Конь-огонь и конек на крыше: резные мифологемы Русской избы

О, светло светлая и украсно украшена, земля Руськая!

И многыми красотами удивлена еси:

Озеры многыми удивлена еси,

Реками и кладязьми месточистьными,

Горами, крутыми холми,

Высокыми дубравами, чистыми польми...

Бещи елейными гор оды великыми, села дивными...

(Из "Слова о погибели Земли русской", ХШв.)

"Города великыя" и "села дивные" испокон веков возводились на Руси из дерева. Из него "рубили города", что в понимании "храбрых русичей" означало "укрепления". Известно, что уже в X веке Русь была "страной городов". Деревянное зодчество выработало множество типов жилых, хозяйственных, оборонительных, культовых сооружений.

Поколения "древо-делов ", единственным инструментом которых был топор, на протяжении веков постигали "законы красоты", в которых целесообразность перера­стала в художественное совершенство формы. Именно потому смог появиться дворец царя Алексея Михайловича в Коломенском с его многоэтажными хоро­мами, причудливыми переходами и крыльцами, разнообразными завершениями; пораженные современники называли его "восьмым чудом света". И не зря в народной памяти сохранилась легенда о мастере Нестере, сработавшем двадцатидвухглавую Преображенскую церковь в Кижах, будто кончив постройку, он сказал: "Не было, нет и не будет такой" и забросил свой топор в воды Онежского озера.

Деревянное зодчество на Руси намного древнее каменного, его корни уходят в строительный опыт славян, за пределы древнерусской государственности. Но до наших дней сохранились только сооружения последних трех столетий. С одной стороны, дерево слишком легко становилось добычей безжалостного огня, летописи полны сведений о "великих пожарах", уничтожавших целые города. Пожары не щадили и села, оставляя иногда нетронутыми церкви и часовни, которые ставились в отдалении от жилья. С другой стороны, интенсивное развитие городов, особенно в послепетровское время, неузнаваемо изменило их облик. Только на окраинах России — на Севере, Урале, в Сибири, где много леса, куда медленно проникали новые веяния, деревянному строительству отдавалось предпочтение до самого недавнего времени. Именно здесь устойчиво сохранялись традиции деревянного зодчества: совершенство композиционных и конструктивных решений, оптимальных для данного строительного материала, не требовали нововведений.

Приверженность народных мастеров строить "как водится" особенно ярко проявилась при возведении жилых построек, недаром существовала поговорка — "ищи добра на стороне, а дом люби по старине".

В течение столетий складывался своеобразный "гшотницкий" язык, существующий и поныне. Основа деревянной конструкции — сруб, бревенчатые венцы которого вязали из "дерев" длиной в семь-десять метров. На углах бревна соединялись врубками, чаще всего, "в обло", с выпусками концов бревен. Прямоугольная "клеть" покрывалась двускатной крышей, образующей треугольный "щипец" над торцовыми (поперечными) стенами. Щипец заполняли "самцы", бревна, размеры которых уменьшались снизу вверх; в самцы врубались горизонтальные "слеги". На них крепили "куриные лапы" — еловые жерди с корнями. На загнутые "курицы" клали "поток", бревно с желобом для стока воды. Поверх всего настилали тес, его нижние концы упирались в водосток, а верхние закреплялись тяжелым, выдолбленным снизу бревном — "охлупнем". Свесы крыш, нередко достигающие двух метров, поддерживали выпущенные верхние бревна сруба — "повалы" или "помочи".

Конструктивная схема клети и ее самцовой кровли лежит в основе всех крестьянских построек — и жилых, и хозяйственных. Клети могли прирубаться одна к другой, образуя "двойни" и "тройни".

На севере клети поднимались на высокий подклет, под одну крышу собирались жилое помещение с печью, собственно изба (изтобка), и крытый двор, где внизу содержался домашний скот, а наверху в сеннике, куда вел бревенчатый взвоз, хранилось сено, утварь, стояли телеги и сани.

Строить по старине означало следовать устойчивым канонам мастерства "древоделов": топором не только срубить избу, но и украсить ее резным узорочьем. "Причелины", закрывающие концы продольных слег, свисающие "ветреница" на стыке причелин и "полотенца" по их краям, оконные наличники и, наконец, завершение охлупня — конек, это — не просто убранство избы, а сохраненный на века пластический "язык дерева", способный о многом поведать.

