Подарок судьбы 3 page

Уже в течение всего 10 класса, предчувствуя расставание со всем этим, сердце наполнялось светлой щемящей грустью, которая никогда не покидала и не покидает меня. Искренность и самоотдача учителей-подвижников по всем предметам и направлениям будили мою спящую жажду к светлым добрым знаниям, которая потенциально присутствует в каждом человеке в начале его жизненного пути. Нам не столько давали знания, сколько своим примером, своим отношением к делу, а не только словами, воспитывали в нас граждан великой страны, которая неимоверными усилиями и потерями одолела коричневую чуму и которая так нуждается в честных, мужественных, образованных, умеющих мыслить людях. Каждый день приносил не только новые знания, но и возбуждал новую жажду и устремлённость Души. Разнообразная внеклассная работа под руководством учителей в виде диспутов, конференций, вечеров была для меня настолько интересной, что я с удовольствием часто дважды в день пешком проделывал путь из деревни в город. При этом увеличивалось вдвое идеальное время для размышлений и осмыслений прочитанного, услышанного и увиденного.

К концу десятого определилась группа претендентов на медали в количестве 5 человек, куда включили и меня, думаю, что исключительно по доброте душевной учителей. К началу выпускных экзаменов сильно простудился, бросившись в одежде в довольно прохладную воду Днепра, в очередной раз спасая утопающего. Первый экзамен, сочинение по русскому, писал при высокой температуре, допустил небрежность и неаккуратность, получил четвёрку и первым выбыл из числа претендентов. Поэтому остальные экзамены сдавал легко и непринуждённо. Надо сказать, что как в школе, так и затем в институте я очень не любил готовиться к экзаменам, как и теперь к лекциям. Привычка работать в уме по пути в школу и обратно выработала устойчивый вкус к размышлениям и осмыслениям текущего материала и прочному его освоению, что весьма благотворно сказывается на развитии памяти. Я тогда не понимал, а сейчас ещё больше не могу уразуметь, какой смысл в том, чтобы несколько дней и ночей забивать перед экзаменом память информацией, а после экзамена её благополучно забыть. Вред от этого переоценить невозможно. Я и теперь преподавателям своей кафедры говорю: "Если Вам нужно много времени для подготовки к очередной лекции, Вы ни мне, ни студентам как лектор не нужны".

Первую неудачу воспринял абсолютно спокойно, ко второму экзамену выздоровел, погода наладилась, каждый день ходил в город, чтобы вместе с одноклассниками, предчувствуя расставание, купаться в Днепре, прыгать с десятиметровой вышки — в общем, более счастливого времени, чем июнь 1951 года, для меня ни до, ни после не было. И совсем выше всякой крыши произошло чудо. Во время последнего экзамена по немецкому языку, нам сообщили, что на заседании ГОРОНО исправили мою отметку по сочинению, и мне выдают золотую медаль: одному из троих на 24 школы г. Могилёва. Я был несколько смущён, считал, что Гриша Альшиц, сын завуча соседнего со школой педтехникума, сильнее меня (он это доказал, блестяще поступив в Ленинградский университет), но хорошо помню, с какой радостью это было воспринято и ребятами и учителями. Позже выяснилось, что на заседание ГОРОНО пришёл наш директор Никифор Иванович и настоял, чтобы там была исправлена отметка, поставленная в его школе. При этом главным доводом бывшего командира разведбата было: "Я бы с этим юношей спокойно пошёл в разведку". Это для меня было очень странно, тем более, что за полгода до этого я его настолько сильно подвёл, что он меня обвинял в троцкизме, и Его Благородство и Великодушие так же, как и других учителей и одноклассников, запитывало живительной влагой мою душу в течение всей моей жизни. Тем более, что вскоре я столкнулся с проявлением совсем других качеств людей.

