Родословная слова

Звуковые комплексы с первоначальной фонетико-признаковой значимостью постепенно, в результате постоянного употребления, оформляются все более четко. И все более определенно за ними закрепляется «свое» значение. Другими словами^ фонетико-признаковая значимость как бы сгущается, в первоначальной расплывчатой туманности вырисовывается более или менее уплотненная сфера, к которой приложимы уже более определенные признаки, типа «большой— маленький», «светлый — темный», «округлый — угловатый», «тяжелый — легкий» и т. п. Как будто из разреженной туманности постепенно формируется планета под названием «Значение». Это приводит к формированию первообраза слова. Из общей фонетической значимости выделяются наиболее четкие и жизненно важные признаки, различные комбинации которых и порождают фонетико-призна-ковые первослова. Значение таких слов не столько сознается, сколько чувствуется, воспринимается не как понятие, а как образ.

Слова такого типа сохранились в разных языках. Называют эти слова звукообразами или идеофонами. Например, в одном из африканских языков есть слово boho-boho. Это не предмет, не действие, не признак. Так изображают звуками походку полного, тяжело ступающего человека. А идеофоном dengele-dengele изображают неуклюжую, покачивающуюся походку человека с длинными, тонкими ногами. В нанайском языке о мелькающем предмете говорят: сэри-сэри. А японцы что-то жесткое и шершавое изображают звукообразом дзарадзара.

Есть звукообразные слова и в русском языке. Так, идеофон boho-boho можно было бы на русский примерно «перевести» тоже идеофоном — топ-топ. Конечно, действительный перевод здесь просто невозможен — ведь это звуковое изображение, где содержание пере-

дается самими звуками слова: смените звуки — изменится и содержание. Это хорошо видно на примере таких слов, как прыг-скок, тяп-ляп, хвать, бряк, хрясь и т. п. Как вы истолкуете, что такое хвать? Или хрясь? Как переведете на другой язык? Это еще не понятие, это именно изображения образов звуками.

Значение таких слов еще «размыто», а морфологические признаки не сформированы. Что это — глаголы? существительные? прилагательные? Можно ли определить их падеж? или вид? время? Нет, это еще не полноценные слова. Отсутствие у них формальных признаков «нормальных» слов заставляет с особым вниманием относиться к их звучанию. Воспринимающий, не найдя у таких слов никакой морфологической «зацепки», не без оснований возлагает особые надежды на их звуковую форму. И она действительно подсказывает правильные решения.

На таком «первобытном» языке идеофонов мальчишки иногда рассказывают о каком-нибудь потрясшем их фильме: «А они — та-та-та-та, бах-бах! А он ему — бац, а тот — плюх, а он — хоп на машину и р-р-р!»

Итак, идет формирование планеты Значение. Но не забудем, что идет оно в поле силовых линий, созданных противоборствующими тенденциями к мотивированности и произвольности слов. Можно представить себе процесс примерно так. Если Значение — планета, то вращается эта планета вокруг Предмета, для названия которого и формируется Значение. На планету действует, с одной стороны, сила притяжения Предмета (это тенденция к мотивированности), а с другой стороны, сила, порожденная движением, развитием Значения (это тенденция к произвольности). Совместное действие этих двух сил и обеспечивает «вращение» Значения вокруг Предмета. Причем Значение не падает на Предмет, не сливается с ним, но и не может совсем оторваться от него.

Идеофоны ярко мотивированы фонетически, они еще как бы испытывают мощное притяжение того, что обозначают. Скорее даже можно сказать так: они еще не совсем обозначают, они скорее выражают, изображают собой, своим звучанием какие-то впечатления, образы, представления.

Но по мере того как их постоянное употребление «обкатывает», отшлифовывает их, для них очерчивается все более определенный круг значений. Они уже приобретают более определенную форму и тогда перестают быть идеофонами, а все более становятся словами привычного нам типа: прыгать, прыжок, скакать, топать, топот, хватать и т. д.

Фонетико-признаковая туманность осознается все более полно и тем самым уплотняется, создавая ядро планеты Значение. Так формируется все более четкое и осмысленное понятийное ядро значения, так завершается формирование полноценного Слова.

А от звукооценочных признаков остаются лишь окружающие это ядро ореолы «атмосферы»: более плотный — признаковый, разреженный — ореол фонетической значимости. Например, топот: по-

нятийное ядро — «шум, стук, производимый ударами ног при ходьбе, беге»; признаковое значение — «что-то громкое, быстрое, грубое, глухое, неприятное»; фонетическая значимость — «быстрый».

