрос о возможных реакциях участников трудовых отношений на предлагаемые перемены, как если бы принятие законодательного акта само по себе

\039\

обеспечивало его выполнение». Капелюшников делает однозначный вывод: «Любая попытка втиснуть российский рынок труда в жесткий административный каркас имела бы разрушительные последствия» (Капелюшников).

3. «Теневая>> экономика и неписаные законы в современной России

В современной России обычно-правовые практики продолжают доминировать. К сожалению, сегодня мы имеем минимум конкретных исследований, ориентированных на изучение данного феномена. Одно такое исследование было проведено группой ученых в сфере лесопользовании Иркутской области — отрасли экономики, официально считающейся одной из самых «криминогенных». Использовались, преимущественно, качественные методы: наблюдение, опросы, неформализованные интервью. Ценность полученных результатов состоит в том, что они не только раскрывают размах данных практик в современной России, но дают анализ правосознания акторов «неформального процесса», которое рассматривает их как легитимные. Приведем основные выводы данного исследования.

Результаты показали, что неформальные отношения буквально пронизывают "все интеракции в сфере лесных отношений. В них вовлечены все агенты, играющие на этом поле, которые действуют в соответствии не с писаными, а не формальными правилами». Показательно, что по заключению ученых, «легальное предпринимательство в этой сфере практически невозможно». Среди неформальных практик доминируют не «черные», а «серые» рубки, которые вроде йы являются легальными, но производятся с теми или иными нарушениями официальных норм. При этом выявлен «свод неписаных правил, к которому на практике апеллируют участники отношений вокруг добычи леса» (Карнаухов, Малькевич, Олимпиева, Па-ченков, Соловьева, Титаев, Титов, Чсремных 2005).

Особый интерес представляет материал, характеризующий правосознание акторов данного процесса. Оказалось, что даже ключевые «игроки» в принципе не знают официальных нормативно-правовых актов, регулирующих отношения в этой сфере деятельности, руководствуясь обычно-правовыми нормами. Приведу текст из дневника наблюдений полностью: «В одном из лесхозов мы назначили встречу с директором заранее — накануне, по телефону. В разговоре он спросил о теме предстоящего разговора, мы назвали в качестве основной интересующей нас темы принятие нового Лесного кодекса (ЯК). Придя на следующий день к директору лесхоза, мы обнаружили, что он подготовился— перед ним на с юле лежала (принтерная) распечатка ЛК... Когда речь зашла о новом ЛК, директор, дабы не показаться голословным, указывал конкретные статьи из своей распечатки и комментиро-

\040\

вал. В процессе разговора, однако, выяснилось, что перед ним лежала распечатка «старого»— ныне действующего ЛК, хотя он был уверен, что это проект нового Кодекса и пользовался распечаткой именно в таком качестве, критикуя отдельные статьи "новою кодекса" и говоря о невозможности их выполнения на практике» (Карнаухов, Малькевич, Олимпиева, Паченков, Соловьева, Тигаев, Титов, Черемных 2005).

На первый взгляд пример кажется фантастическим. И я бы, наверно, усомнился в достоверности материала, если бы сам не имел в своем опыте аналогичных наблюдений. Дело было в середине «перестройки». Я был избран председателем профкома одного академического института Санкт-Петербурга. До этого я не очень-то проявлял общественно-политическую активность, и только перестроечная ситуация меня «разбудила». Я с рвением принялся исполнять свои обязанности, предварительно внимательно прочитав, в чем они состоят. В «демократическом запале» мои единомышленники из комитета и я решили вызвать на свое заседание и заслушать научные отчеты троих институтских «начальников», заведующих отделами, которые имели низкую репутацию в нашем коллективе, мало публиковались, да и то, что они публиковали, с нашей «прогрессивной» точки зрения являлось «полной чепухой». О планах профкома я решил сообщить директору Института, так как понимал, что событие переходит рамки ординара. Тот, выслушав меня, был очень удивлен, в особенности тем. что профком «пезет не в свое дело». К этому я был готов и тут же раскрыл Устав профсоюзов, зачитал ему пункты о том, что контроль за производственной деятельностью является одной из главных функций профсоюзной организации. Реакция была непредсказуема и повергла меня в растерянность. «Где это напечатано?» — спросил он. «В Москве...» — проронил я. В это время уже печатались различные ранее запрещенные произведения, а также распространялась печатная продукция бывших «вражеских центров», таких как «Посев» и т. д. Директор взял в руки книжечку и стал внимательно искать место издания. Убедившись, что это «Политиздат», а Устав издан в 70-е годы, он прочитал те положения, к которым я апеллировал. Директор относительно недавно пришел к нам из Ленинградского университета, где заведовал одной из кафедр и, что самое примечательное, в течение многих лет возглавлял профсоюзную организацию ЛГУ (именно это и послужило основанием его карьерного продвижения). Иными словами, человек, на протяжении многих лет возглавлявший общественную организацию, деятельность которой регламентировалась соответствующим правовым документом, имел о его содержании, мягко говоря, очень слабое представление.