Школьные годы были до предела насыщены содержанием. Кроме учёбы, аэроклуб, спорт (имел 1-й спортивный взрослый разряд по бегу на длинные и средние дистанции, а также 2-й разряд по лыжам). При этом, кроме ежедневной помощи родителям по домашнему хозяйству, зарабатывал в колхозе более 100 трудодней в год. Особенно любил косить и работать на лошадях. Для повторения домашних заданий хватало двух полуторачасовых путей в школу и обратно, а также размышлений во время простой физической работы. Как в школьные годы, так и потом я всегда старался избегать руководящей работы, а выбирал всегда простую физически ощутимую нагрузку, во время которой хорошо думалось о проблемах, к которым тянулись моя душа и разум.

В школе я мечтал поступить в Ейское училище морской авиации. Несмотря на то, что тогда, в послевоенные годы расцвета патриотизма, особенно в Белоруссии, весьма поощрялось стремление юношей в лётчики, на меня оказывалось противоположное давление, от первого секретаря Горкома комсомола до учителей, родителей и знакомых: в лётное училище брали тогда даже с двумя двойками, а потому оно не для меня, я должен поступать в университет, и непременно в Московский. Вдобавок ко всему на медкомиссии в военкомате врачи поставили странный, но тогда распространённый диагноз: спортивное расширение сердца. Так что мою сокровенную мечту удалось реализовать лишь нашему сыну Серёже в 1977 году, со второй попытки пробившемуся в ЕВВАУЛ, цитадель мужества и отваги, кузницу военных лётчиков высшей квалификации, многие из которых стали известными лётчиками-испытателями. Теперь он Герой России, заслуженный лётчик-испытатель ОКБ Сухого, признанный авторитет в палубной авиации. А я, получив аттестат зрелости, золотую медаль, Почётную грамоту ЦК ЛКСМ Белоруссии и очень хвалебную характеристику, написанную лично директором школы, приехал на физфак МГУ на собеседование. Всё мне казалось воплощением чуда. "Величавая крепость науки" была тогда ещё на Моховой, и даже корпуса факультетов я воспринимал как святилища. Конечно, такая сказочная концовка школы не могла не вскружить мне голову и не демобилизовать. Думаю, что собеседование прошёл не особо блестяще. Тем не менее, сомнений в поступлении не возникло, и я спокойно уехал в Минск сдавать экзамены за друзей. Там я "поступил" на физмат БГУ приятеля под чужой фамилией, с переклеенной фотографией на экзаменационном листке. Риск разоблачения был огромный, но авантюра удалась, и я спокойно вернулся в деревню с видом победителя. А через несколько дней из МГУ пришли мои документы. Почти вся характеристика была подчёркнута красным карандашом и испещрена вопросами и восклицательными знаками, а также зловеще выглядело слово "оккупация!!!" Мне не собирались прощать великое предательство: в восьмилетнем возрасте, несмотря на "мудрость" и "героизм" полководцев я всё же сдал Белоруссию немцам. Это был серьёзный удар, приём документов везде закончился и, чтобы не терять год, я пошёл по совету старших в Могилёвский пединститут. Там медалистов сроду не было, и меня за несколько минут зачислили на физмат. О качестве учёбы там кроме слов восхищения я ничего сказать не могу, всё, с чем я после встретился в Москве, было на порядок ниже. Я это вскоре почувствовал тогда, сейчас я в этом убеждён ещё более. В пединституте фактически исповедовалось то, что теперь называют развивающим образованием. А разве может образование быть иным? Оказывается не только может, но и является доминирующим в большинстве технических ВУЗов. Я уж не говорю о гуманитарных, особенно экономических и юридических институтах. Их "продукция" говорит сама за себя. Иное образование состоит в "давании" профессиональных знаний без всякой их увязки с миропониманием, что не может не угнетать способностей к творчеству. Даже учебники по математике созданы на основе различных подходов. Например, учебник для университетов Фихтенгольца и такой же многотомник для ВТУЗов Смирнова. Первый ведёт человека к открытию им красоты и гармонии в формулировках и доказательствах теорем и демонстрирует единство в математическом отображении окружающего мира. Второй же проникнут духом утилитарности и решает задачу дать студенту в порядке "облегчения" его жизни некоторые полезные для профессиональной деятельности знания. При этом доказательства теорем не обязательны. Их просто можно запомнить, так же, как и перепутать, что нередко встречается на практике.