Узорочье, слово хорошо знакомое по русским летописям; его первое упоминание, пожалуй, — в "Повести временных лет": "И приде Олег к Киеву, неся злато, и паволокы, и овощи, и вина, и всяко узорочье",[132] т.е. нарядные, яркие, украшенные орнаментом вещи. Узор в современном русском языке — "определенное сочетание, переплетение линий, красок, фигур, теней...".[133] Но в северном говоре это слово сохранило ореол иных смыслов — узор — присмотр, надзор и в этом своем значении "узор" противостоит "призору" — порче, сглазу, злобному и завистливому взгляду.[134] То, что сейчас воспринимается как декоративное убранство на самом деле служило для защиты жилища от злых сил, было его "оберегом". Резной узор словно брал под свою защиту основные конструктивные узлы и отверстия — оконные проемы, в которые могла проникнуть злая сила (сходные приемы присущи и русскому народному костюму, где орнамент окружал проемы — отверстия в ткани — ворот, подол, рукава).

В помощь призывались все благожелательные силы природы, обожествленные еще в праславянской древности. Об устойчивости языческих представлений в русском средневековье с осуждением сообщается во многих церковных и летописных текстах:"Они все богы прозваша: солнце и месяц, землю и воду, звери и гады"[135]; "иные кладезем, озером, рощениям жертву приношаху".[136] Но эти верования не уходили из крестьянской жизни. Они синтезировались с идеями христианства, породив удивительный феномен "народной веры", где преображенное язычество стало неотъемлемой составляющей новой мировоззренческой системы, сплавившей воедино божественный и природный мир.[137]

Этнографы, изучавшие крестьянские обычаи и поверья в XIX веке, зафиксировали множество заклинательных обрядов и действий, связанных со строительством дома. Заготавливая бревна, лес рубили "всем миром", собираясь затем за общей трапезой, чтобы задобрить душу деревьев, которая продолжала жить в каждом бревне; закладку дома начинали после новолуния, когда "ясный месяц"; внутрь первых венцов сруба помещали маленькую елочку или березку. С особым тщанием устанавливали "матицу" — брус, на который стелились доски потолка. Бревенчатые части избы становились в результате магических действий непроницаемыми для злых духов.[138]

Обряды сопровождались словесными заговорами, за которыми признавалась спасительная сила. В тщательном перечислении тех мест, где может притаиться зло, в сотнях призываемых заступников — святых и ангелов, сохранялись следы архаических верований, когда весь мир мыслился населенным добрыми и злыми духами. "И что лукаво бысть в дому том, в нем прочтется сия молитва, яко да разрешится... Яже на земли сей: или на пути, или на поле,...или в реце, или во истоцех, или в кладези, или в кровле, или в дверях, или во оконце, или в верхнем пороге, или в нижнем пороге,... или в стене — да разрешится! Или во дворе, или во входе; или в дверце, или в брусе... — да разрешится!".[139] Если заговор — заклинание словом, то узорочье русской избы — заклинание на "языке дерева".

Надо сказать, что интерес к расшифровке орнаментальных символов, которые запечатлены в ткачестве и вышивке, в деревянной резьбе и росписи возник еще в прошлом веке. Усилиями фольклористов, историков, этнографов были "прочитаны" многие изобразительные мотивы, выявлены их общие индоевропейские, а также индоарийские и индоиранские истоки (А.Афанасьев, Ф.Буслаев, О.Миллер, А.Фаминцын и уже в XX веке — В.Городцов, Л.Динцесс, Б.Рыбаков, С.Рождественская, Г.Маслова, Г.Вагнер и др.).

Академик Б.А.Рыбаков показал, что северорусская резьба представляла собой "сложную и глубоко продуманную, создававшуюся тысячелетиями, систему защиты от упырей — навий"[140] (упыри — духи зла, навии — души врагов и недоброжелателей). Убранство избы воспроизводило древнее представление о космосе с его миром людей на земле и двумя небесами — "твердью небесной", по которой движутся светила, и "хлябями небесными" с запасами благодатной дождевой воды. Интересна и проводимая им параллель с моделью мироздания в "Брихадараньяке-упанишаде", где Бхух — земля, Бхувах — воздушное пространство и Свах — небесный свод.[141]

Знаки верхнего неба, его "хляби" вырезались на причелинах домовых кровель в виде волнистых линий, тянущихся вдоль всей доски. Верхний ряд занимала зигзагообразная линия, устойчивая графема воды. Ниже располагались зубчатые городцы или округлые выступы, которые, по Б.А. Рыбакову, являются мифологическим символом небесных богинь и восходят к трипольской культуре времени ее расцвета (III – сер. II тыс. до н.э.). Независимо от числа причелин зигзаг всегда помещался выше городцов и полукругов-грудей, словно орошающих землю живительной влагой, "грудами росными" (каплями росы).