Всмотритесь внимательнее в этот процесс рождения слова, и вы заметите, что изначальная, «отприродная» звуковая значимость явилась сначала источником значения, а затем своего рода катализатором его формирования.

Сама фонетическая значимость в ходе этого процесса померкла, потускнела' в разгоравшемся свете яркого понятийного значения. Сильное и четкое понятийное значение делает ненужным осознанное обращение к значимости звучания. Свет понятийного ядра как бы заслоняет собою бледный фонетический ореол от говорящего и даже от исследователя.

Но это не значит, что ореол исчезает вовсе. Нет, он существует и, как мы видим, оказывает на нас хотя и незаметное, но сильное влияние. Скажем, слово задира. Разве его звучание менее «изобразительно», менее «жестко» и «шершаво», чем дзарадзара? Просто понятие «драть» осознается нами более четко, и мы в первую очередь реагируем именно на понятие, не вслушиваясь специально в звучание, не оценивая его сознательно. Но скрытое действие звучания, поддерживая понятийный образ, помогает функционированию этого слова, оживляет, расцвечивает его значение.

Однако язык, сформировав понятийное значение, не останавливается в своем развитии. Напротив, языковая система бурно развивается по разным направлениям. А это укрепляет тенденцию произвольности в языке, которая действует все более заметно, оттесняя, ослабляя тенденцию к первоначальной фонетической мотивированности.

В свою очередь, мотивировочная тенденция, стремясь сохранить соответствие формы слов их содержанию, находит для этого новые пути: порождает другие виды мотивировки — смысловую и морфологическую. Так, прыгает кошка, прыгает мяч, прыгает давление, прыгает изображение на экране и т. п.— все это порождение смысловой мотивировки: прыг -> прыгать, прыжок, прыгун, попрыгунчик и т. п.— слова, созданные морфологической мотивировкой.

Эти виды мотивировок более сильны, более определенны, чем фонетическая, потому что вполне осознаются нами. Если мы знаем, что такое прыгать, то нам не нужно объяснять, что такое прыгает мяч или прыгает давление, что такое прыжок или прыгун, — мы это и так хорошо поймем. Мотивировки такого рода связывают слово уже не с предметом, а с исходным словом, т. е. являются вторичными. Это — «военная хитрость» мотивировочной тенденции: раз нельзя сохранить непосредственную связь с предметом, сохраняется связь с исходным словом. И «военная хитрость» оказывается очень эффективной: постепенно развитие значения переключается в основном на «новые», вторичные мотивировки, базируется на них все более решительно. Процесс формирования новых слов на базе фонетической

значимости постепенно затухает и наконец почти прекращается вовсе.

Действительно, как в наше время в развитых языках образуются новые слова и значения (неологизмы)? Почти исключительно путем переносов по смыслу и конструирования новых слов из старых «кирпичиков» — корней, суффиксов, приставок, окончаний. Например, как образовалось слово для названия искусственного аппарата, вращающегося вокруг Земли? Было слово спутник, которое обозначало «человек, который совершает путь вместе с кем-нибудь». Когда был запущен в космос искусственный аппарат, «сопровождающий Землю», «совершающий путь» вместе с ней, то произошел перенос значения и этот аппарат получил название спутник. Перенос значения понятен каждому, кто знает исходное значение слова спутник, и поэтому смысловые мотивировки нового значения ощущаются нами вполне явственно.

Или пример со словом прилуниться. Оно образовалось из морфологических частей при-, -лун-, -и-, -ться. Все это старые, хорошо известные говорящим «блоки». И новое соединение этих блоков дает вполне понятное, морфологически мотивированное (хотя и новое) слово. Тем более, что уже есть модель такой «сборки блоков» — глагол приземлиться.

Где уж слабой, неопределенной, неосознаваемой фонетической мотивировке тягаться с такими мощными мотивировками, как смысловая и морфологическая! Не удивительно, что в нашем языке примеров образования новых слов на основе фонетической значимости почти нет. Разве что изредка писатели в художественных произведениях оживляют этот древний способ словообразования. Так, на фонетическую значимость опираются иногда детские писатели, придумывая имена сказочных персонажей: Бибигон, Бармалей, Кара-бас-Барабас. Английский писатель Дж. Свифт в описаниях фантастических путешествий Гулливера тоже использовал этот принцип, причем иногда так успешно, что придуманные им «фонетические» слова стали даже интернациональными, например слово лилипут, удачно построенное из «маленьких» звуков. Можно встретить такие примеры и у современных писателей-фантастов. Скажем, слово скор-чер — по звучанию «сильное», «грубое» и «страшное» — стало в фантастике почти общепринятым названием некоего мощного оружия.