Тем не менее, ощущение собственной исключительности прошло не совсем, душа рвалась к иным масштабам, и я после первого курса уехал в МАИ, который казался мне чем-то средним между МГУ и лётным училищем. Но именно казался и притом весьма недолго. Учёба в нём оказалась неинтересной, ярких преподавателей я не обнаружил, большинство студентов представлялись мне тогда в виде весьма серой массы. Меня в качестве исключения взяли в аэроклуб на планерное отделение уже на первом курсе, в конце которого я уже самостоятельно летал и получил приглашение в центральный аэроклуб (ЦАК) в Тушино для подготовки к участию в авиационном параде в августе 1953 года.

Но к этому времени меня словно хоботом охватило другое хобби: велоспорт. Команда МАИ была чемпионом Союза среди студентов, и всего за один год я пробился из 8-й команды института в первую сборную "Науки". Мне прогнозировали великое спортивное будущее, и, обуреваемый гипертрофированным честолюбием, я для него жертвовал не только учёбой, но и полётами, в чём мне и теперь признаваться стыдно. Кружили голову поздравительные молнии, статьи в газетах, даже киножурналы, известность.

После окончания 3-го курса летом 1955 года попал в сборную СССР по шоссейным гонкам. Жил на сборах с известными всему миру спортсменами, причастность к избранным наполняла организм радостью и ощущением исключительности. Зимой 54-го на сборах в Серебряном Бору участвовал в проводах на чемпионат мира по хоккею знаменитой Бобровской сборной. Затем встречали их там же с триумфальной победой. Учился побеждать у будущего героя Мельбурна, олимпийского чемпиона 1956 года Владимира Куца с его знаменитой "хитростью": для того, чтобы побеждать, надо делать чуть шире шаги и чаще передвигать ногами. Мне это пригодилось не только в спорте и главным образом не в спорте. Соревнования всегда ожидал как праздник, но не сам процесс, а лишь как возможность демонстрировать собственное превосходство. Порой в сознание проникало ощущение бессмысленности этой нечеловеческой работы, напряжения до серой пелены в глазах: 100 км туда и 100 обратно без всякой общественной пользы: хотя бы мешок картошки туда или обратно. Это, конечно, шутка, но как говорят, в каждой шутке есть доля шутки. Даже после побед часто наступало внутреннее разочарование и опустошение. И это не удивительно, т. к. ничего меня по-настоящему не интересовало кроме собственной мускулатуры как средства тешить своё непомерно разросшееся эго.

И вдруг как гром среди ясного неба. Осенью 1955 года вскоре после очередных соревнований я оказался в Боткинской больнице, тубдиспансер № 13. Открытая форма туберкулёза, огромная каверна, через рот вылилось примерно полтора литра крови. После остановки кровотечения и других экстренных мер, на приёме у врача я ничего лучшего не придумал, как спросить: смогу ли я весной приступить к тренировке? Он посмотрел на меня как на круглого идиота и ответил: "Молодой человек, нашими бы усилиями дай Бог сохранить Вам жизнь лет на 5-7". Вообще-то, я — человек мнительный, такими словами можно убить, но в данном случае моё Базовое Я с санкции Высшего Я, к счастью моему, просто не услышало этого приговора. Хотя моё Сознательное Я не могло не воспринять такое заключение, и для меня наступил полный обвал, жизнь померкла, утратила какой-либо смысл. А ещё мучила мысль, как это скрыть от родителей — такого удара они не заслужили. Великий спортсмен и вдруг туберкулёз. Теперь-то я чётко понимаю, что у Творца не было другого способа остановить меня в моём безумии и наставить на путь истинный. Сознание долго не могло оправиться от мощного неожиданного удара. К помощи Высших Разумных Сил оно было мало чувствительно. В подсознании же, судя по последовавшим результатам, начались процессы нормализации и установления связи с Высшим Я. Других объяснений произошедшего со мной чуда просто не существует. Уже года через полтора каверна загадочным образом как появилась, так и исчезла, хотя по официальному мнению медицины такого просто не бывает. А я, путём некоторых манипуляций с историей болезни, в 1957 году возвратился в аэроклуб МАИ на самолётное отделение, хотя до окончания института оставалось год с небольшим, и я на особые успехи не рассчитывал. Затем распределение в Его Величество Лётно-исследовательский институт в г. Жуковский и наполнение жизни новой устремлённостью, смыслом и содержанием. Кроме науки, полёты инженером-экспериментатором, в том числе и на реактивных сверхзвуковых, пока через несколько лет на очень строгой медкомиссии меня не разоблачили (некоторые следы всё же остались) и не поставили на учёт в Ильинский диспансер с правом каждый год по 2 месяца бесплатно лечиться в санатории, чем я в течение 35 лет не пользовался, как, впрочем, и другими льготами, в частности, жилищными. Зато жизнь меня с лихвой вознаградила другими благами: совместной работой и дружбой с людьми особой породы: лётчиками-испытателями. В институте я об этом даже не мог и мечтать. Об этом может когда-нибудь напишу особую книгу.