Позже, в середине 90-х (разговор с директором имел место в конце 80-х) я вернулся к вопросу о «неписаных законах» в другой ситуации. На семинаре небольшого научного коллектива того же института, который я возглавлял на время работы по гранту РГНФ, я задал членам семинара вопрос: кто знает свои права и обязанности как сотрудника данного учреждения? Вопрос возник в связи с тем, что мы в своих планах ориентировались на выявление неформальных политических структур в эт-нокультуре того или иного государства СНГ. И, несмотря на то что членами группы были молодые люди «передовых» убеждений, занимавшиеся вопросами «правового государства», ни один не смог ответить что-либо вразумительное. Это же в полной мере относилось и ко мне, но я хотя бы приблизительно представлял, где с ними можно ознакомиться.

Еще позже, в 2005 году, читая курс по антропологии права на социологическом факультете СПбГУ. я тот же вопрос задал студентам 4-го курса. Результат был тем же. В то же время они выказали неплохое знание неписаных законов поведения на факультете, от соблюдения которых зависит, по их мнению, получение хороших оценок за научно-квалификационные работы, перспективы будущего трудоустройства и т. д.

\041\

Однако вернемся к иркутскому исследованию. Другая заметка из полевого дневника раскрывает, на мой взгляд, один из механизмов формирования в правосознании обычно-правовой (неписаной) нормы на базе писаною закона: «Один из лесников в разговоре сообщил, что "нормальный переруб" — в пределах 50 %, при этом закрепленное писаным правом ограничение— 15%». Словом, в представлении чиновника существуют две «нормы», но неписаная важней, т, к. она регламентирует действие официальной нормы. Авторы приходят к выводу, что «неписаные правила становятся настолько важнее писаных, что последними на практике пренебрегают» (Карнаухов, Малькевич, Олимпиева, Паченков, Соловьева, Титаев, Титов, Черемных 2005).

Выявленный механизм легитимации неписаных законов в сознании акторов, вероятно, универсален для обычно-правовой ментальности, апеллирующей к прошлому времени (Бочаров 2006а: 225-238). Читаем: «Существует целый свод неписаных правил и набор неформальных практик, которые не являются формальными и законными, но являются легитимными в глазах участников лесных отношений... Неоднократно можно было услышать от наших информантов в контексте обсуждения незаконных рубок населением: "тут мой прадед рубил, и дед рубил, и отец рубил, и я рубить буду!". С другой стороны, это связано с представлениями о собственности на землю в русской культуре, когда лес считался "божьим даром",т.е. ничьим» (Бочаров, Рябикин 2005: 149-170).

Любопытен и иной способ легитимации «неписаного закона», который также воспроизводит модель, характерную для русской культуры, выявленную нами. В частности, до революции не считалось не только воровством, но и «грехом», если присвоение вещи осуществлялось не в целях наживы, а для выживания (Бочаров 2004: 173-199). Авторы отмечают: «Легитимными считаются такие незаконные практики лесодобычи, которые направлены не на обогащение, не на получение прибыли, а на экономическое выживание. «Черные» рубки с целью обогащения не легитимны, в отличие от тех же действий, направленных на выживание» (Бочаров 2004: 173-199).

В итоге делается вывод, который знаком нам в связи с афро-азиатскими государствами, именно: неписаный закон воспринимается большинством населения как норма: «Коррупция... которая на сегодняшний день присутствует практически на всех этапах лесного бизнеса... воспринимается ее участниками как нормальная, рутинная» (Карнаухов, Малькевич, Олимпиева, Паченков, Соловьева, Титаев, Титов, Черемных 2005).

Как видим, проблема «неписаного закона» для России в целом воспроизводит аналогичную картину, характерную для Востока в целом. Разработка данной проблематики на российском материале, несомненно, важна и с практической точки зрения, т. к. реформы, проводимые в

\042\

стране, во многом зависят от качества принимаемых законодательных актов. Под качеством я понимаю не только характер заложенных в них конкретных мер по изменению существующих реалий в той или иной сфере, но прежде всего выполнимость этих актов. Для этого принимаемые законы должны, как минимум, не противоречить правосознанию акторов, а это значит учитывать наличие и колоссальную роль неформальных механизмов, которые на практике оказываются основным регулятором отношений.

Поэтому новое законодательно, ориентированное на реформы, должно на предварительной стадии широко обсуждаться общественностью, которая, в отличие от юристов, хорошо владеет знанием обычно-правовых норм. Но этого, к сожалению, не происходит, о чем пишут и авторы «иркутского исследования», которые констатируют, что ЛК готовится кулуарно, без широкого обсуждения. «Никто на местах ничего не слышал о подготовке нового ЛК, его подготовка является делом узкого круга экспертов на федеральном уровне».

Большое значение имеет и теоретическая сторона вопроса. Сегодня в отношении России также довольно часто используются понятия «криминальное государство», «бандитское государство» и т.п. Причина та же: приоритет в различных сферах общественной деятельности отдается «неформальным», «теневым», «черным» и т. п. практикам. Действительно, наша страна одна из первых среди государств «периферии» стала на путь европеизации права, хотя реальная жизнь, как я постарался показать, всегда протекала по законам неписаным, что, в общем-то, не мешало России достигать впечатляющих результатов в различных областях общественной жизни.

Сегодня среди аналитиков (мне доводилось это слышать и от бизнесменов) нередко можно встретить мнение о том, что коррупция в нашем государстве служит тем «смазочным средством», которое обеспечивает эффективную работу экономического механизма. Утверждается, что благодаря коррупционным практикам сделки осуществляются быстро, минуя различные бюрократические барьеры, которые ставят не всегда разумные Нормативно-правовые инструкции. Это же в итоге обеспечивае! конкурентоспособность.

Опять же нынешние бизнесмены и чиновники, которых относят к главным героям «бандитского государства» или «теневых практик», зачастую люди, озабоченные имиджем России, жертвующие немалые средства На благотворительность и т. д. Иными словами, их «криминальная деятельность» нередко имеет отчетливо выраженный социальный вектор, что препятствует однозначному отнесению данной деятельности к социальной патологии. Словом, очевидно, социокультурные практики России, как, впрочем, и всех незападных обществ, не укладываются в научио-

\043\

теоретические схемы, сформировавшиеся при изучении западных обществ. Эго б спою очередь требует применения иных методологических подходов для их изучения.

Неписаный закон в развитом индустриальном (постиндустриальном) обществе

Современное западное общество небезосновательно считается приверженным государственному закону (позитивному праву). Его содержание, в котором индивиду отведено приоритетное место, породило и соответствующее индивидуализированное право. Поэтому правосознание в целом отождествляет право с писаным законом. Законы — это «не дыш-ло», они поддерживаются общественным мнением, считается естественным и справедливым, чтобы спорные вопросы разрешались в судах, которые вместе с другими правоохранительными органами пользуются авторитетом у граждан. Более того, поведение, ориентированное на набегание суда и отдавшее предпочтение примирению, компромиссу, ради «не выноса сора из избы» рассматривается как малодушие, наносящее ущерб нормальному функционированию общества. Это, как здесь полагают, ведет к тому, что честные люди открывают дорогу нечестным, а потому подобное поведение резко осуждается. Отстаивать свои права— это и значит бороться за справедливость (Давид 2003).

Словом, добропорядочный гражданин — это человек, живущий в соответствии с правом (государственными законами). Такой тип правосознания с трудом усваивается представителями иных правовых культур, к которым относится большинство населения мира. Для них писаный.чакон, о чем выше говорилось — это, прежде всего, источник карательных санкций, которых следует всячески избегать. Поэтому обойти закон не только желательно, но и похвально, о чем не стыдно рассказать окружающим.