Ниже верхнего неба изображался дневной путь солнца, знаки которого — круги с лучами или "розетки" размещались на полотенцах и ветренице. То, что солнце "катится" подобно колесу могло быть подчеркнуто динамикой "бегущего" солнца. Утренняя и вечерняя позиции солнца включали в себя знаки земли[142] — прямоугольник (солнце еще не взошло), или перекрещенный квадрат, символ плодородия (солнце взошло). На ветренице, наиболее пышно украшенной, располагалось "полдневное" солнце, составленное из двух солярных знаков — круга с шестью лучами и "бегущего" солнца. Шестилучевой круг, воплощая идею ясного, солнечного дня, был "оберегом" от грозы и молнии и потому нередко назывался "громовым". Существуют и более сложные варианты композиции, когда каждое полотенце вмещает весь дневной ход солнца и лучистый диск, символизирующий "белый свет" (мотив, особенно распространенный в убранстве северорусских прялок).

Важным элементом заклинательного узорочья был наличник, обрамляющий окна. Это вполне естественно, ведь окно связывает два пространства — обжитой мир избы и огромный внешний мир. Окно — око избы, которым она глядит на "белый свет". Существуют загадки: "Стоит палата, кругом мохната, одно окно, да и то мокро" (глаз), "Красна девица в окошко глядит" (солнце). Но в окно могут заглянуть нежелательные соглядатаи, от которых защитит заговор против "сквозь оконницу смотрящих", могут проникнуть вредоносные навии, путь которым и преграждают резные знаки земли, солнца, сияющего "белого света". Прав был один из первых исследователей крестьянского изобразительного искусства, В. Воронов, когда писал: "Древнеязыческий символ солнца... — главное и постоянное око народной бытовой резьбы... Она вся извнутри освещена немеркнущим языческим культом солнца...".[143]

Венчает всю постройку пластическое изображение коня с мощной выпуклой грудью и величаво склоненной головой. Его абрис определялся естественной формой бревна с сохраненным корневищем, из которого вырубался охлупень. Конь с высоты словно обозревает окружающее пространство, его охранительная функция несомненна. Но почему конь? Можно, конечно, сказать, что испокон веков он был помощником земледельца и другом ратника. Но подобная позитивистская методика не объяснит, почему в фольклоре южных и западных славян повествуется о белых солнцевых конях, о светлом коне с солнцем во лбу, о двенадцати сивках-златогривках; почему в русских сказках Сивка-бурка называется "вещим кауркой" и скачет он выше леса стоячего и ниже облака ходячего; и почему по сей день найти подкову — к счастью?

Учеными установлено культовое почитание коня в IV тыс. до н.э.: в археологических памятниках древнеямной культуры в Прикаспии найдены жезл с изображением головы коня и ритуальные захоронения конской головы. Но определить, какое место занимал конь в мифологических представлениях носителей этой культуры на таком минимуме данных невозможно. Зато мифология, сложившаяся в эпоху существования индоиранской общности (III тыс. – перв. пол. II тыс. до н.э.) и сохраненная в поэтической памяти "Ригведы" и "Авесты" буквально пронизана образом коня (ему даже посвящены отдельные гимны, прославляющие победителей ристалищ, приносимых в жертву богам). Конь тесно связан с солнцем, его небесным движением, со сменой дня и ночи.

Счастливые золотистые кони Сурьи, светлые,

Быстрые, сопутствуемые ликованием,

Достойные почитания, вступили на поверхность неба,

Они обходят небо и землю в один день

(….)

Постоянно золотистые кони приносят

То сияние света, то тьму.

(Ригведа, 1,115,3,5)[144]

В "Ригведе" конь не только перевозит бога солнца; он сам выступает в облике солнца, а солнце называется конем "быстро­ногим", "стремительным". То же встречается и в "Авесте", где солнце — "быстроконное", а конь олицетворяет солнечное божество Митру.

Связь коней с солярными божествами запечатлена в Древнегреческом мифе о Гелиосе и Фаэтоне, который отважился управлять солнечной колесницей; в скандинавской саге о Вафтруднире сообщается о двух конях Одина, приносящих день и ночь. У древних славян конь также тесно связан с солнцем. Стоит отметить, что существуют разные интерпретации бога Хорса, идол которого был установлен князем Владимиром на киевском капище в 980г. По версии Д. Фаминцьша это — конь солнечного бога, по версии Б. Рыбакоза — это сам солнечный бог. Можно предположить, что славянское представление о солнце (как и индоарийское), допускает оба толкования.

Кони сопутствуют движению солнца по небосводу, этот мотив отчетливо выражен в "Ригведе": в золотых "быстроконных" колесницах совершают свой "объезд" близнецы Ашвины — легкие, прозрачные сумерки; "алые кони" влекут колесницу утренней зари Ушас. В фольклоре многих славянских народов Зоря утренняя выводит сверкающих коней солнца, а Зоря вечерняя уводит их на покой, либо Зори вместе с Денницей прислуживают Солнцу и ухаживают за его белыми лошадьми.