Обретение утраченных смыслов не могло не сказаться на моём внутреннем развитии и гармонизации всех трёх Я. Ключевыми для обращения Сознательного Я к поиску пути к Творцу явились две книги французского балагура и богохульника Лео Таксиля "Забавная Библия" и "Забавное Евангелие", где он приводит цитаты из "Священного Писания" и на нескольких страницах зубоскалит по их поводу, демонстрируя неисправность программного обеспечения своего "наплечного компьютера". Бросалась в глаза логическая несостоятельность его высказываний в отличие от критикуемых им текстов, которые и послужили для меня серьёзным толчком и импульсом, возбудившими желание познакомиться с первоисточниками, хотя в начале 60-х годов это сделать было непросто. В то время у нас тренировались космонавты на стенде по стыковке космических аппаратов, в зале поддерживалась чистота, а в обеденный перерыв мы обсуждали различные вопросы. Мне было интересно поделиться с другими впечатлениями от книжек Таксиля, на что обратила внимание старушка-уборщица, выразила своё удовлетворение моей позицией и принесла назавтра Библию старинного издания. Тогда эта книга была большой редкостью, она её никому не давала, а вот я удостоился такого высокого доверия и чести. Говорю без всякой иронии.

Затем мне открылся Л. Н. Толстой через его "Исповедь" и "Критику догматического богословия", и мне постепенно становилось понятным, что надо искать в художественной литературе и других видах искусства, публицистике, философии, религиях. Так, профессиональные занятия у меня заняли подобающее им второе место. На первое место вышел интерес к миропониманию. Теперь могу с уверенностью сказать, что выстраивание в сознании нормальной иерархии ценностей оказало не только благотворное влияние на гармонизацию трёх Я, но и сделала весьма плодотворной отодвинутую на второй план профессиональную деятельность, о чём свидетельствуют определённые достижения в области прикладной теории автоматического управления и практике создания автопилотов нового типа, основанных на принципах адаптации, переменной структуры и использовании элементов искусственного интеллекта, а также раскрытие глубоко лежащих причин неудачных пусков ракет при испытаниях, принципиально отличающихся от мнений общепринятых и общепризнанных авторитетов, и выдача конкретных конструктивных предложений. Досрочная защита кандидатской диссертации в 1965 году и защита докторской в 1976 году в неблагоприятных условиях при сильном противодействии головного института отрасли — ЦАГИ (защита длилась целый рабочий день 20 октября) — лишь формальные штрихи серьёзной научной и практической деятельности. Всё это требовало не только глубоких знаний, аналитических способностей, интуиции, но и порой немалого мужества и стойкости, невозможных без поддержки Высшего Разума, который никогда долго себя ждать не заставлял. Чтобы не быть голословным в утверждении относительно Высшего водительства приведу только один довольно значительный эпизод своей профессиональной деятельности.

После защиты кандидатской диссертации и короткого периода почивания на лаврах наступил период сознательного и бессознательного поиска новых направлений научной работы. Продолжая теоретические и лётные исследования новых схем и принципов построения адаптивных автопилотов, я не упускал случая включаться в анализ тех проблем управления, которые возникали в текущей жизни при испытании и доводке новых самолётов и крылатых ракет. Меня они интересовали и сами по себе, как средство проверки того, чего стоят на деле мои теоретические изыскания, и как возможные объекты для внедрения разрабатываемых мной новых принципов управления. Такое встревание в не "свои" дела в Лётно-исследовательском институте (ЛИИ) скорее поощрялось,

нежели пресекалось. Действительно, многим квалифицированным специалистам, занимающимся испытаниями конкретных объектов, сложно было погрузиться на должную глубину, чтобы увидеть истинные, достаточно скрытые, причины проблем, часто возникающих при создании и доводке новых объектов. И дело тут не столько в отсутствии необходимого времени, сколько в доминанте, т. е. в установке и состоянии сознания человека, ответственного за широкий круг вопросов, требующих решения в реальном масштабе времени. Поэтому и необходимы вольные художники, своего рода "чистильщики", если выражаться на футбольном жаргоне, не обременённые ответственностью за конкретный участок, а привлекаемые по своей инициативе или вышестоящей воле к горячим точкам или сильно экстремальным ситуациям, где срочно требуется помощь в постановке диагноза и нахождении метода лечения внезапно возникающей, вернее обнаруженной, болезни в муках рождающегося первенца. Мне такая работа по складу ума и характера очень нравилась и нравится. В то время наша лаборатория, правда, другой сектор, участвовала в испытаниях крылатой ракеты под экзотическим названием "Олень", который и увёл меня на некоторое время в загадочную счастливую страну, "где звёзды смотрят с неба, где быль живёт и небыль". Чтобы рогами не задевать тучи — облака, — он после отцепки от носителя-бомбардировщика должен был набрать высоту 35 км и разогнаться до скорости М = 5, т. е. в пять раз превышающей скорость звука. Это ещё не гиперзвук, но уже режимы полёта, мало освоенные в то время. И все первые пять пусков оказались неудачными. "Олень", отцепившись от носителя, входил в колебания и вместо отработки программы зарывался в плотные слои атмосферы. Испытания были надолго остановлены, десятки участвовавших в создании и испытаниях организаций во главе с головным ОКБ в подмосковном Калининграде и головным институтом отрасли — ЦАГИ, ломали свои учёные головы над установлением причин и выработке предложений. В ЛИИ были некоторые материалы по объекту и системе управления, а также привезённые ведущим инженером материалы экспресс-анализа неудачных пусков, далеко не полные и недостаточно детальные, но позволяющие по крупицам при наличии воображения и фантазии составить портрет предполагаемого явления. Я с жадностью изголодавшегося набросился на эту проблему, ощущая при этом одобрение начальника лаборатории профессора В. С. Ведрова, замечательного учёного и педагога, моего научного руководителя. В лаборатории, отделении и институте его уважительно и любовно называли коротким словом "доктор", вкладывая в это слово особый смысл, подчёркивая исключительность таланта и высоту научного уровня. Хотя в ЛИИ было ещё несколько докторов наук, менее 10 на 12 тысяч работников, под словом "доктор" все разумели только Всеволода Симоновича. Я тоже, получив в 1976 году учёную степень доктора технических наук, продолжая общаться и работать с бывшим шефом, слово "доктор" без комментариев к себе никак не относил, а относил только к В. С. Ведрову, из-за его непререкаемого авторитета, неподдельного уважения и признания недосягаемости его высоты Учёного, единственности и неповторимости.

В то время, в 1967 году, Всеволод Симонович был уже в солидном возрасте и состоянии здоровья, исключающем активную и бурную деятельность, но его советы и суждения были для нас очень важны, как ориентиры в поисках нужных направлений движения мысли.