В связи с последним я стал свидетелем интересной истории. Ученик супруги в начале «перестройки» вступил в брак с немецкой девушкой, которая училась в Питере по студенческому обмену. Жить они уехали в Германию. Они часто навешали нас, как правило, порознь, так как каждый приезжал в Россию по своим профессиональным делам. Во время одного из таких визитов она пожаловалась, что никак не может приучить своего мужа не хвастаться перед ее друзьями и знакомыми тем, что он ловко обманывает немецкие социальные службы, в результате чего получает от государства средства (всевозможные пособия), которые по закону ему не положены. При этом она испытывает дискомфорт перед своими земляками, среди которых подобного рода деятельность расценивается, мягко говоря, очень невысоко. В общем, цель рассказа, как мне показалось, сводилось к тому, чтобы мы при случае его вразумили.

Подобное отношение к закону со стороны носителей европейской культуры объясняет их стремление распространить его повсеместно в мире, причем, из самых лучших побуждений. Отказ же воспринимается, в

\044\

лучшем случае, как недостаточное развитие или вовсе деградация существенного коллектива, дозволяющая чинить произвол и насилие над личностью. Р. Давид, критикуя марксистов (имеется в виду классический марксизм, который существенно отличается от его локальных интерпретаций, включая советский вариант), которые, как известно, любой закон (как и любое государство) считают несправедливым, защищающим интересы сильного в экономическом отношении класса, пишет; «Для ума, усвоившего способ европейского мышления XIX века, подобные теории кажутся по меньшей мере химерическими, однако они помогли оценить те большие преимущества, которые дает Западу верховенство права. Определенным образом, в плане экономическом, оно способствовало росту богатства и благополучия; в моральном — послужило утверждению человеческого достоинства и помогало обуздывать произвол в различных его формах..,. Запад, не отрекшись от дорогого ему прошлого, не может считать право символом несправедливости (Давид 2003).

1. Право и экономический прогресс: что первично? Культурно-психологические истоки правового фетишизма

Рассуждения известного ученого, в общем, справедливы. Обращает на себя внимание, правда, одна деталь, а именно, что «верховенство права... способствовало росту богатства и благополучия; в моральном — послужило утверждению человеческого достоинства и помогало обуздывать произвол в различных его формах». Возникает правомерный вопрос? Что первично, верховенство права ли, которое способствовало всем тем достижениям, о которых идет речь, или же оно само есть результат этих достижений? Конечно, вопрос во многом следует логике вопроса о «яйце и курице», но в данном случае ответ на него носит принципиальный характер.

Представляется, что в эволюционном измерении следует считать «достижения» главным условием возникновения феномена «верховенства права» (писаного закона). Действительно, процесс социальной индивидуализации в западном обществе проходил при отсутствии соответствующей правовой базы и, даже люди, обладавшие мощными материальными ресурсами ("третье сословие»), в условиях феодального общества были бесправными. Буржуазные революции (и, прежде всего, Французская революция) привели в соответствие реальную общественную ситуацию с правом. Было продекларировано равенство всех перед законом, в результате чего старая аристократия лишилась многих привилегий, которыми она продолжала пользоваться, не имея уже к этому ресурсных оснований. В общем, благодаря новому законодательству справедливость восторжествовала, в том смысле, что новые отношения, вызревшие внутри самого западного общества, легализовались посредством закона.

\045\

Однако в функциональном измерении получался все наоборот: законы, управляющие общественной жизнью, воспринимаются индивидуальным сознанием в качестве причины и имеющихся "достижений». Поэтому представители западноевропейской цивилизации из самых лучших побуждений порой навязывают их остальному миру. Однако, попав на чужеродную почву, эти законы не дают ожидаемого аффекта. Причины видятся европейским экспертам, как правило, в субъективном факторе, прежде всего, в политической силе или даже в конкретной персоне, находящейся у власти в том или ином «периферийном» государстве, которые, с их точки зрения, недостаточно последовательно проводят курс на демократизацию. Иными словами, причины неудач видятся прежде всего в издержках принимаемого законодательства. В этом и состоит правовой фетишизм. Именно поэтому известный французский юр ист-антрополог определил позицию своих коллег-служителей Фемиды как «юридический европоцентризм^ (Рулан 1999:20-21).