В ведической мифологии кони связаны с богом огня Агни, который часто называется "возницей", "правящий быстрыми коньми".

Двое гнедых везут его колесницу, двое рыжих,

Или также он сделал себе упряжными двоих алых, этот бог, развозимый по разным местам.

(Ригведа, II, 10,2)[145]

Если к этому добавить представление о родстве двух стихий — небесного света и земного огня, присущее как ведической, так и славянской мифологии (что отразилось в именах Сварога и его сына Сварожича, зафиксированных в летописных текстах), то станет понятным сцепление образов "солнечный конь" и "конь-огонь". Вознесенный на крышу конь-солнце, конь-огонь органично включался в систему заклинательной орнаментации русской избы, усиливая ее солярную символику.

Северорусские охлупни, завершенные конем, дали название коньку крыши, которое существует и поныне. Но на охлупнях нередко вместо коня вырубалась птица, силуэтом более всего похожая на утку, а у коней часто встречается изогнутая "лебединая" шея. И вновь ведийский гимн позволит найти объяснение. В "Восхвалении коню" есть следующие строки:

Когда ты заржал впервые, рождаясь,

Вздымаясь из океана или из первородного источника,...

т.е. конь рождается в океане, мифологический конь — порождение водной, первоначальной стихии; и далее:

Мыслью издали познал я твою суть,

Птицу, летающую в поднебесье.

Я видел твою голову, храпящую

В полете по легким путям, лишенным пыли.

(Ригведа, I, 163, 5, 6)

Конь уподобляется птице и становится ею. Взаимообусловленность и слиянность утки и коня, в конечном счете раскрывается в системе космогонических представлений, где мировые воды не только окружают землю, но и находятся под ней (об этом свидетельствует миниатюра русской рукописи "Космографии" Козьмы Индикоплова). Солнечные кони днем влекут солнце по небосводу, а ночью оно плывет по океану с помощью уток-лебедей.

Заклинательная сила солнечных символов придавалась всем предметам, значимым в крестьянском быту. Печь охранял "коник", толстая доска с крутым завитком — конской головой; изображения коньков завершали конструкцию ткацкого станка; особо тщательно украшали деревянную посуду — солоницы, ковиш-утицы с ручкой в виде головы коня. Солнечные знаки вырезались на детских люльках, на прялках и трепалах, на сундуках, где хранилось невестино приданое. Вещи, окружавшие человека, организовывали микрокосм его жилья, способствовали неизменности жизненного уклада, оберегаемого немыми резными стражами. Пожалуй, остался без ответа вопрос — почему "каурка" русских сказок "вещий". Вкратце можно сказать следующее: конь связан с водной стихией, с "нижним" миром, с преисподней; он перевозил души умерших на тот свет. Хтоническая сущность коня фиксируется археологическим и этнографическим материалом. В средневековой Руси под строящийся сруб закапывали конскую голову. На севере, по письменным свидетельствам XV века, коня приносили в жертву подземному владыке во время падежа скота. А в прошлом веке существовал обряд "проводы русалки", где ряженый конем определялся как сама русалка (русалки, по поверьям, могли оборачиваться конем, оставлять следы копыт, пугать лошадиным ржанием). О связи коня с водяными демонами неоднократно упоминается и в "Ригведе". Поскольку конь считался сопричастным божествам нижнего мира, он обретал и некоторые их свойства, в том числе пророческие, становился вещим. Поэтому были распространены гадания "по ходу коня". И если в святилище средневековой Арконы коня вопрошали об исходе битвы, то в XIX веке русские девушки выясняли, откуда придет их суженый, какова будет их семейная жизнь ("если лошадь зацепит за оглоблю или жердь ногами, то для девушки — муж сердитый и несчастная жизнь. Когда же лошадь удобно перешагнет..., то для девушки предстоит счастливое житье со смирным и ласковым мужем"[146]).

Образ коня достаточно противоречив, что присуще всем мифологическим персонажам. Солнце благодатно, но оно может высушить землю, наслать засуху; огонь дает свет и тепло домашнего очага, но он же может все уничтожить. Мифологические образы обретают свои смыслы только в определенном контексте и там, где утверждается светлое, ясное начало мироздания не могут проявиться их иные свойства.

Традиционные языческие символы ушли в глубину народной памяти, притаились в рези деревянных строений, их значения оказались полузабытыми, но вновь и вновь возрождаясь под руками "древоделов", они сохранились до наших дней в резных мифологемах русской избы.