Несмотря на наличие у меня основной работы, "Олень" на несколько месяцев накрепко вошёл в моё сознание, став на это время мне родным и живым, хотя и находящимся под смертельной угрозой ухода в абсолютное небытие. Началась напряжённая умственная работа по созданию модельных вариантов явления. На аналоговых ЭВМ была реализована схема для моделирования с целью воспроизведения полёта с имевшими место в натуре колебаниями. Долгое время воспроизвести его не удавалось. Пришло понимание того, что аэродинамическая модель объекта в виде дифференциальных уравнений не есть сам объект, она справедлива лишь в определённых рамках, и для поиска истины необходимо выходить за границы общепринятых представлений. Началось научное "хулиганство" в виде "издевательства" над здравым смыслом и объектом путём придания его модели невероятных свойств. Было понимание, что метод "ползучего тыка" результата дать не может. Требуется не только интуиция, но и новое осмысление знаний в области аэродинамики и управления. Неоценимую помощь оказала детальная проработка в первый год работы в ЛИИ очень солидной книги И. В. Остославского "Аэродинамика". В конце концов, роковое явление было устойчиво воспроизведено, но при отрицательном демпфировании объекта, что в глазах корифеев выглядело бредом, подобно изобретению вечного двигателя. Тем не менее, преодолев свои внутренние колебания, сомнения и мучения, я представил свои выводы на суд учёных ЦАГИ, ожидая убийственной критики и разноса. Я был наивен и, по-видимому, много о себе воображал, что, наверное, извинительно, поскольку это было моё первое, но далеко не последнее, знакомство с настоящей наукой лицом к лицу. После очень короткого "обсуждения" мне было заявлено с нескрываемым небрежением: "А не пришло ли Вам в голову то, что демпфирование может быть мнимым?" Я ответил, что, почему бы и нет, если это поможет раскрыть новое, доселе не объяснимое явление, чем окончательно убедил их в своём невежестве, и таким образом, предпоследняя точка в разговоре была поставлена. Получив мощный "отлуп", начал лихорадочно искать ответа в специальной литературе и довольно быстро нашёл нечто подобное в книге Н. Н. Моисеева "Асимптотические методы нелинейной механики". Там рассматривался случай, когда не справедлива гипотеза стационарности при быстром изменении собственной устойчивости. Производная коэффициента устойчивости, характеризующая скорость её изменения, входит аддитивно (суммируется) с коэффициентом демпфирования. Она может быть отрицательной и по значению превышать малый положительный коэффициент демпфирования, и тогда сумма, определяющая поведение объекта, будет отрицательной со всеми вытекающими из этого последствиями. Объект, устойчивый в каждой замороженной точке, оказывается неустойчивым на траектории, а с таким объектом автопилот, построенный по традиционной схеме, справиться не в силах. Эти соображения позволили посмотреть на неудачные пуски под новым углом зрения, ещё неоднократно проанализировать и промоделировать различные варианты и сделать более твёрдые выводы, а также предложить схему автопилота из имеющегося у меня арсенала наработок. Время ушло много не только у меня, но и у других работников и руководителей предприятий, которые уже созрели для принятия решения о похоронах досадившего им изделия. Очень привычная и распространённая логика относительно непослушного, не вписывающегося в привычные представления кого-либо или чего-либо. В ЛИИ пришло сообщение, что на Волге, в Ахтубинске, где проводились пуски, состоится совещание по "Оленю" на самом высоком уровне. Съезжались главные конструктора, руководители смежных предприятий, институтов или их заместители, чтобы на месте принять заранее согласованное решение, согласно которому мой любимый загадочный "Олень" — не жилец на этом свете. Такова плата за норов, своеобразие и непохожесть на других. Как в романе Ч. Айтматова и одноимённом кинофильме "Бег иноходца". Начальство ЛИИ как-то упустило этот момент (конечно, не без Воли Божьей), и доктор взял на себя смелость послать на это совещание меня, поручив ведущему инженеру сопровождать меня и позаботиться о допуске, пропуске, дороге, жилье и т. п. Я ведь до этого 1967 года на полигоне в Ахтубинске, где в заволжской степи расположились четыре управления научно-испытательного института ВВС, ни разу не был. Самолёт из ЛИИ туда летал ежедневно, и вот мы в воздухе без малейшего представления о том, что ждёт нас на столь ответственном совещании. Само же место овеяно легендами, много о нём слышал от инженеров и лётчиков. Май месяц, хорошая погода, Волга, рыбалка и т. п. В плохую погоду и зимой высокие совещания обычно собираются в другом месте. Прилетев накануне совещания в первой половине дня и поселившись в домиках ЛИИ, пошли разведать обстановку на рабочем уровне головной королёвской фирмы. Там уже ожидался вечерний прилёт участников совещания не только сотрудниками, но и живым осетром, который свешивался одной своей третью через край переполненной ванны. Он, как и "Олень", видимо, не представляли, что участь их уже решена. Мы как неполноценные участники предстоящего совещания отметили мой первый приезд на полигон скромнее среднего. Хотелось быть утром в хорошей форме, хотя трудно было представить, зачем моя форма или содержание могут для чего-то понадобиться.

И вот на следующий день собираются высокопоставленные представители, один другого известнее. Ведущий совещание местный генерал оглашает порядок выступлений, где ЛИИ числится двенадцатым, что совсем не по рангу, по-видимому, приняли во внимание неизвестность кому-либо представителя, да и непривычную для таких совещаний должность — старший научный сотрудник, которую с их высот без микроскопа рассмотреть невозможно. Я впервые оказался в такой атмосфере, и требовались немалые душевные силы для адаптации. Все достаточно кратко, не утруждая себя обоснованиями, начали выносить заранее согласованный вердикт: объект плох, управлять им невозможно, надо закрывать тему и открывать новую, т. е. "начинать с центра поля". Объективных трудностей и причин уже отработанная коллективная безответственность в таких случаях находит с избытком. После одиннадцати выступающих уже ближе к обеду доходит очередь до ЛИИ. Формально, для протокола, надо дать высказаться всем официальным представителям, в том числе и такой мелкоте, как я, не представляющий ни для кого интереса. Слушая других и мысленно оппонируя, я, конечно, волновался и с трудом мог себе представить свой выход на столь высокую трибуну, тем более с отличными от всех выводами. Но деваться некуда, затем я сюда и приехал. И эта неотвратимая неизбежность сняла с меня значительную часть волнения. Я поблагодарил за предоставленную возможность выступить и твёрдо заявил о наличии особого мнения ЛИИ, принципиально отличающегося от ранее доложенных мнений о причинах неудачных пусков. Нетрудно представить, какой это вызвало резонанс: возгласы возмущения, "кто "он" такой, чтобы так заявлять", "понимает ли меру своей ответственности, как представитель ЛИИ" и т. д. Тем не менее, председательствующий после временного успокоения высокого совещания позволил мне кратко изложить свою версию. Ближе к выводам, резко и принципиально отличающимся от коллективно отработанных, меня всё чаще прерывали восклицаниями и вопросами типа: "отдаю ли я себе отчёт о последствиях своего поведения?", "откуда взялся такой представитель ЛИИ?" и "чем думали там, когда меня посылали?" На многие из этих перлов мне ответить было не чем, и всё могло кончиться сильным конфузом с непредсказуемыми последствиями не только для меня, но и для доктора. Так бы оно и закончилось, не будь Господней Воли на иной исход. Один грамотный полковник из местного НИИ, довольно хорошо, но не достаточно глубоко для этого случая, разобравшийся при испытаниях "Оленя" в динамике полёта и управлении, решил утопить меня вопросом по существу: "Если всё так, как Вы говорите, то должны быть ещё и высокочастотные колебания, а их, как видите на представленных материалах, нет". "Совершенно верно. — Ответил я, в очередной раз поразив публику, своей наглостью, — Этих колебаний не может не быть, а потому они есть, в чём можно убедиться по оригиналам, т. е. телеметрическим плёнкам, при расшифровке которых была выбрана слишком большая дискретность, и их потеряли в соответствии с теоремой Котельникова. Она упрощённо звучит так: чтобы при измерениях или обработке зафиксировать сигнал какой-либо частоты, необходимо зафиксировать не менее двух точек за полупериод". Такую "нецензурщину" большинство совещавшихся вынести было уже не в силах и они, игнорируя полковника, дружно перебивая друг друга, набросились на меня с вопросами типа: "Вы видели эти плёнки?" "Нет". "Так почему вы это утверждаете?" "Сотни людей с ними работали и не видели, а Вы один утверждаете, что они есть, хотя и признаётесь, что оригиналов не видели". Шуму и возмущения было выше всякой крыши. А ведущий генерал решил наказать меня показательно и размазать меня, как говорят "фэйсом об тэйбл", при этом сыграв в демократичность. Он спросил ведущего по испытаниям полковника Еремеева где оригиналы. Тот ответил, что они в архиве, т. е. специальном бункере, называемом фильмотекой. На вопрос, сколько понадобится времени, чтобы их доставить и уличить меня в наглости и безумии, тот ответил, что около часа. Был объявлен перерыв, и все приглашены на обед в генеральскую столовую. Мы с ведущим от ЛИИ тоже пошли, с аппетитом пообедали, хотя я чувствовал к себе нездоровое любопытство и даже плохо скрываемую жалость, как влипшему в неприятную историю. Я же чувствовал себя необъяснимо спокойно, разговаривал на посторонние темы, шутил, ощущая какую-то необъяснимую поддержку свыше, хотя никаких голосов, шептавших мне "всё хорошо", я, конечно, не слышал ни тогда, ни потом в подобных испытаниях, которые по милости Божьей выпали на мою долю. По возвращении в зал заседаний после обеда, увидев, как изменился по отношению ко мне полковник Еремеев, я окончательно понял, что не ошибся, а дальше уже, как говорят, дело техники. Еремеев сделал мастерскую паузу после того, как все расселись и успокоились, и включил эту самую технику, спроецировавшую плёнку на огромный экран. Установилась гробовая тишина. У некоторых открылись рты от неожиданности. Сцена значительно превосходила финальную сцену в "Ревизоре". Думаю, что даже у Н. В. Гоголя не нашлось бы адекватных слов для её описания. А затем раздались аплодисменты, в которых, правда, участвовали не все, но большинство. На экране настолько чётко были видны высокочастотные колебания, что даже превзошло все мои ожидания. Генерал только и спросил неизвестно у кого: "Что он действительно никогда не был в Ахтубинске и не мог видеть эти материалы?", которые не покидали пределы воинской части, так как шли под грифом "Сов. секретно". "М-м-м-да!" Я поздравил всех с тем, что болезнь у нашего подопечного не смертельная и её можно устранить изменением алгоритмов управления в продольном канале автопилота. Такие предложения нами подготовлены, моделирование подтвердило их работоспособность и эффективность при укрощении этого своенравного "Оленя". Как в доброй сказке, все с этим согласились, и было принято соответствующее решение. А присутствующий на совещании главный конструктор Саратовского КБ автопилотов взял на себя добровольно обязательство реализовать наши предложения. Так появился первый автопилот с переменной структурой. Жизнь востребовала. Я с благодарностью вспоминаю всех участников совещания за их интеллектуальную честность и порядочность, способность ставить интересы дела выше собственных амбиций. А восхищённый генерал велел вызвать откуда-то издалека самого лучшего браконьера и угостить нас с ведущим самой изысканной незабываемой рыбалкой. Хотя мне и тогда, и теперь жалко пойманных осетров, но отказаться от такого угощения не было никакой возможности. Хотите верьте, хотите нет. Возвратившись в родной ЛИИ, я доложил без особых эмоций о результатах командировки, это произвело умеренное впечатление. Мне даже повысили квартальную премию на 50 рублей. Других статей поощрения тогда просто не было. Может, я напрасно ударился в столь обширные воспоминания через тридцать пять лет, но я решился на этом примере показать, что реально существует Высшее водительство, надо лишь заслужить трудом его благосклонность и быть чутким к его проявлениям. У каждого бывает его звёздный час, надо лишь быть достойным его и не провалить ситуацию демонстрацией своей бездарности. Об этом здорово рассказал Стефан Цвейг в своей повести "Звёздные часы человечества".