Примеры намеренного отказа от смысловой мотивировки и использования только фонетической можно наблюдать в современной поэзии. У Вознесенского есть стихотворение со странным названием «Скрымтымным». Это типичный идеофон, построенный на основе фонетической значимости.

Поэт так истолковывает «значение» идеофона:

«Скрымтымным» — это пляшут омичи? скрип темниц? или крик о помощи? или у Судьбы есть псевдоним, темная ухмылочка — скрымтымным?

Чем мотивированы именно такие «значения» этого звукосочетания: «скрип темниц», «темная ухмылочка», «крик о помощи»? Рассчитайте его фонетическую значимость, и вы получите: «темный», «страшный». Явная фонетическая мотивировка, точно раскрытая поэтом! Обращение к «первобытному» способу словопроизводства в этом стихотворении вполне оправданно. «Скрымтымным языков праматерь»,— пишет автор, и речь здесь идет о «вырастании» значения, а следовательно, и языка из первоначальной содержательности звуков.

Своеобразный поэт начала нашего века В. Хлебников часто экспериментировал в своих стихах, как бы испытывая самые разные выразительные возможности языка. В его творчестве «прошла испытание» и фонетическая значимость. Есть у него стихотворение, которое интересно для нас тем, что построено на выявлении фонетической значимости искусственных идеофонов. Пожалуй, это своего рода поэтический эксперимент со звуковой содержательностью:

Бобэоби пелись губы,

Вээоми пелись взоры,

Пиээо пелись брови,

Лиэээй пелся облик,

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило Лицо.

Теперь мы можем точно сказать (и даже вычислить), о каких это соответствиях идет речь в стихотворении,— это соответствия звучания и значения. Звук Б — самый ярко выраженный из губных (губно-губной звонкий, как говорят фонетисты). Поэтому на его основе поэт образует идеофон, описывающий губы. Вээоми — «красивое», «округлое» звукосочетание, поэтому оно выбрано для передачи «песни очей». Характеристики комплекса пиээо — «женственный», «подвижный» — подходят для описания бровей. Идеофон лиэээй — «светлый», «красивый» — передает впечатление от созерцания лица на портрете соответствий. А звукокомнлекс гзи-гзи-гзэо мотивирован звукоподражательно — так имитируется звон цепочки украшения.

Иногда такие «искусственные» слова строятся на базе фонетической и морфологической мотивировок. У В. Каменского есть такие строчки:

Жри ховырдовыми шшоками, Раздобырдывай лешша.

«Слова» ховырдовые и раздобырдывать мотивированы и фонетически (звуки в них подобраны «грубые», «темные», «страшные»), и морфологически (поскольку грамматически оформлены).

Легко убедиться, что форму даже для таких, казалось бы, совершенно произвольно придуманных «слов» нельзя считать немоти-

вированной относительно заключенного в них «содержания», нельзя думать, что этим звукосочетаниям можно придать какое угодно «значение». Для этого нет необходимости даже вычислять их фонетическую значимость. Достаточно попытаться произвести взаимозамену «слов» в отрывках: «ховырдээй пелся облик» или «жри лиээйовыми шшоками». Попробуйте сделать это, и вы сразу почувствуете, что с нежными и возвышенными словами пелся облик никак не сочетается «грубое» звучание ховырдээй. И наоборот, в «грубое» окружение «жри шшоками» просто невозможно поместить «нежное» прилагательное лиээйовый.

Но конечно, и фонетическая, и морфологическая значимости — это лишь ореолы значения. Сами по себе они не могут создать полноценно значимого слова. Поэтому даже в поэзии изолированное употребление этих значимостей наблюдается крайне редко. Как правило, в создании неологизмов поэты опираются на все три типа мотивированности с явным перевесом в сторону смыслового и морфологического.

Вспомните, у Маяковского в стихотворении «Война объявлена»:

Громоздящемуся городу уродился во сне хохочущий голос пушечного баса...

Неологизм уродился создан смысловым и морфологическим путем: уродливо снился. Хотя и звучание его — «громкое», «грубое», «страшное» — точно соответствует «построенному» значению.

В знаменитой сказке английского писателя Льюиса Кэрролла «Сквозь зеркало и что там увидела Алиса» есть стихотворение из «Зеркальной Книги». Вот оно в переводе Д. Орловской: